От редакции. Президентство Дмитрия Медведева отмечено определенным поворотом в идеологии. Возникла новая система взглядов – прогрессизм как политическая установка на развитие общества и его ускоренное продвижение в будущее. Почему в России и на Западе столь по-разному трактуют слово «прогрессизм»? Является ли «прогрессизм» новой для российского политического пейзажа идеологией, принципиально отличной от либерализма эпохи 1990-х? И возможно ли сближение России и Запада на основе идеологии «прогрессизма»? На эти и другие вопросы «Русскому журналу» ответил Карен Свасьян.

Карен Свасьян – известный философ, культуролог, антропософ, лауреат премии Гумбольдта. Автор многочисленных работ, из которых на русском последняя – «Человек в лабиринте идентичностей» (2009), на немецком – «Zur Geschichte der Zukunft. Drei Essays. Verlag für Anthroposophie» (2009).

* * *

РЖ: Как Вы думаете, кого сейчас в западном обществе и на основании чего можно называть "прогрессистами"? Не кажется ли Вам, что в постмодернистской Европе этот термин был скомпрометирован и теперь подлежит реабилитации?

Карен Свасьян: Наверное, по определению всё тех же левых либералов. Что до скомпрометированности, а тем более реабилитации, это просто идет по ведомству интеллектуальных игр. Модерн и постмодерн относятся друг к другу, как причина и следствие в известном анекдоте: сначала посыпают бананы солью, а потом их выбрасывают, «потому что соленые». Если прогрессизм и был скомпрометирован, то не иначе, как самим собой, в процедуре самосведения к нелепости. Что же тут реабилитировать?

РЖ: Что в наибольшей степени сегодня связывается с идеей прогресса в западном обществе? Какие социальные изменения? Какие социальные группы являются прогрессивными в настоящее время и по какой причине? Можно ли, например, отнести к прогрессивным явлениям «уход государства из экономической сферы», «неограниченную свободу финансовых операций»?

К.С.: «Уход государства из экономической сферы» можно было бы только приветствовать, не становись сама экономическая сфера государством. Политический тоталитаризм на Западе давно уже успешно вытеснен экономическим тоталитаризмом. Осталось слить политику, как таковую, для полной и окончательной победы марксизма. Досадным пережитком остаются всё еще нации, но и это лишь вопрос времени. Наверное, еще наше поколение могло бы стать свидетелем замены наций корпорациями, когда, скажем, в паспорте напротив графы национальность стояло бы не: француз или немец, а: Мак-Доналдс или Майкрософт. Так что прогрессивными на Западе являются в настоящее время только те социальные группы, которые исповедуют идею прогресса. Всё остальное фашизм и расизм.

РЖ: Президента Обаму причисляют к прогрессистам в американском смысле этого слова. Насколько это корректно? Как можно описать американский прогрессизм? Является ли он на самом деле "прогрессизмом"? Можно ли назвать какое-либо движение в России "прогрессистским"? Можно ли утверждать, что у президентов Обамы и Медведева одна "прогрессистская" идеология, или существует какая-то концептуальная разница?

К.С.: Лучшее, что я (пока) слышал об Обаме, сказано английским журналистом Джеймсом Форсайтом: «Барак Обама изменил мир, просто когда он был избран». Прогрессист ли он? Надо вспомнить, что означает этот термин в его исконном американском смысле. Причем не в общем расплывчатом смысле прав человека и социальной справедливости, а конкретно. Это, в первую очередь, антикартельная и антивоенная политика. Обама в этом смысле столь же непоследователен (иначе и не может быть), как его предшественники Теодор Рузвельт и Вудро Вильсон. Вопрос надо поставить так: может ли быть «прогрессизмом» откровенный курс национализации, когда в одни полуживые корпорации вкачиваются миллиарды, после чего в них возникает видимость жизни, в то время как полуживыми становятся другие. Некоторые американские авторы прямо говорят о марксистско-коммунистических методах решения капиталистических проблем, так что если уж сравнивать Обаму с российскими политиками, то скорее с Зюгановым, чем с Медведевым.

