Часть I

"Доктор Живаго" пускается по свету

Погожим воскресным утром, часов в десять, я выхожу из вагона электрички на маленькой станции Переделкино, что в двадцати пяти километрах к югу от Москвы, неподалеку от аэропорта Внуково. Со мной журналист с радиостанции Владлен; он никогда не упускает случая попрактиковаться в итальянском, а посему запрещает разговаривать на его родном языке. Сегодня, однако, его привело сюда другое: он мечтает познакомиться с крупнейшим поэтом и прозаиком современной России - Борисом Пастернаком, который по телефону назначил мне на сегодня встречу.

Далеко простирающиеся владения писательского поселка Переделкино утопают в нежной весенней зелени. Мы идем по сельской дороге вдоль редко стоящих дач и, миновав березовую рощицу, подходим к калитке. Пастернак, в куртке и штанах из грубого полотна, что-то делает в саду, кажется подрезает растение. Заметив нас, он подходит с широкой улыбкой, распахивает калитку и протягивает руку для приветствия. Ладонь его крепко сжимает мою.

Чудесная погода располагает к тому, чтобы оставаться на свежем воздухе, и мы без лишних слов направляемся к двум стоящим углом скамейкам. Хозяин спрашивает, правда ли у меня такая фамилия; он находит ее удивительной - настолько, что и много времени спустя с удовольствием будет припоминать ее в письмах к незнакомым со мною людям. Я уточняю, что моя фамилия византийского происхождения для Италии весьма и весьма заурядная. Ах да, Италия. Пастернак рассказывает, что ездил туда в 1912 году, в возрасте двадцати двух лет, когда слушал летний курс в Марбургском университете. Мечтал добраться хотя бы до Рима, но деньги кончились раньше. Он успел побывать в Венеции и Флоренции, а потом ему пришлось вернуться в Германию. Как бы то ни было, путешествие (он вкратце упомянет о нем в "Автобиографии", которую мне доведется читать позднее) оставило в памяти яркий след: его воспоминания оригинальны, метки и весьма далеки от восторженных общих мест, которые неиссякаемым потоком изливаются на "Bel Paese"(1).

Мы с Владленом были готовы без устали и дальше слушать его, если бы он в какой-то момент не замолк и, извинившись, не поинтересовался, какова цель моего визита.

Я начинаю свой рассказ с того, что пару месяцев назад по предложению компартии оставил родной Рим и перебрался в Москву работать в отделе итальянского вещания радиостанции "Москва". Одновременно я принял от молодого миланского издателя Джанджакомо Фельтринелли, отпрыска одного из богатейших семейств Италии и активного члена ИКП, предложение о сотрудничестве: я должен был сообщать ему о самых значимых литературных новинках в СССР и при необходимости связываться с их авторами. И вот, как раз на прошлой неделе, мне довелось переводить выпуск новостей культуры, подготовленный в центральной редакции радио для всех редакций; одно из сообщений звучало буквально так (привожу слово в слово, ибо переписал его тогда для Фельтринелли): "Скоро выйдет в свет "Доктор Живаго" Бориса Пастернака. Речь идет о романе в форме дневника, который охватывает три четверти столетия и завершается Великой Отечественной войной".

Писатель прерывает меня жестом руки. "В СССР, - говорит он мне, - роман не выйдет. Он не вписывается в рамки официальной культуры".

Я, конечно, убежден (и тут я глубоко заблуждался), что этот прогноз грешит пессимизмом. Поэтому, повторив, что о публикации "Доктора Живаго" было объявлено на советском радио, я напоминаю также о недавних изданиях его произведений в СССР, которые бы раньше точно не пропустили(2). Ведь сейчас, добавляю я, времена другие - атмосфера мягче, больше открытости новому, иными словами, та самая оттепель, о которой столько разговоров на Западе; да взять хотя бы меня: зачем радиостанции "Москва" принимать меня на работу, хотя их, несомненно, предупредили, что я отнюдь не коммунист-догматик? В любом случае, я явился с предложением о разумном соглашении: вы передадите мне копию "Доктора Живаго", дабы Фельтринелли, не мешкая, занялся переводом его на итальянский язык, опередив тем самым других западных издателей; при этом, естественно, издатель обязуется не публиковать итальянский перевод до выхода романа в свет в СССР, а, учитывая его партийную принадлежность, переговоры с компетентными советскими инстанциями он будет вести подобающим образом...

