Фандорин и ожившие мертвецы

1

Повесть наших отцов, точно повесть из века Стюартов,

Отдаленней, чем Пушкин, и видится точно во сне.

Борис Пастернак

Бывают странные cовпаденья. Практически одновременно в разных издательствах вышли книги воспоминаний Бенедикта Сарнова и Станислава Рассадина - мэтров шестидесятнической критики и многолетних соавторов, которые слились в сознании читающей публики едва ли не в сиамских близнецов. Один круг, одни и те же герои, близкий взгляд, - а книги между тем получились вполне отличные одна от другой.

Начать с того, что "Скуки не было: Первая книга воспоминаний" Бенедикта Сарнова (Аграф) охватывает "долитературный" период жизни автора с 1937-го по 1953 годы. События и встречи последующих лет должны войти во второй том, который издательство обещает выпустить, как только автор закончит работу над ним. В первой книге основное место занимают детско-юношеские впечатления. Начинается она с воспоминаний автора о родителях, а заканчивается рассказом об учебе в Литинституте, исключении из комсомола, последующем восстановлении и первых "толстожурнальных" публикациях.

Впрочем, заданные временн ые рамки Сарнова не слишком стесняют. Книга строится не столько по хронологическому принципу, сколько по тематическому. Оттого в первый том попадают и воспоминания о процессе Синявского-Даниэля, и рассказ о Зое Крахмальниковой и Феликсе Светове с сопутствующими размышлениями о причинах поворота шестидесятников к религии, и рассуждения об эмиграции 70-х.

В результате получается своего рода роман воспитания, рассказывающий об интеллектуальном и духовном становлении советского еврейского интеллигента 1927 года рождения. Не случайно основных тем в книге две: отношения героя с советской властью и отношения его со своим еврейством.

"Книга прощаний" С.Рассадина, выпущенная издательством "Текст", представляет собой гораздо более традиционные литературные мемуары: в центре внимания оказывается не сам автор, а его знаменитые друзья и знакомые. Время действия - по преимуществу 60-е годы, место действия - Москва.

Отчасти воспоминания Рассадина написаны в полемике со знаменитой книгой Петра Вайля и Александра Гениса "60-е. Мир советского человека" и рассадинской давней статьей "Шестидесятники", давшей имя целому поколению. С одной стороны, существование генерации шестидесятников Рассадин признает и своей принадлежностью к ней гордится, с другой - протестуя против штампов и широких обобщений Вайля-Гениса, подчеркивает индивидуальность своих героев, их несхожесть друг с другом, несводимость к единому знаменателю.

Отсюда - постоянное акцентирование внутрипоколенческих разногласий, в частности беспрецедентно резкий, даже скандальный по нынешним временам отзыв о Юрии Казакове и крайне нелицеприятный портрет Владимира Максимова. Впрочем, большинство героев мемуаров обрисованы автором с несомненной симпатией. Особенно порадовала меня обнаружившаяся в книге главка о Борисе Балтере - никогда не понимал, отчего один из самых подлинных и глубоких прозаиков 60-х годов оказался в тени своих гораздо более поверхностных современников.

Парадоксальным образом литературоцентричные воспоминания Рассадина гораздо более индивидуальны и провокативны, чем мемуары Сарнова. А книга Сарнова на поверку оказывается скорее поколенческим текстом, нежели автобиографией.

Воспоминания пишутся тогда, когда заканчивается эпоха, с которой соотносит себя мемуарист. Эпоха шестидесятников закончилась - как несколько раз подчеркивает Рассадин - со смертью Булата Окуджавы в 1997 году. Конкретную дату можно оспаривать, однако граница обозначена более или менее верно. Рассадин с возмущением и некоторой растерянностью вспоминает об атаках на шестидесятников в начале 90-х. Но та агрессия была объяснима (что не значит - оправданна) именно потому, что десять-пятнадцать лет назад шестидесятничество воспринималось как живое идеологическое и культурное явление.

