Китайская угроза у Константина Леонтьева и Владимира Соловьева - 1

От редакции. Месяц назад «Русский журнал» отмечал 180 лет со дня рождения русского философа Константина Николаевича Леонтьева (1831-1891). Однако эта тема до сих пор не утратила своей актуальности. «РЖ» решил вновь вернуться к обсуждению идейного наследия выдающегося мыслителя и предоставить слово философу Станиславу Хатунцеву.

* * *

Известно, что тема «угрозы с Востока», со стороны Китая, занимала чрезвычайно важное место в историософии «позднего» Владимира Соловьева (1853–1900), с особой силой прозвучав в «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории», «Краткой повести об антихристе»[i]. Не меньшее значение – значение также историософское, придавал ей и Константин Леонтьев (1831 – 1891). Он считал, что всякий культурно-государственный организм обречен когда-нибудь закончить свое бытие, что Россия не является исключением из этого общего правила, и полагал, в качестве одного из вариантов завершения ее исторической судьбы, что Китай станет могильщиком нашего Отечества.

Мыслитель пришел к мнению, что к 60-м годам ХIХ столетия, вступив в «нешуточную борьбу с двумя передовыми нациями Запада: с Францией и Англией»*, эта могучая страна воспряла от тысячелетнего сна и вновь вышла на арену всемирной истории, оказавшись, таким образом, необратимо вовлеченной «в шумный и страшный поток всемирного смешения»; поэтому русские теперь стоят между двумя «пробужденными азиатскими мирами, между свирепо-государственным исполином Китая и глубоко мистическим чудищем Индии, с одной стороны, а с другой – около всё разрастающейся гидры коммунистического мятежа на Западе…»[ii].

В мае 1890 года, в письме к своему другу и ученику А.А. Александрову, он высказал предположение, что славяне, «распустившиеся» в «ненавистной всеевропейской буржуазии», будут «пожраны китайским нашествием». Леонтьев отметил, что жители Китая, конфуцианцы и буддисты, не знающие Личного Бога, являются религиозными атеистами, и риторически вопрошал – не являются ли они Гогами и Магогами[iii], а в начале следующего, 1891 года, писал: «…можно почти наверное предсказать, что Россия может погибнуть только двояким путем, или с Востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией»[iv], причем Европе он примерно тогда же также предрекал китайское или китайско-монгольское нашествие и завоевание[v]. Летом этого рокового – последнего для него – года жизни, в письме к В.В. Розанову, он высказался еще более определенно: «…полагаю, что китайцы назначены завоевать Россию, когда смешение наше (с европейцами и т. п.) дойдет до высшей своей точки. И туда и дорога – такой России.

«Гоги и магоги» – finis mundi! После этого что еще останется? Без новых диких племен или без способных к пробуждению, что возможно?[vi] Вообще – немного человечеству остается, мне кажется…»[vii].

Таким образом, Китай, полагал мыслитель, призван «наказать» (но уже едва ли исправить) опорочившуюся, по-европейски нивелированную Россию, Россию, забывшую Бога и отвернувшуюся от своей веры – от Православия – в пользу эвдемонизма, либерально-западных ценностей и унифицированного демократическо-республиканского строя*. По сути, Леонтьев относился к Китаю как к «бичу Божьему», то есть практически так же, как к победоносно-разрушительным пришельцам с Востока, из связанных с Китаем – и географически, и культурно-исторически – областей Великой Евразийской Степи относились: римляне – к Аттиле и вообще к гуннам, древнерусские летописи – к татаро-монголам[viii].

Можно сказать, что мотив «китайской угрозы» и представления об историософской роли Китая, в частности, по отношению к России, в той или иной степени объединяли К.Н. Леонтьева с В.С. Соловьевым, даже, пожалуй, интеллектуально роднили их.