В какой-то момент я понимаю, что писатель слушает меня вполуха, погруженный в свои раздумья; я возвращаюсь к своему предложению, стараясь говорить еще яснее и убедительнее.

Мое упорство излишне. "Оставим в покое вопрос, выйдет или нет советское издание, - говорит мне Пастернак. - Я готов отдать Вам роман при условии, что Фельтринелли пообещает мне передать его, скажем, через несколько месяцев, крупным издателям других стран, прежде всего Франции и Англии. Что Вы об этом думаете? Можете связаться с Миланом?"

Я заверяю Пастернака: то, что он предлагает, безусловно возможно; более того, такой ход событий неизбежен, ибо всякий крупный издатель рассчитывает в случае успеха книги заработать деньги и славу за счет продажи прав на нее за границу; я советую не затягивать с нашим соглашением в ожидании подтверждения из Милана, которое можно считать делом решенным.

Пастернак минуту-другую слушает мои доводы, затем поднимается, просит позволения отойти на минутку, уходит в дом и возвращается с объемистым пакетом. Он протягивает его мне: "Это "Доктор Живаго". Пусть он увидит мир".

Я многозначительно взвешиваю в руках пакет и объявляю, что, по счастливому стечению обстоятельств, буквально на днях смогу переслать его в Милан - первый пункт его кругосветного путешествия. Потом мы еще минут десять беседуем, писатель делится с нами своими планами. Напоследок у калитки, когда уже были сказаны слова прощания, хозяин бросает нам с Владленом полный дружелюбной иронии взгляд и говорит: "Теперь вы приглашены на мою казнь".

Это было 20 мая 1956 года, около полудня. Так началось дело Пастернака.

<...>

Я, конечно, и не подозреваю об осведомленности на столь высоком уровне. Зато в начале сентября меня вызывают к главному редактору иновещания радиостанции "Москва". Он сидит за громадным письменным столом, уставленным увесистыми безделушками из мрамора и бронзы. Мой самый высокий начальник спрашивает как бы невзначай и словно лишь смутно припоминая, о чем хотел поговорить, нет ли у меня, случаем, неизданного романа Пастернака. Уточнив, о каком романе идет речь, я отвечаю, что "Доктор Живаго" был у меня в течение нескольких дней и что, поскольку речь идет о готовящемся к выходу в СССР произведении, как об этом сообщалось по радио, - уважаемый главный редактор, несомненно, помнит об этом, - я передал его знакомому издателю, который намерен опубликовать его также в Италии. Мне кажется, что он посмеивается в усы. Уж по крайней мере, не стучит кулаком по столу и вполне по-дружески расстается со мной.

Тут у меня появляется подозрение, которое скоро перерастет в уверенность: сообщение о "Докторе Живаго" не было результатом решения, принятого с одобрения всех компетентных органов. Это самовольная акция некой политико-литературной группы (не знаю, на самом радио или вне его стен), желавшей таким образом застолбить место для романа, справедливо опасаясь, что оттепель долго не продлится.

Но что же такое на самом деле эта оттепель? Комплекс мер, которые одно крыло советского руководства считает необходимым осуществить после смерти Сталина, чтобы дать новый стимул (в особенности трудовой) совершенно обессиленной стране и спасти таким образом существующую систему от развала. Это обновленческое крыло возглавляют Хрущев и Маленков, занимающие соответственно посты руководителя партии и главы правительства, прежде оба принадлежавшие диктатору, подчеркивая тем самым возврат к "коллегиальному управлению" в политике.