РЖ: Лично Вы, разделяете ли Вы идею прогресса? Станет ли она, по Вашему мнению, вновь фундаментальной ценностью? Как Вы думаете, возможно ли идеологическое сближение России и Запада на платформе прогрессизма?

К.С.: Если реально, а не дискурсивно: старые «консерватизм» и «либерализм» приелись или просто осточертели. Нужно обновить игру. Механизм фабрикации прост. Сначала произносят термин, а потом подгоняют под него реальность. По аналогии с врачом, который лечит не ту болезнь, что у больного, а ту, которую сам же и приписал больному, после чего ему остается заразить ею больного, чтобы её же потом и лечить. Я думаю, дело не в идее прогресса, а в том, что именно прогрессирует и куда. Кто же при здравом уме станет прогрессистом, если прогрессирует деменция! Так что не с дискурсов и не со слов надо начинать, а с самих вещей. И надеяться на то, что мы еще способны на это.

* * *

РЖ: Прошло два года президентства Дмитрия Медведева. Можно ли сказать, сторонником какого именно мировоззрения является президент России? Можно ли сказать, что президентство Медведева и его интеллектуальные инициативы обновили поле российских идеологий? Как Вы полагаете, кого из президентов можно в наибольшей степени считать идеологическим предшественником Дмитрия Медведева: Михаила Горбачева, Бориса Ельцина, Владимира Путина?

К.С.: Я начну с последнего вопроса, потому что ответ на него, по-видимому, и приведет нас к остальным. Здесь нечего гадать или изощряться: конечно, Медведев идеологически, мировоззренчески идет от Путина. С Путина вышедшая из пазов, опозоренная Горбачевым и Ельциным российская история пытается взять реванш. Я не даю оценку, я просто фиксирую факт. В России могут быть самые различные партии, идеологии и политики; вопрос не в том, как они называются и что исповедуют, а в том, насколько они по сути своей адекватны судьбе и стилю русской истории, ориентированной (в своей византийской укорененности) на имя и понятие «царь».

Не секрет, что вся история русских смут, бунтов и революций есть история замены царей царями, потому что против легитимного царя в России мог стоять только царь – всё равно, в каком гештальте самозванства: внутридворцовом или босяцком. Большевики поняли это как никто, после того как, уничтожив самодержавие в прежнем адекватном семиозисе, восстановили его в новом оксюморонном. В этом смысле Горбачев и, конечно, в первую очередь Ельцин не просто разрушили Советский Союз, но и лишили смысла российскую историю, выставив её в небывалом и невообразимом для нее (наверное, за вычетом периода с февраля до октября 1917-го) состоянии импотентности и безнаказанности, когда оставшаяся вдруг беспризорной и невостребованной власть нашла свою идентичность у шпаны и уголовных авторитетов.

Совершенно верно, когда говорят, что «Россия никогда — ни до, ни после — не знала такой свободы, как в ельцинские 1990-е», но трудно представить себе, чем бы всё кончилось, не надоумь какой-то кукловод этого спившегося кингконга уйти со сцены (конечно, выторговав ему предварительно указ, гарантирующий ему защиту от судебного преследования). Я не думаю, что путинский возврат к традиции и государственности есть нечто удавшееся. Это больше напоминает посленаркотическую ломку, фантомное чувство, заторможенные движения лунатика. Наверное, мы правильно поймем историю XX века, если увидим её не как смену политических гегемонов, а как их трансформацию. Тоталитаризм первой половины века не был вытеснен либерализмом и демократизмом второй половины; он просто преобразился в либерализм и выступил – после краха своей персоналистской формы – в новом деперсонализированном обличии, где власть принадлежит уже не вождю-харизматику, а анонимным парламентским демократиям.