Впервые это еще в 1903 году заметил все тот же Розанов. «Слова «Гоги и магоги», finis mundi и т. д., очень напоминают известное чтение Владимира Соловьева «О конце всемирной истории и антихристе». Главное – тоном напоминают, грустью, безнадежностью. Указание на роль китайцев, как будущих завоевателей России, сливает воззрения Соловьева и Леонтьева до тожества…»[ix] – писал философ. Леонтьев в свое время сам признавал, что Соловьев оказал на него значительное умственное воздействие[x], что он находился под обаянием его личности[xi]. Не является ли тема «угрозы с Востока» в творчестве К. Леонтьева плодом влияния В.С. Соловьева?

Факты, имеющиеся в нашем распоряжении, заставляют ставить вопрос прямо противоположным образом и предполагать, что мотив «китайской опасности» в трудах создателя «Трех разговоров» во многих отношениях может являться следствием обратного влияния на него леонтьевских взглядов.

Вопреки Розанову, о тождестве представлений обоих мыслителей об «угрозе с Востока» речи идти не может. Леонтьев эту тему трактовал иначе, нежели В. С. Соловьев: китайское нашествие, судя по его высказываниям, он мыслил как финальное событие истории человечества, конец мiра, тогда как для последнего китайское завоевание России (и Европы) – временный эпизод, предваряющий и во многом подготовляющий воцарение антихриста[xii]**.

Мотив «угрозы с Востока» звучит у бывшего консула еще в Константинополе (август-сентябрь 1872 – начало 1874 годов)[xiii]. Там, в русском посольском кругу, он много беседовал с молодым дипломатом князем А.Н. Цертелевым (1848–1883), которого пытался обратить в свою «веру», сделать приверженцем своей «системы», учеником своих идей на «наши отношения к славянам, грекам и Востоку»[xiv]. А. Н. Цертелев был «молодой герой и красавец»[xv], мыслитель считал его человеком большого, «истинно большого ума», который, если брать людей, знакомых ему лично, находил также у известного впоследствии дипломата и мемуариста Ю.С. Карцова и все у того же Владимира Соловьева[xvi].

Согласно Леонтьеву, Цертелев «до того был даровит (и быть может, даже гениален), что…овладевал почти мгновенно и теоретической основой вопроса и находил для выражения этой теоретической основы именно те слова, которые были нужны»[xvii]. Мыслитель относился к нему примерно так же, как впоследствии относился он к В.С. Соловьеву. «Я возмечтал быть чем-то вроде его предтечи и готов был счесть себя недостойным «развязать ремень его обуви»; я соглашался остаться «гласом вопиющего в пустыне» – с тем, чтобы он был тем по отношению ко мне, чем бывает прекрасный цвет и сочный плод к листам, отпадающим, как будто бы, бесследно…»[xviii], писал Леонтьев. Фразу о «развязывании ремня»* он повторял впоследствии применительно к Владимиру Соловьеву[xix].

В одной из бесед о животрепещущей в начале 70-х годов ХIХ века проблеме греко-болгарской церковной распри[xx], в которой участвовал А.Н. Цертелев и другие представители посольского круга, Леонтьев высказал следующую мысль: «если мы [т. е. Россия – С.Х.] не будем всеми силами поддерживать то, что вы зовете отвлеченными принципами, а я живой силой, то Православных скоро [не только балкано-турецких, но – С.Х.] и русских подданных ни единого не останется…

– Что же – не китайцы ли уничтожат нас? – спросил насмешливо князь [Цертелев – С. Х.] …

– Хотя бы и китайцы, через века три[xxi], – отвечал я.

– Гоги и Магоги, – тотчас нашелся князь, и все рассмеялись.

Но», – прибавлял далее мыслитель, – «я нахожу, что и в этой ничтожной полушутке о китайцах была бездна ума; она доказывала, что он [Цертелев – С. Х.], вероятно, и сам о такой возможности думал…»[xxii] – как уже тогда думал о ней сам Константин Леонтьев**.

Таким образом, к указанному периоду идея связи Православия и государственной крепости России и мысль, что разрушение Русской Церкви откроет дорогу апокалиптическому завоеванию страны ее дальневосточным соседом у автора «гипотезы триединого развития» уже фактически вызрели. Следовательно, ко времени возвращения на родину (то есть к весне 1874 года) основные черты представлений о Китае и его историософской роли у Леонтьева в принципе сформировались, и говорить о каком-либо влиянии на них Владимира Соловьева, в этот период практически никому, в том числе Леонтьеву, не известного (до защиты им магистерской диссертации, состоявшейся осенью 1874 года) и даже едва достигшего, по меркам своей эпохи, совершеннолетия, конечно же, не приходится.