В общих чертах меры (которые отстаивает обновленческое крыло и критикует как дестабилизирующие крыло консервативное) касаются, во-первых, внутренней политики: освобождение из лагерей миллионов заключенных, усвоение менее полицейских методов управления страной, некоторое увеличение производства потребительских товаров как средства улучшения условий жизни масс; и, во-вторых, внешней политики: смягчение "холодной войны", ослабление советских тисков, в которых находятся государства-сателлиты, допущение "национальных путей к социализму" (то есть менее строгого соответствия советской модели) для всех зарубежных компартий, как правящих, так и оппозиционных.

Благодаря этим новым процессам, кульминацией которых явился "секретный доклад" Хрущева, мир культуры тоже начал подавать признаки оживления. Стало возможно говорить вслух о произволе властей, не затрагивая при этом, конечно, высоких сфер советской иерархии. В последнее время в печати появились не только произведения выдающихся писателей и поэтов, погибших в лагерях или долгие годы проведших в ссылке, но и ряд новых вещей, за которые еще несколько лет назад авторы схлопотали бы серьезные неприятности, если бы решились предложить их издательствам. К примеру, в авторитетнейшем журнале "Новый мир" вышел частями роман Владимира Дудинцева "Не хлебом единым", обличающий немало пороков коммунистической бюрократии.

В конце июня, однако, произошел серьезный инцидент в "советском огороде". В Польше, где пятьдесят тысяч рабочих вышли на улицы Познани, протестуя против угнетения и голода, полиция расстреляла демонстрантов. В связи с этим обостряются разногласия в советском высшем руководстве: консерваторы указывают на случившееся как на следствие слишком резких перемен в политике, и реформаторам поневоле приходится начать корректировку курса.

Во всех областях отмечаются первые признаки надвигающегося похолодания.

<...>

Как-то утром в Переделкине мне удалось повидать Пастернака. Он в форме, радушен, хочет знать прежде всего, как идет моя жизнь "иммигранта". Все хорошо, отвечаю я и рассказываю о том, как начальство на радио вежливо осведомлялось, при мне ли еще рукопись "Доктора Живаго", исходя из чего можно предположить, что высшее политико-литературное руководство, по инициативе которого, возможно, и было проведено это небольшое дознание, еще не в курсе, что роман покинул страну.

Писатель оставляет новость без комментариев, зато подтверждает, что они с Фельтринелли обменялись несколькими письмами и ("вещь отнюдь не самая главная") что он уже подписал контракт. Затем передает свою беседу с директором Гослитиздата Котовым, который предложил ему пробить публикацию "Доктора Живаго" при условии внесения необходимых исправлений. Сразу же оговаривается, что это предложение абсурдно, и точка. Но если оставить это в стороне, зачем ему сделали это предложение? Писатель абсолютно убежден, что в Гослитиздате никто и не думает убедить его согласиться на правку (хотя он, чтобы не торопить события, занял выжидательную позицию) - они всего лишь хотят выиграть время в надежде, что Фельтринелли, уступив настойчивому давлению, в конце концов откажется от публикации романа.

Последующий ход событий покажет, что расчет их был именно таков. И все-таки надежды Гослитиздата мне кажутся необоснованными. Я излагаю Пастернаку свое мнение: Фельтринелли хочет дать серьезный старт своему юному издательству, для чего ищет громкие имена, и даже если его одолеют сомнения, рядом с ним работают люди, способные объяснить, что автор "Доктора Живаго" - самое что ни на есть громкое имя. И потом, такой человек, как Фельтринелли, несмотря на его несомненную приверженность коммунистической партии, никогда не потерпит столь бесцеремонной цензуры и гордо выступит в защиту права свободы творчества.

Пастернак разводит руками: "Будем надеяться, что так и будет".

