Кавказский текст как кавказский плен

"Как и когда Кавказ, - недоумевают грузинские филологи, - который, по словам Есенина, "звеня загадочным туманом", "издревле" неудержимо притягивал к себе "русский наш Парнас", то есть Кавказ А.Пушкина, М.Лермонтова, П.Антокольского, Б.Ахмадулиной, О.Мандельштама, Б.Пастернака и многих, многих других, трансформировавшись до степени "безобразья <...> под серою папахой старых гор", породил "лицо кавказской национальности"?" (1)

Кавказ - место действия античных мифов о Тезее и Ариадне, Ясоне и Медее. Странным образом они совпадают со структурой фабулы Кавказского текста (КТ) русской культуры (прежде всего с его сюжетами романтических вариантов). Тезей и Ясон - путники, покинувшие родину в поисках чего-то, не хватающего им дома. Аналогичная потребность движет судьбой ключевого и сквозного для Кавказского текста образа Кавказского пленника. Пребывание Тесея на острове Минос и Ясона у царя Ээта сродни кавказскому плену героев русской литературы. Многим из них помогает пройти испытание и освободиться героиня-спасительница из враждебного мира (как Тезею - Ариадна, Ясону - Медея).

Кавказ в русской литературе "открыли" романтики в первой половине XIX века. Восток, как отмечают И.И.Модебадзе и Т.Г.Мегрелишвили, в сознании романтиков был не только географическим маркером места действия их произведений, как это было принято считать в литературоведении, но гораздо более глубинным понятием философского плана, а именно - трансформированным отголоском в сознании человека XIX столетия древнейших представлений о существовании гармоничной вселенной (Эдема-Рая) и высшего Знания (Тайны) мироздания, некогда ассоциировавшихся с условно-географическим Востоком. Свою роль в такой трансформации сыграли масонские учения с их эзотерическим значением Востока. Так, уже на подсознательном уровне обращение романтиков к таинственному Востоку стало не только реалией новой художественности, но и поэтическим выражением стремления к интуитивному познанию универсального и непостижимого разумом. Это стало волей к ощущению и выражению мира в его безмерном единстве, во всей полноте органической и мистической связи всего сущего, тяги к возврату утраченной гармонии микро- и макрокосмоса. Стремление к такому постижению такого Востока выражало и своеобразное проявление оппозиции по отношению к установившимся к тому времени социокультурным связям, то есть в конечном итоге стало своеобразным символом недовольства существующим социальным устройством.

Итак, на сенсорном уровне восприятия Кавказ стал востоком русских романтиков, то есть местом, где поэтической реальностью становятся интуитивные прозрения законов мироздания. Творчество романтиков при этом положило начало двум противоположным процессам - процессам как мифологизации, так и демифологизации идеализированного Кавказа. Кавказская историческая концепция Пушкина тесно связана с позицией Карамзина, которая, в свою очередь, восходит к идеям Вольтера и французского Просвещения в целом о непрерывном поступательном прогрессе для всего человечества. Однако если философия истории французских просветителей основывалась на Разуме, а прогресс определялся борьбой разума с фанатизмом, невежеством и предрассудками, то их русские последователи делали акцент не столько на Разуме, сколько на Культуре. Исходный пункт теперь - не рациональное начало, а ориентация на передовую, прогрессивную культуру, на сами представления об исторических закономерностях эволюции цивилизаций. Современник Н.Карамзина П.Макаров писал, что мы (русские) должны научиться "умствовать, как Французы, как Немцы, как нынешние просвещенные народы". Б.Успенский комментирует это следующим образом: "Разница очевидна. Мы должны мыслить, говорят французские просветители. Мы должны мыслить, как европейцы, говорят их русские последователи. Речь идет, таким образом, не о непосредственной апелляции к Разуму, а об апелляции, так сказать, культурно опосредованной" (2).

Таким образом, Кавказ стал для русской культуры еще одним, но не прямым, а опосредованным "окном в Европу", культурно-философским "окном". Структура кавказской фабулы отражает движение с Родины на Кавказ как из плена в мир свободы, превращение русского в невольника и его обратное движение на родину. Реальное пленение на Кавказе в какой-то степени переворачивает каноническую романтическую ситуацию, позволяет взглянуть на нее несколько иначе. Светский плен противостоит и парадоксально сочетается с романтическим образом свободы - Кавказом, но место идеализированной свободы на самом деле оказывается иллюзией. Русский не может принять диких обычаев и традиций горцев, не может слиться с окружающей средой. В романтической поэме зарождается разрушение романтического мифа Кавказа: это война, убийства, коварство и подлость.