Но истоки представлений К. Н. Леонтьева о будущем назначении Китая по отношению к России хронологически уходят еще дальше – в 50-е года ХIХ столетия, когда он принадлежал к литературному кругу «западников» и симпатизировал либерализму и демократии.

Впервые они фиксируются в «обличительном» рассказе «Сутки в ауле Биюк-Дорте», датированном самим его автором 15-м января 1858 года.[xxiii] Произведение посвящено Крымской войне и основано на личных впечатлениях от нее этого начинающего в ту пору писателя. Один из эпизодических персонажей этого рассказа, «гвардеец» (очевидно, гвардейский офицер) сообщает главному герою, помещику Муратову, придерживающемуся антизападнических взглядов в духе учения славянофилов и «теории официальной народности», что у донцов (донских казаков) существует поверье, будто когда «Китаец» «поднимется», тогда никто не устоит против него, и «Гоги и Магоги Апокалипсиса именно и есть китайцы»[xxiv].

Следует отметить, что этот «гвардеец» для того только и появляется в рассказе, чтобы сообщить то, что было сказано выше. Тем его роль в данном художественном произведении и исчерпывается.

Подобные поверья о населяющих «Поднебесную» в русском народе (не только у донских казаков) в ХIХ веке действительно существовали. Но каким образом узнал о них калужский дворянин Константин Леонтьев? Основываясь на материалах вышеупомянутого рассказа и на биографических данных мыслителя, можно предположить, что с этими представлениями Леонтьев познакомился в годы Крымской кампании, в которой с лета 1854 года участвовал в качестве военного лекаря[xxv]. 12 мая 1855 года он был командирован к Донскому полку[xxvi] и оставался в нем до 24 ноября того же года, когда его прикомандировали уже к Феодосийскому военно-временному госпиталю[xxvii].

Служа в Донскому полку, Леонтьев окунулся в гущу казачьей походной жизни, участвовал в операциях, проводимых его отрядами, ночевал на биваках у костра под открытым небом. По всей вероятности, именно в это время будущий мыслитель, общаясь с донскими казаками – и офицерами, и нижними воинскими чинами, и познакомился с бытовавшими в их среде народными поверьями о Китае. Они отложились в цепкой до ярких жизненных впечатлений памяти молодого лекаря, над ними так или иначе работала его мысль, и с течением лет на их основе и сформировались историософские взгляды зрелого Леонтьева на Китай.

Весьма немаловажно отметить следующее обстоятельство. Еще в начале 60-х годов ХIХ века мыслитель пришел к убеждению, что хотя русское простонародье, в отличие от европеизированного слоя – дворянства, чиновничества, интеллигенции, и является хранителем самобытных социокультурных форм – общины, песен, одежды, построек и т. д., – все это в его руках дальнейшего развития не имеет, а, по словам Леонтьева, «спит и дурнеет...; и не может не спать и не дурнеть, [так как – С. Х.] не может вырастать вещь, предоставленная одним беднякам». Поэтому к развитию своеобразной национальной культуры должны подключиться «высшие», получившие европейское образование классы: только они в состоянии «раздуть народные искры»[xxviii] и придать им блеск, глубину, изящество высокого и оригинального культурного стиля мирового значения, который мыслитель хотел увидеть в либерально реформируемой России.

В этом пункте он, по-своему развивая положения славянофильской доктрины, более чем на полстолетия предвосхитил «евразийство», представители которого считали, что русскую культуру следует теснее связать с «своеобразным психологическим и этнографическим обликом русской народной стихии», который дóлжно принимать во внимание при всяком построении новой и по-настоящему русской культуры; а чтобы здание ее было прочно, нужно, чтобы «верхняя часть постройки соответствовала нижней, чтобы между верхом и низом не было принципиального сдвига или излома»[xxix].