Писатель ни словом не обмолвился - ни сейчас, ни позднее - о датированном сентябрем 1956 года большом письме-рецензии, в котором редколлегия "Нового мира", состоящая из Б. Агапова, Б. Лавренева, К. Федина, К. Симонова и А. Кривицкого, будто бы заявляла, не предлагая правки текста, что "Доктор Живаго" - роман идеологически ошибочный, а поэтому публиковать его нельзя. Получал ли он это письмо? Впервые оно увидит свет в "Литературной газете" 25 октября 1958 года, на следующий день после присуждения Пастернаку Нобелевской премии. Помню, оно меня тогда удивило своим спокойным и почти дружелюбным, несмотря на отрицательное заключение, тоном - он очень отличался от оскорбительного тона всех других официальных оценок. По этой причине я задаюсь вопросом, не было ли оно только-только написано и датировано двумя годами ранее, чтобы заставить западное общественное мнение поверить, будто "Доктор Живаго" в свое время был предметом аргументированной и спокойной критики в сугубо литературных кругах, когда вокруг него еще не разгорелся политический скандал. Ольга также разделяла мое сомнение(3). Как знать?

<...>

Во второй половине года наши передачи и разговоры в коридорах были посвящены серьезным событиям, которые неминуемо означали конец оттепели.

Все уже успели подзабыть о восстании в Познани, когда пришли новости похуже. 23 октября вспыхивает восстание в Будапеште - две недели ада и тот ужас, что за этим последовал. Польские события Москва официально отнесла на счет ошибок руководства в Варшаве. Для Венгрии же после первой растерянности была выбрана версия "фашистского заговора" (поддерживаемого, разумеется, империалистическими силами), чтобы списать на форс-мажорные обстоятельства ввод в страну советских танков со всеми вытекающими последствиями: тысячи жертв, тысячи депортированных в СССР, двести тысяч беженцев в другие страны.

Многие знают, что истинные причины - другие. За исключением краткого начального периода, из всех восточноевропейских стран только Польша и Венгрия смогли, благодаря советской оттепели, выбрать свои "национальные пути к социализму", что выразилось главным образом в снижении непомерных инвестиций в тяжелую промышленность и увеличении производства потребительских товаров. А от грабительских соглашений, по условиям которых СССР в послевоенные годы отхватил значительную часть их природных ресурсов (например, польский уголь и венгерский боксит), оплачивая их (если вообще оплачивая) по более чем бросовым ценам, им удалось избавиться только на словах. Одним словом, шума много, да толку мало: Хрущев оставил там все по-старому, чтобы не слишком рисковать в затеянной им игре с противниками внутри страны. Доказательством здесь служат такие факты: в свое время он срочно отправился в Варшаву, чтобы помешать избранию руководителем польской партии умеренного Гомулки, склоняющегося к большей автономии страны, а затем не пошевелил и пальцем, чтобы убрать с поста сталинистскую "клику Ракоши-Геро" в Венгрии, которой благоволил не меньше, чем аналогичным кликам Ульбрихта-Гротеволя в Восточной Германии и Запотного-Новотного в Чехословакии.

Разразившийся 29 октября Суэцкий кризис дает повод поднять в СССР пропагандистскую шумиху, затмившую венгерскую драму. Израиль вторгается в сектор Газа и на полуостров Синай и нацеливается на канал - тот самый, который египетский президент Насер вырвал из-под британского контроля и перекрыл затопленными кораблями, сделав его непроходимым на долгие двадцать лет. Израильтян поддерживают британцы и французы, которые 3 ноября бомбардируют Порт-Саид.

Хрущев, продолжающий вести оборонительную игру против своих противников в партии, пользуется Суэцким кризисом, чтобы обвинить Запад и снова как следует разжечь "холодную войну". Один из наших старших редакторов, Вадим, пораженный внезапным антисемитизмом, забывает даже о том, что Советский Союз был первым крупным государством, официально признавшим государство Израиль (тщетно надеясь сделать его своей пешкой на Ближнем Востоке), и волевым решением отменяет израильтян. Засев в комнатке редакции, он строчит, что евреи нападают на Египет, евреи оккупировали сектор Газа, евреи вторглись на Синай, евреи продвигаются к Суэцкому каналу... Но, оставляя в стороне безумство Вадима, следует признать, что Москва лукавит - она замалчивает тот факт, что американцы, с самого начала выступившие против действий в отношении Египта, играют решающую роль в действиях ООН по установлению перемирия, которое будет заключено через десять дней. Есть и еще кое-что. Зная, что лукавит, Москва не предоставляет своим гражданам возможность знакомиться с документами ООН, нарушая подписанное в свое время общее соглашение и пропуская мимо ушей доходящие из Стеклянного дворца увещевания.