В этом корень путинских неудач. Он просто попал в неадекватное пространство. В прежнем – домедийном – пространстве его так называемые шутки, скажем, та, где он советует нахальному журналисту подвергнуться в Москве обрезанию, вызвали бы оторопь или нервный смех; сейчас её просто не поняли или, хуже, поняли, но вежливо проигнорировали. Да будь он в самом деле Муссолини (каковым его увидела одна выжившая из ума вашингтонская окаменелость), ему всё равно ничего не удалось бы сделать. Потому что личностная харизма атрибутирована сегодня не политикам и государственным мужам, а боксерам, футболистам, портным и эстрадным гендерам. Я не думаю, что президент Медведев (как в общем и целом – отдельные нюансы не меняют ничего по существу – приверженец этой линии) добился бы здесь более заметных результатов. Если робкие, интонационно предательские резкости Путина вызвали (и вызывают) такой дружный вой овец в овечьей шкуре, то это однозначно говорит о том, что консервативные волки сегодня могут остаться целы, только если либеральные овцы будут сыты.

РЖ: Доктриной партии "Единая Россия" был объявлен консерватизм. Как Вы думаете, является ли эта идеологическая установка оппозиционной линии президента Медведева? Можно ли в этом случае описать основной тренд президентства Дмитрия Медведева термином "прогрессизм"?

К.С.: Надо учесть, что консерватизм в наше время заведомо не выигрышная позиция. Ставить на консерватизм сегодня сопряжено с большими рисками. Потому что напор и нетерпимость либералов абсолютны; они всё время кричат о фашизме, но их хитрость и преимущество перед фашистами в том, что те были интолерантны на словах и на деле, тогда как эти кричат на всех углах об интолерантности других, хотя интолерантность прет из них самих, как из никого другого. Вспомним, какой шабаш они устроили после того, как 29 процентов австрийцев отдали свои голоса Йоргу Хайдеру. Такому дружному «возьмемся за руки, друзья» могли бы позавидовать чернорубашечники, штурмовики и фалангисты 30-х гг. До ста тысяч человек собрались в Вене на демонстрации протеста; бельгийский министр иностранных дел призвал своих сограждан бойкотировать австрийские лыжные курорты, а таксисты в Брюсселе отказывались везти пассажиров из Австрии. Такой вот либерализм.

Примеры можно множить до скуки. Совершенно естественно, что сегодняшние консерваторы инстинктивно прибегают к репутационным мимикриям, чтобы хоть сколько-нибудь обезопасить себя от навешивания ярлыков. Они даже идут на такие уступки, после которых назвать их консерваторами не решился бы никакой шутник. Даже католические традиционалисты откровенно и шаг за шагом сдают позиции, боясь истребительных для себя последствий. Чего стоит весь маразм с гомосексуализацией планеты, где священник, цитирующий соответствующие места из Библии, шельмуется (вместе с Библией) как расист и человеконенавистник! Мне не кажется, что «прогрессизм» в сочетании с «консерватизмом» очень удачная находка, но я могу понять, что «прогрессизму» отведена здесь роль громоотвода при «консерватизме».

РЖ: Считаете ли Вы, что прогрессизм в понимании Медведева является новой для российского политического пейзажа идеологией, принципиально отличной от либерализма эпохи 90-х, государственничества эпохи нулевых и т. д.? Можно ли сформулировать это принципиальное отличие?

К.С.: Наверное, у нас просто слабая историческая память. Как иначе объяснить ту политическую бестактность, с которой этот термин реактивизируется сегодня, как раз к своему бесславному столетнему юбилею! Были же в России прогрессисты, как раз между генеральной пробой в 1905-м и закрытием театра в 1917-м! Нет сомнения, что идеология Медведева принципиально отлична от либерализма 90-х, когда чикагские мальчики спускали какую-никакую, а свою страну с молотка. Сомнительно, однако, её отличие от путинской государственности. Это (я говорил уже) скорее всего вопрос камуфляжа.

Можно вкратце сформулировать так: путинская идеология спугнула Запад, привыкший к «головокружению от успехов» за время ельцинского шутовского десятилетия. От Путина повеяло, смешно сказать, Сталиным. Несмешно то, что Путину нужно было как-то перегнуть палку, после того как её совсем согнули в другую сторону. Если не на деле, то, по крайней мере, на словах. Он, ведь, и мочил-то террористов больше на словах, чем на деле. Что в нем больше всего смущало Запад, так это его серьезность и вменяемость. Невменяемым, а значит, опасным был Ельцин. Но Ельцин был смешон. Трудно забыть сценку, в которой над ним, свалявшим дурака, до упаду смеется Клинтон. Над Путиным не смеются, и вот это-то и настораживает.