В "Кавказском пленнике" М.Ю.Лермонтова кавказская фабула воплощается в новом романтическом варианте, отличающемся значительной трансформацией романтического сюжета А.С.Пушкина. Происходит деромантизация кавказского мира, и закладываются основы реалистического понимания кавказской фабулы. Даже в самых ранних произведениях Лермонтова КТ развивался не только как череда восторженно-ассоциативных впечатлений и воспоминаний с точной передачей колорита великолепной природы Кавказа, особенностей его ландшафта и упоительного воздуха, но и в гражданско-публицистическом аспекте, с оценкой политического статуса края, расстающегося со своей вольностью. Место пленения тоже попадает в плен.

Впрочем, уже в 16-летнем возрасте Лермонтов, который только через семь лет начнет нести военную службу (в частности, принимая участие в боевых действиях в Чечне в воинском подразделении - аналоге современного спецназа), откликнулся на карательные экспедиции против шапсугов и аджарцев. В поэме "Валерик" (1840) о жестоком сражении с чеченцами, в результате которых река Валерик "была тепла, была красна", поэт философски сопоставляет земные просторы и созидательное предназначение человека с бессмысленностью войны. На реплику русского солдата, что горцам "будет... в память этот день кровавый", местный кунак автора Габуб отвечает неоднозначно:

Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал. (3)

Лев Толстой в рассказе "Набег" (1853) также высмеял стиль писателя-романтика и кодекс поведения героя. Он снял с КТ романтическую мишуру и позолоту, сознательно уйдя от традиционной романтизации кавказских событий. "Однако, - как считает Т.Ермоленко, - это было новое бегство, новый виток поиска свободы и жизненного идеала. И вновь этот идеал был помещен в дикие ущелья Кавказа, равнодушного к терзаниям и поиску русской интеллигенции" (4).

Мотив пленения горами и "горянкой" проникает во взаимоотношения Оленина с Марьянкой, которая в глазах Оленина сама ассоциируется с природой: "Я любовался ею, как красотою гор и неба, и не мог налюбоваться ею, потому что она прекрасна, как и они". Герой повести "Казаки" Дмитрий Оленин - одно из самых ярких воплощений традиционной для русской литературы ХIX века мифологемы мечтателя. "В своей способности переноситься в мир фантазий мечтатель, - полагает С.Телегин, - является фигурой шаманского типа" (5). Его фантазии и мечты на фоне Кавказских гор - это одновременно и погружение в подсознание ради обретения там поведенческих моделей, основанных на основополагающих мифологемах. Вся его поездка на Кавказ - это странствие по собственному внутреннему миру для встречи с мифом. Герой, таким образом, хочет раскрытъ женский аспект своей души, то есть найти в ней мифологему Девы. Поскольку эта мифологема принадлежит темной, бессознательной стороне души, то она и предстает в образе дикой, грубой, необразованной черкешенки. Однако Оленин ищет в самом себе мифологему Девы лишь для того, чтобы покорить ее своей воле. Это в авторском представлении довольно убогие мечты, раскрывающие слабое духовное развитие героя (что предваряет позднейший авторский суд над Нехлюдовым в романе "Воскресение").

Реалистическая трансформация КТ происходит в "Кавказском пленнике" и "Хаджи-Мурате" Л.Н.Толстого. Рассказ писателя создается в полемике с романтической традицией, романтическим изображением кавказской войны и человека на ней, но основной каркас кавказской фабулы в нем сохраняется. Ее мотивы получают реалистическое звучание. Мотив плена (хотя и сохраняет значение нравственного испытания героя, который он приобрел еще в пушкинской поэме) изображается как событие объективной действительности. Мотив страстной любви иноверки к герою заменяется сочувствием маленькой девочки-горянки к нему, то есть мотив любви частично редуцируется.

КТ Пушкина европоцентричен. Толстой же в "Хаджи-Мурате" (как и в "Казаках") переводит противопоставление "цивилизация - дикость" в противопоставление "естественное - искусственное". Весьма актуальное у Пушкина противопоставление Запада и Востока у него снимается вообще. Оба они при этом, по замечанию Б.А.Успенского, черпают из одного источника - идей Просвещения, но извлекают разную "пищу". Позиция Толстого восходит к идеям Руссо, а не Вольтера, как у Пушкина. В этом контексте цивилизация может переосмысливаться уже как отрицательное явление, как противоположность "естественности", а не "дикости". Но противопоставление "естественное - искусственное" затрагивает прежде всего человеческую личность, а не отдельные социальные институты.