Одним словом, ситуация становится все более напряженной. Некоторые предсказывают скорый переворот в Кремле.

<...>

В Москве я никогда не страдал от холода. Да, снег здесь шесть месяцев в году, примерно со второй половины октября до первой половины апреля, и на несколько недель в середине зимы температура резко снижается. Однако квартиры и помещения на работе хорошо отапливаются, а для их планомерного проветривания давным-давно изобретена форточка - маленькое окошко, вставленное в верхнюю часть окна. На улице, даже в самую морозную пору, нет того ветра, который в других городах мира, скажем в Нью-Йорке или Торонто, делает невыносимой даже двухминутную прогулку.

Я одеваюсь, как в Риме, не считая подстежки под пальто и ушанки - шапки из настоящего, а чаще искусственного меха, которую носит подавляющее большинство русских, за исключением крупных руководителей - те разъезжают на автомобилях и предпочитают фетровые шляпы в стиле Аль Капоне. Ушанка закрывает уши, когда ее поля, обычно отвернутые наверх, опущены и связаны под горлом шнурочками. Ясное дело, завязывать шнурочки не обязательно, но те, кто этого не делает, порой рискуют отморозить ушные раковины и в любом случае сильно смахивают на кокер-спаниелей.

Каждый раз после снегопада на очистку проезжей части выезжают специальные машины. Очистка же многочисленных тротуаров, пешеходных дорожек и дворов возложена на дворников и дворничих, которые по этому случаю вооружаются лопатами. В общем, на обеспечение жизнедеятельности столицы брошены большие силы, но прохожие, естественно, все равно рано или поздно ступают на снег: мокрый снег является угрозой для недостаточно защищенных ног, которые если не промокают насквозь, то отсыревают; мерзлый же снег требует от пешехода прежде всего повышенного внимания к крестцу.

Все работники ручного труда раз и навсегда решили проблему с ногами, обув их в недорогие валенки - традиционные войлочные сапоги (с надетыми на них калошами всегда сухие и теплые), может быть, способные выдержать и холода Верхоянска, климатического полюса Земли, где температура опускается до минус восьмидесяти. А вот работники умственного труда не решили этой проблемы: будучи вынуждены категорически отказаться от валенок, чтобы не утратить свою социальную идентичность, они ходят по улице в низких ботинках, если только не принадлежат к очень ограниченному кругу привилегированных лиц, которые могут добыть кожаные сапоги.

Наравне с коллегами-мужчинами (женщинам повезло: они могут носить, к примеру, резиновые ботильоны) я ношу полуботинки (которые привез из Италии) и не признаю ничего другого. Признаться, я купил себе пару бот по приезде в Москву, но выбросил их из тщеславия, как только коллега деликатно предупредила меня, что здесь их называют "прощай, молодость". Все же я о ногах не очень задумываюсь. Ограничиваюсь тем, что, находясь на улице, смотрю, куда ступаю.

<...>

"После бесед с ним Пастернак частично согласился с критикой его книги и признал необходимым переработать ее". Так написано в упомянутом документе (от 16 января 1957 года), в котором КПСС решает активизировать усилия, чтобы убедить Фельтринелли уступить рукопись "Доктора Живаго". Но это не совсем верно.

Десятью днями раньше, 6 января, Гослитиздат заключил с писателем договор - который вентилировался уже в течение нескольких месяцев - на публикацию романа, оставив за собой общее право вносить в текст необходимые изменения, на сей раз под ответственность главного редактора Александра Пузикова. Пастернак воздержался от преждевременных возражений - это совсем не то же самое, что согласиться с той или иной конкретной поправкой, - дабы не вызывать сразу враждебность высших цензоров. Он по-прежнему не верит в возможность публикации "Доктора Живаго" на родине и проницательно усматривает в контракте ложный маневр издательства, исполняющего спущенный сверху сценарий - как многим позже он выскажет мне в беседе.