Таким образом, сформировав свои представления о грядущей роли Китая, именно это – «смычку» между «верхами» и «низами» русской культуры – и осуществил Константин Леонтьев: он, дворянин, представитель «образованного» сословия, переработал предания, хранимые простонародьем, то есть на деле, пользуясь его собственным выражением, «раздул народные искры», своим отточенным умом придав им «силу и блеск», и тем самым внес известный вклад в осуществление той масштабной культурносторической задачи, которую сам же и выдвинул, что является одним из примеров того, что излагавшееся им на бумаге мыслитель, по мере своих сил и возможностей, проводил на практике.

Владимир Соловьев в специфическом для него историософском ключе начал рассуждать о Китае, по-видимому, не ранее конца 80-х годов ХIХ столетия. В 1888 году он оказался в Париже, и там, на заседании Географического общества, встретился с блестяще по-европейски образованным генералом «застенной державы», военным агентом (атташе) Китая и сотрудником «Revue des deux mondes» Чен-ки-тонгом, сказавшим по отношению к людям Запада: «вы сами приготовляете средства, которые мы употребим для того, чтобы покорить вас»[xxx]. Русскому философу слова китайского аристократа запомнились и, вне всякого сомнения, послужили пищей для его историософских размышлений по поводу «Поднебесной».

Следует отметить, что к этому времени он был уже достаточно давним знакомцем и даже другом Константина Леонтьева. Согласно о. И. Фуделю, опирающемуся на текст письма автора «Византизма и Славянства» к своей племяннице М.В. Леонтьевой от 11 февраля 1878 года, их первая встреча состоялась еще в конце января – начале февраля 1878 года в Санкт-Петербурге[xxxi], то есть тогда, когда, как выяснили мы выше, основные представления о Китае и его роли в отношении России у Леонтьева уже сложились и, как показывают более поздние обращения мыслителя к этой теме, фактически устоялись.

По сообщению соловьевоведа, философа и политолога Б.В. Межуева, тема «опасности с Востока» определенно появляется у Соловьева, начиная с 1890 года, в обширной статье «Китай и Европа», в которой подробнейшим образом исследовался вопрос о китайских и европейских (т. е. христианских) религиозно-социальных началах. Затем в 1892 году[xxxii] была статья «Враг с Востока», в целом посвященная проблеме засухи в России и наступления на ее плодородные земледельческие почвы пустынь Средней Азии, но первым абзацем в ней говорилось о том, что «Дальняя Азия» собирается одолеть христианский мiр «своими культурными и духовными силами, сосредоточенными в китайском государстве и буддийской религии»[xxxiii].

В 1894 году в связи с японо-китайской войной рождается известное стихотворение «Панмоноголизм», в котором Соловьев высказывал опасение, что «У стен поникшего Китая» японцы объединят весь Восток «От вод малайских до Алтая», после чего сокрушат осененную двуглавым орлом Русь[xxxiv]. Тогда же вышла его рецензия на первый том книги князя Э.Э. Ухтомского «Путешествие на Восток Е. И. В. Государя Наследника Цесаревича 1890–91»[xxxv], где Соловьев писал: «Даже помимо высших принципов, практическая необходимость заставит нас выступить против Китая в тесном союзе с европейскими державами, особенно с Францией и Англией, коих владения примыкают к Срединной Империи»[xxxvi].

Затем появились его ставшие столь знаменитыми после русско-японской войны «Три разговора» с «Краткой повестью об антихристе», а незадолго до смерти Соловьев составил (в форме «письма в редакцию») заметку «По поводу последних событий»[xxxvii], где, в связи с восстанием китайских «боксеров» – ихэтуаней, также отразил тему «угрозы с Востока». О предстоящей войне между «Европою и монгольскою Азией [сиречь – народами «желтой расы» – С.Х.[xxxviii] говорится и в соловьевской работе «Оправдание добра», в главе «Смысл войны», где философ утверждал, что «Мирное включение желтой расы в круг общечеловеческой [т. е., в понимании Соловьева, западной – С.Х.] культуры в высшей степени невероятно…»[xxxix], поэтому вооруженная борьба ее с Европою неизбежна, и это будет «последняя, но тем более ужасная, действительно всемирная война»[xl].

