Инквизитор или Левиафан?

Ответ Дэвиду Игнатиусу

Вернувшись только что с очередного – предпоследнего – заседания конференции «Что думает Россия?», которую Русский Институт устраивает одновременно с болгарским Центром либеральных стратегий, я с удивлением обнаружил, что это мероприятие получило уже весьма пристрастное освещение со стороны одного из его участников — Дэвида Игнатиуса — в его традиционной колонке в "The Washington Post".

На первых двух заседаниях конференции речь шла преимущественно о внутренней политике России, и вот г-н Игнатиус, тот самый журналист, который в прошлом году выпустил книгу своих совместных диалогов с двумя великими американскими стратегами – Бжезинским и Скоукрофтом — выразил свое мнение относительно того, как русские эксперты оценивают путинский режим.

Преобладающая часть выступавших принадлежала к тому самому «путинскому консенсусу», на котором и было сосредоточено обсуждение. Дискутанты говорили о том, что при власти Путина в стране стало жить немного легче, снизилась преступность, напротив, увеличилась личная безопасность, начали вовремя выплачиваться пенсии, укрепилось государство и т.д. Люди поддерживают Путина, и этот парадокс, делает неожиданное заключение американский обозреватель, легко объяснить ссылкой… на Достоевского, на его героя… Великого Инквизитора, предложившего народу, цитирую Дэвида Игнатиуса, «вместо анархической свободы <…> чудо, тайну и авторитет». Все это вполне органично для России и русских, которые в отличие от других духовно более развитых народов готовы променять свободу за сытый желудок и личную безопасность.

Во фразе Модеста Колерова "Без России никакая свобода невозможна" г-н Игнатиус усматривает исключительно то же самое, описанное Достоевским, стремление обменять свободу на материальный комфорт. Вывод из сказанного вполне очевиден – Барак Обама собирается посетить страну духовно искалеченных людей, которых, может быть, стоит пожалеть, но и только.

К образу Великого Инквизитора, получившего в описании г-на Игнатиуса совершенно фантастическую интерпретацию, мы еще вернемся, а пока кое что о том, в чем американский журналист, увы, несомненно прав. В стране уже несколько месяцев идет какая-то ненормальная дискуссия. О том, что в начале путинской эпохи народ России заключил с его верховным правителем некий договор об отказе от целого ряда свобод во имя личной безопасности и повышения уровня жизни. Теперь вот, наступил кризис, говорят одни эксперты, и договор надо пересматривать. Кризис не имеет к договору никакого отношения, пересматривать ничего не нужно, говорят другие. То есть как жили без свобод, так будем жить и впредь.

К этим сомнительным дебатам прибавляются еще две любимые российскими публицистами идеи – о том, как хорошо жилось народу при Сталине и о том, как бы комфортно было бы жить нам всем, если бы мы только решились наконец сдаться заокеанской власти в обмен на что-нибудь очень материальное. Что обижаться на «Washington Post», когда в нашей собственной печати всех направлений – от крайне консервативного до ультра-либерального — россияне предстают народом, напряженно ищущим кому бы запродать задорого собственную свободу – Путину, Сталину или Бушу-младшему. Это еще хорошо, что г-н Игнатиус не захватил с собой в дорогу «Краткую повесть об Антихристе» Вл. Соловьева. Его выводы о России были бы в таком случае уж совершенно убийственными.

И все же воспоминание о прочитанном Достоевском заводит г-на Игнатиуса явно не в ту степь. Полное ощущение, что он перепутал автора «Братьев Карамазовых» с автором «Левиафана». Это вот гоббсовский общественный договор действительно обязывал заключавших его людей отказаться от «анархической свободы», которая оборачивается «войной всех против всех», и принять спасительную диктатуру абсолютного монарха. Причем «чудо, тайна и авторитет» были тут совсем не при чем – выбор в пользу диктатуры, по Гоббсу, вполне рационален и совершенно осмыслен. Люди не хотят платить за пребывание в естественном состоянии своими жизнями, риском каждую минуту быть уничтоженным своим соседом. Примерно этими же соображениями может быть объяснено, согласно просветительской модели, возникновение любого государства – Соединенных Штатов включительно. Ведь не хочет же всерьез г-н Игнатиус возвращения к «анархической свободе» первых поселенцев на его континенте, не станем же мы его за это нежелание считать отступником от Христа и поклонником Торквемады?

Великий Инквизитор, позволю себе напомнить сюжет карамазовской Легенды, освобождает людей вовсе не от криминального беспредела в духе наших «лихих 1990-х», а от трагической свободы религиозного выбора, личного выбора в пользу добра или зла. Инквизитор отрицает отнюдь не «войну всех против всех», но то, что составляет саму суть христианства — отказ Бога насильственно подчинять себе души людей. Прибегая как раз к тем самым «чуде, тайне и авторитету», которые Игнатиус почему-то приписывает Путину. Христос Достоевского — отнюдь не символ политического хаоса. Я даже не очень понимаю, как почтенный журналист смог умудриться прочесть Достоевского в духе идей Томаса Гоббса и Александра Аузана.

К «путинскому консенсусу» относиться можно по разному. Однако на основании того, что русские в целом спокойно отнеслись к отмене свободных выборов губернаторов нельзя делать вывод о равнодушии русских к свободе в целом. Безусловная значимость личной свободы в России не слишком сочетается с ценностью политической демократии – увы, это правда. И в этом едва ли вина России. Православной России действительно долгое время было не очень знакомо характерно протестанское чувство «отчужденности от власти», не от той или иной, «плохой», власти, а от власти как таковой. То самое чувство, которое составляет духовное основание либеральной цивилизации Запада.

И все же это чувство не постороннее России. Оно пришло в нашу страну ровно тем же путем, каким в свое время пришло к народам всего мира – через переживание постыдности ситуации внешней зависимости. И это ровно то, что произошло с нами в 1990-е годы, когда нормальными русскими людьми стала переживаться в качестве крайне постыдной зависимость нашей Родины, а значит и нас лично, от Отчизны г-на Игнатиуса. И вот исчезновение этого чувства в годы нулевые — преждевременно или нет, это другой вопрос — для очень многих людей стало главным нравственным мотивом молчаливого либо публичного принятия «путинского консенсуса». В надежде, что свобода внешняя в конце концов трансформируется в свободу внутреннюю.

До последнего времени Россия никогда не имела возможности испытать на себе чувство внешней зависимости, мы всегда рассматривали себя метрополией или ядром империи и никогда – ее колониальной периферией. Политическое чувство – чувство презрения к собственному зависимому состоянию – подарили нам девяностые. И именно по этой причине эти самые плачевные годы стали одним из наиболее интеллектуально продуктивных десятилетий отечественной истории.

Мы не смогли, подобно американским протестантам, немедленно конвертировать недоверие к внешней власти в недоверие к власти собственной. Однако именно этим, единственно возможным для незападной страны путем, в Россию пришел политический модерн, возникло то новое понимание взаимоотношений человека и социума, которое было недоступно подданному империи.

Которое впервые сделало Россию нацией.

       
Print version Распечатать