И какова цель этого маневра? Гослитиздат, без долгих ожиданий, готовит текст телеграммы, в которой Пастернак предлагает Фельтринелли вернуть рукопись романа, отправив его прямиком на адрес московского издательства. Идея не нова, более того, как свидетельствуют документы, она долго вынашивалась в высших сферах, но именно сейчас впервые "подана" писателю. Безуспешно: Пастернак совершенно не намерен заходить так далеко, это был бы конец его мечты, и, чего бы это ему ни стоило, он отказывается ставить свою подпись(4).

Тогда Гослитиздат обращается к запасной линии сценария. В начале февраля писателю предлагают другой вариант телеграммы Фельтринелли: "В соответствии с просьбой Гослитиздата, Москва, Ново-Басманная, 19, прошу задержать итальянское издание романа Доктор Живаго на полгода, до первого сентября 1957 года, и выхода романа в советском издании: ответ направить телеграфно в Гослитиздат"(5).

Пастернак прекрасно понимает, что власти просто-напросто пытаются выиграть время для нового давления на миланского издателя. Однако, считая неуместным упорствовать при внешней оправданности предложения, он не протестует. И подписывает телеграмму. Но предупреждает об этом Фельтринелли в письме от 6 февраля, где предлагает ему отложить публикацию, если это "не противоречит его планам", и просит при переводе строго придерживаться первоначального авторского текста(6).

Подготовленная Гослитиздатом и подписанная писателем телеграмма уходит 13 февраля. А 22 марта Фельтринелли посылает Пастернаку коротенькое письмецо, в котором выражает радость по поводу того, что "Доктор Живаго" будет опубликован в сентябре в Москве, сообщает, что перевод идет полным ходом, и ни слова не добавляет по вопросу о верности оригиналу(7). Ответ на эту просьбу придет спустя почти четыре месяца. Технические сложности в сообщении между писателем и издателем? Может быть. Не вызывает сомнений тот факт, что растущее давление ИКП обостряет ранее возникшие в миланском издательстве разногласия на предмет "Доктора Живаго", и Фельтринелли, как говорится, берет тайм-аут на размышления. Многие авторитетные редакторы считают, что следует вернуть полученную от Пастернака рукопись и дождаться переработанного советским издательством текста, а тогда уже решать, что делать с романом. Но они не добьются желаемого. Прежде всего из-за твердой антицензорской позиции enfant prodige(8) Валерио Рива - который фактически является фигурой номер один в штате редакции - и, несомненно, в немалой степени благодаря страстности, с которой Пьетро Цветеремич (переводивший "Доктора Живаго" на итальянский язык) восстает против того, что он называет "преступлением против культуры", будет наконец принято решение: опубликовать роман согласно первоначальному тексту (который, следовательно, не будет возвращен), и как можно раньше, после первого сентября, независимо от того, выйдет или нет советское издание.

Начиная с марта контакты между Пастернаком и Фельтринелли вынужденно прерываются: писатель ложится в больницу с тяжелым артрозом, обездвижившим колено, и не вернется домой раньше конца июня. В этот период, не имея от него известий, я неоднократно пытался застать его в Переделкине. Наконец однажды я явился, в первый и последний раз, в его московскую квартиру в Лаврушинском переулке; открыла мне его жена Зинаида и сообщила о болезни, добавив, что писателя мучают сильные боли и поэтому пока не время навещать его.

Еще до этого разговора Пастернак написал мне письмо, датированное 16 апреля. Я привожу его ниже в качестве свидетельства того, как он страдал физически и как тревожился о судьбе "Доктора Живаго".

"Дорогой Д'Анджело!

Как жаль, что мы с Вами не встретились, пока я был здоров! Теперь я надолго залег в Кремлевскую больницу со страшными болями в правой ноге и не представляю себе сейчас, когда и как я выздоровею.