Б.В. Межуев отмечает, что в связи с Китаем (и буддизмом) у Соловьева возникла гипотеза о том, что Восток хочет разложить Запад духовно путем внедрения в западные умы буддистской мистики, впоследствии нашедшая художественное воплощение в творчестве деятелей Серебряного века. Соловьев, явно соединяя в единое целое Китай и Тибет, предполагал, что из Тибета разными силами направляются в страны европейской культуры теософы и прочие «духовно-религиозные миссионеры». Об этом он писал, в частности, в заметке о Е.П. Блаватской. Русский философ в основном обращал внимание на так называемых «келанов», описанных французскими путешественниками Гюком и Габе. По их словам, «братство» (или «орден») «келанов» стремилось установить власть над Тибетом, затем – над Китаем, а после этого, при помощи китайских и монгольских вооруженных сил, завоевать Россию и весь мир, воцарив повсюду «истинную веру [в данном контексте – буддизм – С.Х.] перед пришествием Будды Майтрейи»[xli].

Продолжение следует...

* * *

Примечание:

* Так называемая вторая “опиумная” война (англо-франко-китайская) 1856 –1860 гг.

* Т.е. не способную к созданию нового культурно-исторического типа (прим. Г. Б. Кремнева).

** Здесь, в абсолютно новой для того времени концепции “образа” антихриста – ключ к пониманию разницы между эсхатологией Леонтьева и эсхатологией В. Соловьева; ср. об антихристе: Леонтьев К. Н Восток, Россия и Славянство. С. 681–683. Нечто отчасти схожее – по типу (ложь, подмена, а не открытое “анти”=против) – появляется впервые в русской эсхатологической традиции, как мне представляется, в одной из записей “для себя” М.М. Сперанского, который называет антихристом представителя Российского Библейского общества (прим. Г.Б. Кремнева).

* См. Мк 1:7; Лк 3:16; Ин 11:27.

** Но Леонтьев – как всегда! – любил много-вариантность. Так, в “Моей исповеди” (1878) он предположил, что Истинная Церковь “может переселиться в Китай” (Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. С. 707). С другой стороны, ср. с гениальной по без-страшию диалектикой процесса всемiрной (естественно, и в Азии тоже) проповеди христианства у позднего Леонтьева: там же. С. 744–745 (прим. Г.Б. Кремнева).

[i] С “Тремя разговорами” явно перекликается повесть Л.А. Тихомирова “В последние дни”, хотя последний, в отличие от Соловьева, тему “китайской угрозы” не акцентировал. Об этом произведении см. Карпец В. Эсхатологический выбор Льва Тихомирова (О повести “В последние дни”) // http://www.archipelag.ru/text/325.htm

[ii] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872–1891). М., 1996. С. 417 – 418.

[iii] См. Он же. Письмо к А.А. Александрову от 3.05.1890 г. // Он же. Избранные письма. СПб., 1993. С. 503.

[iv] Он же. Восток, Россия и Славянство С. 510. О датировке вышеприведенного текста см. там же. Кремнев Г. Б. Комментарии. С. 731.

[v] Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. С. 695, 698.

[vi] В этой интуиции – логический ключ к эсхатологии К. Н. Леонтьева. См. его письмо к Александрову от 3.05.1890 г.: “[Данилевский] сделал один исполинский шаг в области исторической мысли: “Теория культурных типов и смена их”. Надо, конечно, различать в этом вопросе – прошедшее человечества от его будущего и, сверх того, собственно научную его мысль – от его же патриотических надежд и пристрастий. – Яснее: – культурные типы были; теория этих типов – превосходна; она лучше всяких других делений для понимания истории; – но будут ли еще новые культурные типы, это – другой вопрос. Весьма возможно, что и не будет их более, а что человечество после целого периода кровопролитий и борьбы примет (вопреки желаниям Данилевского и моим) известный всем нам общеевропейский утилитарный характер и, дойдя на этом пути непременно до абсурда – погибнет” // Леонтьев К. Н. Избранные письма. С. 500 – 501. Т.е.: будут новые племена – возможны НОВЫЕ (или хотя бы новый) культурно-исторические типы. НО их НЕ видно! Значит, новых типов уже, скорее всего, не будет (и тут последняя надежда для Леонтьева – и то очень слабая – Россия), А ЗНАЧИТ – история КОНЧИЛАСЬ! (Прим. Г.Б. Кремнева. См. также прим. 58, 61).