Путин – после Сталина – первый в истории России лидер, от которого не несет дурью, маразмом и анекдотичностью. Медведев – после Путина – второй. Нелепо, но Путиным и по сей день пугают западных простецов. Ему нужно было просто отойти, чтобы дать возможность Медведеву разыграть свою карту (государственность) в других, терминологически более нейтральных комбинациях.

РЖ: Можно ли говорить о том, что за время президентства Медведева изменился язык власти, дискурс первого лица, в частности, в нем появились термины, восходящие к идее прогресса, как, скажем, «отсталость», «отсталая экономика», «модернизация», «развитие», «инновации»?

К.С.: Наверное, можно. Но, если говорить по существу, меня совсем не интересует язык и дискурс, который способен меняться или не меняться. Язык власти не должен быть подменен властью языка, потому что дело не в языке, а в самой власти, и точно так же, как мы понимаем вещь, когда не застреваем в артикулирующих её словах, а видим её саму сквозь слова, так и власть мы понимаем не через отвлекающие и часто обманные маневры всяческих дискурсов, а в том, что и как она есть на самом деле.

РЖ: Свойственна ли российским левым или правым идеология прогресса? Если да, то каким образом она выражена и каким образом оказывает и оказывает ли влияние на идейный бэкграунд первых лиц государства?

К.С.: Идеология прогресса (это слово, как мне кажется, не совсем соответствует ситуации) возникает в России не изначально активно, а как вынужденная реакция на две другие фундаментальные активности. Я имею в виду тех, кто цепляется за «демократию» 90-х и объявляет врагом каждого, кто посягает на это, и тех, кто цепляется за всё, что было до 90-х (Сталина, Петра Первого и дальше вспять). Наверное, прогрессисты –­ это те, кто не те и не эти. При Путине возникло было впечатление, что он реставратор. Путину, чьим непосредственным противостоянием были компрадорские 90-е, не повезло в том смысле, что каждый, кто выступал против этих ельцинских големов, автоматически зачислялся в реставраторы. Нет сомнения, что Медведев работает в гораздо более благоприятном режиме, после того как «чикагские мальчики» стали уже вчерашним или даже позавчерашним днем. Насколько всё это отвечает шаблону «прогресс», тема, требующая специального анализа.

РЖ: Какие источники представлений Дмитрия Медведева о прогрессе можно предположительно назвать? Могут ли такими источниками являться: советская идеология, либерализм 90-х, фантастика Стругацких, работы Тоффлера?

К.С.: Я не знаю. Никогда не думал об этом, да и вряд ли стану думать. Одно могу сказать определенно: меня просто заранее коробит возможность того, что какой-то из перечисленных источников (или все они вместе) мог бы повлиять на представления президента России о прогрессе.

РЖ: Может ли идеология «медведевского прогрессизма» стать основой для формирования новой политической партии? Не может ли «медведевский прогрессизм» снять противоречия между левым и правым российским прогрессизмом (объединить, условно говоря, Анатолия Чубайса и Максима Калашникова в их приверженности к техническим инновациям и модернизации, не в плане политических идеалов)?

К.С.: Основой для формирования новой партии может стать какая угодно идея. Вот несколько лет тому назад адвокат фон Альбертини основал в Цюрихе Собачью партию, СОП (я не шучу, да и он едва ли шутил), со всеми причиндалами и даже зарегистрировал её. У партии есть программа и, судя по всему, довольно приличная финансовая база. Господин фон Альбертини видит перспективы своей партии в том, что в ней на нейтральной почве могут сходиться левые и правые в борьбе за общее дело «собака». «Только правым экстремистам с их бойцовыми собаками нет у нас места», пояснил он. На вопрос же о левых экстремистах он ответил: «А у тех и без того нет собак». Не знаю, как фантастика Стругацких, но оруэлловская ферма, похоже, совсем не фантастична.

Беседовал Александр Павлов