Телеграмма о задержании выпуска романа по-итальянски до 1 сентября 1957 года была послана Фельтринелли из Гослитиздата с моего ведома. Срок его выпуска к 1 сентября 1957 года был, при отправке телеграммы, мне действительно обещан.

Что касается просьбы об отступлении итальянского перевода от первоначального русского текста рукописи, с которой делается перевод, я никогда Фельтринелли не просил ни о чем подобном и мысль о расхождении итальянского перевода, сделанного с точного подлинника, с той его формой, в которой он будет отредактирован в русском издании, никогда меня не останавливала и не пугала. Эти предполагаемые изменения буду производить и вносить в русский текст не я, а специальный редактор, которому издательство поручило сгладить углы романа, неприемлемые для советского издания. Я еще не видел результатов его работы и теперь, лежа в больнице с заболеванием, пока что нестерпимо мучительным и которому я не вижу конца, наверное, не скоро увижу.

В стадии, в какой сейчас нахожусь я - и физически, и мои мысли, и состояние дел со здешним изданием романа, - мне кажется, издателю Фельтринелли не надо заходить в его любезностях так далеко, как он, по-видимому, готов, и ограничиться отсрочкой написания романа по-итальянски до 1 сентября этого года.

Вида, в какой будет превращен роман, чтобы стать приемлемым для печати, я себе пока не представляю, и его невозможно предугадать. Кроме неопределенности, заключенной в этих предположениях самих по себе, дело страшно и на неопределенно долгий срок осложнилось моей болезнью. Неужели Фельтринелли поставит себя в зависимость от таких, пока не поддающихся определению, условий.

Мне трудно (физически больно) писать, - простите меня. Надеюсь, что из моих слов Вы извлечете что-нибудь полезное для Вашего решения. Будьте здоровы, благодарю Вас за внимание.

Ваш Б. Пастернак"(9).

Это письмо так до меня и не дошло, возможно, оно было перехвачено. Как бы то ни было, в нем Пастернак выражается таким образом, словно он наверное узнал (из пропавшего позднее письма Фельтринелли?), что миланское издание не только отложено, но что в нем будут учтены манипуляции Гослитиздата: в таком случае, разумеется, какая-то жалкая пародия, а отнюдь не подлинный "Доктор Живаго" разойдется по свету с благословения советских высших властей. Но в конечном итоге дела примут другой оборот.

<...>

Серджо Д'Анджело. Дело Пастернака: Воспоминания очевидца. Перевод с итальянского.. Послесловие к книге - Е.Б. Пастернак. - М.: "НЛО", 2007. ("Критика и эссеистика")

Ценное свидетельство очевидца событий, эта книга проливает свет на неизвестные доселе подробности публикации романа "Доктор Живаго" и перипетии судеб связанных с ним людей. Ее автор, итальянский журналист Серджо Д'Анджело, прожил в Советском Союзе около двух лет. Именно ему Борис Пастернак передал рукопись романа, чтобы тот вывез ее на Запад и передал издателю Фельтринелли. Документальные свидетельства дополняются живыми зарисовками людей и ситуаций, воссоздающими атмосферу ушедшей эпохи.

Примечания:

1. "Прекрасная страна", данное Петраркой определение Италии и название известной марки сыра. - Прим. пер.

2. Ни о каких изданиях произведений Пастернака в то время говорить было нечего, - последний сборник его стихов был издан в 1945 году, с тех пор публиковались только переводы. Небольшая подборка стихотворений в журнале "Знамя" (1954. #4) не могла изменить положения вещей. - Е.П.

3. Ivinskaya O. A Captive of Time. P. 207

4. Пастернак Е., Пастернак Е. Переписка Пастернака с Фельтринелли // Континент. #107. Январь-март 2001. С. 290.

5. Там же. С. 290. (Д'Анджело ошибается, этот текст составлен самим Пастернаком. - Е.П.)

6. Там же. С. 291-292.

7. Там же. С. 293.

8. Вундеркинд, чудо-ребенок ( фр.).

9. Там же. С. 293-294.