[vii] Из переписки К.Н. Леонтьева. Письмо к В.В. Розанову от 13. 06. 1891 г. // Русский вестник. 1903. Кн. 5 (Май). Т. 285. С. 181.

[viii] Именно применительно к загадочно-неизвестным татаро-монголам, отождествленным летописцем с “нечистыми” народами “Псевдо-Мефодия”, едва ли не впервые в др.-русской литературе появляется ссылка на так называемое “Откровение Мефодия Патарского” (как сейчас установлено, текст написан на сирийском языке в VII в.); о самом этом тексте (едва ли не самом популярном эсхатологическом произведении во всей христианской ойкумене после Апокалипсиса св. Иоанна) см. Россия перед Вторым Пришествием. Изд. 3-е, испр. и доп. Т. 2. СПб.; М., 1998. С. 449 – 466 (Прим. Г.Б. Кремнева).

[ix] Розанов В. В. Примечания // Там же. С. 182. В отличие от Розанова, московский исследователь А.П. Козырев указывал, что к “Трем разговорам” тянется нить диалога К. Леонтьева с В. Соловьевым, а разочарование последнего в прогрессе, ожидание событий Апокалипсиса сближает общий пафос В. С. Соловьева с предсмертными мыслями Константина Леонтьева (Козырев А.П. Владимир Соловьев и Константин Леонтьев: диалог в поисках “русской звезды”. Начала. 1992. № 2. С. 73).

[x] См., напр. Письма к К.А. Губастову К.Н. Леонтьева // Русское обозрение. 1897. № 3. Т. 44. С. 451 – 452, а также: Фудель И. К. Леонтьев и В. Соловьев в их взаимных отношениях // Русская мысль. 1917. Кн. ХI – ХII. С. 26, 30.

[xi] Фудель И. Указ. соч. С. 18.

[xii] См. “Три разговора…” (Соловьев В.С. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 738 – 739).

[xiii] Время пребывания Леонтьева в Константинополе см.: Иваск Ю.П. Константин Леонтьев (1831–1891). Жизнь и творчество // К.Н. Леонтьев: pro et contra. СПб., 1995. Кн. 2. С. 414, 452.

[xiv] Из воспоминаний К.Н. Леонтьева (Публикация О.Е. Майоровой) // Лица. Биографический альманах. М; СПб, 1995. Вып. 6. С. 458 – 459.

[xv] Там же. С. 457.

[xvi] См. Там же. С. 454.

[xvii] Там же. С. 461.

[xviii] Там же. С. 459.

[xix] См., напр.: Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. С. 360. В этой связи следует отметить: вырисовывается вполне определенная “схема” развития отношения этого русского мыслителя к “любимым” им людям, т. е. к тем, на кого он возлагал, как правило, неоправдываемые надежды как на продолжателей своих идей и своего дела: 1. Пылкая очарованность 2. Период “очарования”. 3. Охлаждение. 4. Бурное разочарование. 5. Ровное отношение с некоторой примесью горечи. Не потому ли Леонтьев, ознакомившись с рефератом В.С. Соловьева “Об упадке средневекового мировоззрения”, так вознегодовал на философа, что назвал его “негодяем” и “сатаной”, потребовал высылки “отступника” за границу и пожелал, чтобы православное духовенство произносило против него проповеди (см.: Иваск Ю.П. Указ. соч. С. 571), что решил, что Соловьев уже никогда не оправдает его сокровенных чаяний? Во всяком случае, именно так мы и считаем, полагая, что все это означало наступление 4-й фазы в отношении Леонтьева к Соловьеву. Для 5-й ему уже не хватило времени. Тему параллелей “Цертелев – Соловьев” нелишне дополнить следующим эпизодом. В конце 1890 – начале 1891 гг. Леонтьев пытался “объясниться” с П.Е. Астафьевым по поводу своей трактовки “национального вопроса” и обратился к В. С. Соловьеву с просьбой быть арбитром в их споре. Когда же Соловьев фактически от этого отказался, Леонтьев “переадресовал” свою просьбу Д.Н. Цертелеву, родному брату Цертелева А.Н. (Подробнее см. Кремнев Г.Б. Комментарии // Леонтьев К.Н Восток, Россия и Славянство. С. 749 – 751).