ХХ век стал временем создания и рассеяния новых кавказских мифов, с извлечением из архива элементов традиционного романтизма. Один из примеров попытки создания такого мифа - уже широко озвученная в СМИ история "переработки" стихотворения Р.Гамзатова знаменитым актером и певцом М.Бернесом с помощью переводчика Н.Гребнева:

Мне кажется порою, что джигиты,
С кровавых не пришедшие полей,
В могилах братских не были зарыты,
А превратились в белых журавлей...

Слово "джигиты" было заменено на "солдаты", и с помощью композитора Я.Френкеля песня "Журавли" стала популярнейшим советским шлягером на более "масштабную" тему Великой Отечественной войны, известным по всему миру.

В современном Кавказском тексте образ Кавказа переписывается заново. Он практически лишился романтического идеала, деформировался, померк. Он больше не влечет как место свободы, а пугает, наводит ужас как место возрожденного массового рабства. Теперь это место нового и бескомпромиссного столкновения цивилизаций и новых попыток "замирения". При этом, как отмечает В.Шульженко, в КТ значительно расширился спектр причин, побуждающих именно к мщению, а не к романтической любви.

Рассказ B.C.Маканина "Кавказский пленный" представляет собой постреалистическую трансформацию кавказской фабулы. Он создан на основе ремейка в плане всей литературной традиции XIX века и восходит как к пушкинскому фабульному ядру, так и к реалистическим вариантам Л.Н.Толстого, его изображению кавказской войны; в произведении по-новому осмысляется тезис Ф.М.Достоевского о Красоте, прежние литературные типы. Развертывающиеся военные события и главный герой сконструированы именно на основе литературных источников XIX века. Писатель выступает лишь в роли предвестника трагических событий, которым вновь предстоит разыграться в Чечне.

Если А.Пушкин и М.Лермонтов создают свои поэмы о кавказском пленнике в той или иной степени в романтических традициях и на страницах их произведений противостояние горцев и русских не доминирует, то у Маканина в центре повествования отражен именно трагизм этой войны. У Маканина - уже не "пленник", а "пленный". Понятие "пленные" - примета ХХ века с его двумя мировыми войнами. Современная действительность, в представлении писателя, приобретает характерные уже для XXI века черты "ни войны, ни мира". И пленным тут можно назвать каждого из участников этой безликой войны.

Согласно историософскому роману Ю.Козлова "Колодец пророков", именно "малые" народы были преимущественным местом обитания имперской идеи, с крушением которой они из опоры превратились в геополитический гексоген. "Малые народы, объяснил генерал Сак (читай: Дудаев. - А.Л.), могли, несмотря на пролитую кровь и доставленные им русскими страдания, разделять судьбу царской и советской России в ее величии, но никакая сила не заставит их разделить судьбу нынешней (неизвестно какой) России в бесчестье и позоре".

"Как можно жалеть народ, который не знает, что ему надо, и умирает ни за что?" - размышляет один из боевиков Сака. Последнего, кстати, до последних дней не оставляют мечты стать президентом восстановленного СССР. Но истинно "толстовское", хотя и отмеченное печатью своеобразной художественной "дедовщины" издевательство автора над генеральской пилоткой, которая, несмотря на все ухищрения носителя, разъезжается, напоминая "столь часто обсуждаемую и поминаемую в войсках часть женского тела", явно опровергает амбиции данного персонажа.

Примечания:

1. Модебадзе И.И., Мегрелишвили Т.Г. Восприятие Кавказа русским романтическим сознанием: от истоков к современности // Литература в диалоге культур - 5. Материалы международной конференции. Ростов-на-Дону, 2007. С. 148.

2. Успенский Б.А. Историко-филологические очерки. С. 32.

3. "И головою покачал. Новозеландца", - концептуалистски уточняет сейчас Вс. Некрасов.

Ермоленко Т.Ф. Российская литература в поисках свободы: кавказский след // Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру. Симпозиум XI. Литературный процесс: кавказский контекст. Пятигорск, 2007. С. 38.

4. Ермоленко Т.Ф. Указ. соч., с. 38.

5. Телегин С.М. Мифологическое пространство русской литературы. М., 2005. С. 36.

       
Print version Распечатать