Со сменой парадигмы 60-е из объекта апологии и нападок превратились в предмет исторического изучения. Свидетельства Рассадина и Сарнова важны для будущих исследователей и любопытны для сегодняшних читателей, но ощутимый барьер между началом XXI века и второй половиной XX возник уже на лексическом уровне. Я несколько раз с недоумением перечитал фразу Рассадина "Аспирантура не могла обломиться по причине недостаточной политической благонадежности", прежде чем понял, что слово "обломиться" употреблено здесь в значении, прямо противоположном современному.

Оттого так уместны и интересны сегодня мемуары шестидесятников, оттого так нелепы попытки искусственно продлить эпоху за грань отмеренного ей исторического срока. Глупая история с очередным Букером - лучшее тому подтверждение. Войнович, вручающий Аксенову премию за лучший русский роман 2004 года, - вот картинка актуального литературного процесса!

2

Закрыл Хома дверь на крючок и начал:

- Темной-претемной ночью...

- Аа-аааа! - вскричал Суслик, бросился вон из норы, вместе с дверью вылетел. С петель снял!

- Ты что? - строго крикнул из норы Хома.

- Страшно, - ответил из темноты Суслик.

- Ты же сам просил историю поновей! - прикрикнул Хома. И добавил: - Дверь мою верни. И снова добавил: - На место.

Альберт Иванов

О том, чт о бывает, когда покойникам не спится в могилах, рассказывает в своей новой книге Григорий Чхартишвили, взявший в соавторы Бориса Акунина (поистине, перед тем как объединиться, нужно окончательно размежеваться). Совместная работа Акунина и Чхартишвили "Кладбищенские истории" стала первым проектом нового издательства "КоЛибри" (генеральный директор - бывший главный редактор "Итогов" и "Еженедельного журнала" Сергей Пархоменко). Оформлена книга в виде небольшого изящного гробика, а рассказывает о шести главных кладбищах мира - Старом Донском в Москве, Хайгейтском в Лондоне, парижском Пер-Лашез, Иностранном кладбище Иокогамы, нью-йоркском Грин-Вуде и Еврейском кладбище на Масличной горе, что в Иерусалиме.

Рассказ соавторы ведут поочередно - сначала Чхартишвили дает очерк истории некрополя, потом Акунин к нему новеллку добавляет. Эссе Чхартишвили строятся по одной схеме: несколько исторических фактиков (на Хайгейтском кладбище живые цветы не переводятся ни зимой, ни летом только у двух могил: Карла Маркса и автора первого романа о лесбийской любви Рэдклифф Холл); несколько занятных эпитафий ( "Скончалась от операции доктора Снегирева", - гласит надпись на надгробии княжны Шаховской на Старом Донском); перечисление похороненных на данном кладбище знаменитых покойников. На выходе получается изящный гламурный текст без особых авторских примет.

Дальше вступает Акунин. Зато умолкаю я. Каждый имеет право на творческий кризис, но не до такой же степени! Не спасает даже героическая битва Фандорина с японским привидением. А тираж книги, между прочим, - 50 тыс. Где издатели рассчитывают такое количество сусликов набрать?

Особый разговор - об обложке гробика, расписанной под Бердслея. Я понимаю, что Обри Винсента можно не любить, но издеваться-то зачем?

Собственно, ситуация настолько типична, что трудно удержаться и не ввернуть несколько банальностей. Мол, покупают сегодня не книгу, а бренд, каковым Акунин стал давно и надолго, а создателю бренда только и нужно что выпускать раз в пару лет по книжке, дабы читатель о нем не позабыл. Но ведь можно поставить вопрос и по-другому: сколько кладбищенских историй потребуется, чтобы покупатель, завидев на прилавке книжку с надписью "Акунин", вылетал из книжного магазина с криком "Аа-аааа"? Вместе с дверью. Но без книжки.

       
Print version Распечатать