[xx] О ней см.: Косик В.И. Кремнев Г.Б. Греко-болгарский вопрос // Леонтьев К.Н Восток, Россия и Славянство. С. 793–794; Косик В.И. Константин Леонтьев: размышления на славянскую тему. М., 1997. С. 39 – 44.

[xxi] Последние слова Леонтьев в автографе зачеркнул (См. Майорова О.Е. Примечания // Лица. С. 470).

[xxii] Там же. С. 463.

[xxiii] Леонтьев К. Н. Сутки в ауле Биюк-Дорте // Отечественные записки. 1858. № 7. С. 252.

[xxiv] Там же. С. 227.

[xxv] Военным лекарем – младшим ординатором – в Крыму Леонтьев был до октября 1856 г. (Иваск Ю.П. Указ. соч. С. 291).

[xxvi] Коноплянцев А.М. Жизнь К. Н. Леонтьева в связи с развитием его миросозерцания // Памяти Константина Николаевича Леонтьева. СПб., 1911. С. 36.

[xxvii] Там же. С. 39.

[xxviii] Леонтьев К.Н. В своем краю // Он же. Собр. соч.: В 9 тт. Т. 1. М., 1912. С. 419.

[xxix] См. Трубецкой Н. С. Верхи и низы русской культуры // Он же. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 139 – 140, 138.

[xxx] Соловьев В. С. Избранные произведения. Ростов-на-Дону, 1998. С. 334.

[xxxi] См. Фудель И. Указ. соч. С. 18.

[xxxii] 2-е изд. Собр. соч. В.С. Соловьева (СПб., 1911–1913. Т. V. С. 484) ошибочно называет годом издания этой статьи 1891 г. (См. Котрелев Н.В., Рашковский Е.Б. Примечания // Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1989. С. 698.). Эта ошибка повторена в двухтомнике сочинений философа, изданном в 1988 г. в издательстве “Мысль” (См. Соловьев В.С. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 779.) и в сборнике работ Соловьева, выпущенном издательством “Феникс” (Соловьев В.С. Избранные произведения. Ростов-на-Дону, 1998. С. 425). Между тем, в тексте статьи “Враг с Востока” содержатся недвусмысленные указания на то, что написана и опубликована она именно в 1892, а не в 1891 году (См. Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1989. С. 432 – 435).

[xxxiii] Соловьев В. С. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1989. С. 432.

[xxxiv] См. Россия перед Вторым Пришествием. Изд. 3-е. С. 469 – 470.

[xxxv] Опубликована в журнале: Вестник Европы. 1894. № 9. С. 396 – 397.

[xxxvi] Цит. по: Межуев Б.В. Владимир Соловьев и Британская империя // Сборник материалов научных конференций: “Консерватизм в России и мире: прошлое и настоящее”, “Национальный вопрос в Европе в новое и новейшее время”, “Правый консерватизм в России и русском зарубежье в новое и новейшее время”. Воронеж, 2005. С. 75.

[xxxvii] В имманентном соловьевском контексте название «recent events» (последние события) содержит намек на эсхaтологический смысл того, что происходит в Китае (прим. Г.Б. Кремнева и авт. статьи).

[xxxviii] Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., 1988. С. 476.

[xxxix] Там же. С. 478.

[xl] См. Там же. С. 476.

[xli] Юзефович Л.А. Самодержец пустыни (Феномен судьбы барона Р.Ф. Унгерн-Штернберга). М., 1993. С. 8.

       
Print version Распечатать