Завершившийся саммит "большой восьмерки" в Германии оказался интересным, прежде всего, с точки зрения того языка общения, который Россия предложила своим партнерам в процессе заранее предпринятой "артподготовки". В результате мы стали свидетелями оформления специфического "путинского дискурса", предназначенного преимущественно для международной аудитории.

На первый взгляд может показаться, что тот язык, на котором В.Путин стал говорить с Западом, выдержан в категориях традиционного политического реализма. В ходе его заключительной пресс-конференции в Хайлигедамме он буквально жонглировал такими понятиями, как "баланс сил", "национальные интересы" и пр. Однако этот видимый Realpolitik скрывает более глубокие концептуальные основы "путинского дискурса". Два его компонента имеют ключевое значение - это деполитизация и универсальность.

Описание первого компонента правильнее начать с путинского отношения к политике как к чему-то иррациональному, конфликтному, мешающему "нормальному" ходу событий и требующему неоправданно больших трансакционных издержек. Термин "политика" и производные от него прилагательные в устах президента с недавних пор стали приобретать преимущественно негативные коннотации. Например: "Нормы международного права подменяют или пытаются подменить так называемой политической целесообразностью. Что такое политическая целесообразность? Кто ее определяет?"

В другом контексте, говоря о требовании британских властей выдать А.Лугового, В.Путин характеризует его как "пиаровский политический шаг" и как "чистую политику". Похожие слова - и в отношении мнений о том, что Россия не должна быть членом "большой восьмерки": "Это очередная глупость и... желание добиться каких-то своих политических целей". Насчет критики на Западе интеграционных процессов на постсоветском пространстве В.Путин высказывается следующим образом: "Это просто какие-то броские политические фразы, лозунги".

Из такой диспозиции логически следует и явная установка В.Путина на поиск неполитических (аполитичных) сфер взаимодействия с партнерами, где ключевыми словами выступали бы рациональность и прагматизм. "В области экономических отношений мы намерены деполитизировать все наши контакты" - так обозначил эту стратегию глава государства на встрече со своим греческим коллегой 31 мая 2007 года. "Мы не думаем, что нужно политизировать эти вопросы", - это уже сказано им в отношении российского запрета на ввоз польского мяса. Практически то же самое было заявлено президентом и по поводу конфликтов с транзитными странами в отношении цен на энергоресурсы: "Наши действия не являются политизированными. Это не политические действия". И далее - еще раз: "Никто не может сказать, что мы политизируем эти вопросы".

Столь сильный акцент на деполитизацию нельзя считать случайным. Именно в этом аспекте можно наблюдать наиболее радикальный отказ В.Путина от его предыдущих взглядов, в основе которых лежал упор именно на политические методы разрешения конфликтных ситуаций. При "раннем Путине" эта склонность к политизации наиболее ярко проявилась в призывах России принять "политическое решение" по ситуации в Калининградской области или в обвинениях датских властей в отсутствии у них "политической воли" для отмены Чеченского конгресса в Копенгагене в 2002 году. Отказ от политических аргументов во многом объясняется тем, что их использование не привело к осязаемым результатам. Именно поэтому Россия предпочла перейти на тот лишенный политико-идеологических смыслов язык, который, как считают в Москве, наиболее приемлем и понятен для "постполитического" Запада. Складывается такое впечатление, что В.Путин хочет быть предельно механистичным: так, он отдает приоритет соблюдению международного права, но в то же время признает, что "если кто-то из участников международного общения считает, что принципы международного права нужно поменять, то это тоже возможно", но при соблюдении взаимных интересов.

Деполитизация понимается В.Путиным в контексте второго важнейшего компонента его складывающегося дискурса - концепта универсальности. Он называет российскую официальную позицию "рыночной в отношении всех наших партнеров вне зависимости от того, какими являются на данный момент наши политические отношения". В.Путин склонен все чаще ссылаться на "всеобщие" правила, нормы и процедуры, применяемые ко всем без исключения участникам международных отношений. Политические интервенции только мешают этому.

Другими словами, рыночная универсальность противопоставляется сингулярности политических взаимодействий. Например, его аргумент в отношении конфликта вокруг проекта "Сахалин-2" состоит в том, что "Газпром" заплатил за вхождение в проект "рыночную цену". Та же логика применяется и в отношении попыток проникновения российских компаний на европейские рынки: они "приходят с инвестициями, которые крайне нужны экономике" этих стран. Именно эта тенденция к универсализации и объясняет причины, по которым В.Путин достаточно комфортно чувствует себя в темах, связанных с глобализацией.

Аргумент об универсальной применимости международных норм получил наибольшую огласку при обсуждении на саммите вопроса о статусе Косово: президент неоднократно отмечал, что любые договоренности должны носить "универсальный характер" и автоматически распространяться на другие аналогичные регионы. Эта логика универсальности такова: "почему албанцам разрешено вести себя таким образом, а осетинам, скажем, нет?" "Теория домино", на которую косвенно ссылается В.Путин, говоря о том, что независимость Косово спровоцирует аналогичные тенденции в Каталонии, Шотландии и Стране басков, тоже является специфической формой универсального взгляда на мир как на некое целостное единство, все части которого находятся в неизбежной и органичной взаимной связи.

Приверженность президента России к универсальным формулам и рецептам имеет в качестве оборотной стороны отрицание какой-то яркой специфики России. "Никакой уникальности у России здесь нет", - констатировал президент в отношении роли государства в экономике. Таким образом, склонность президента видеть мир в универсальных категориях перерастает в утверждение об адекватности российской демократии, ее соответствия практикам, характерным для стран Европы.

Однако парадоксальным образом тезис о " нормальности" России В.Путин отстаивает посредством деконструкции самого понятия "норма". Приведу одну из самых ярких цитат этого профиля: "Смертная казнь в некоторых западных странах, тайные тюрьмы и пытки уже в Европе, проблемы со средствами массовой информации в отдельных странах, иммиграционное законодательство, не соответствующее в некоторых странах Европы общепринятым принципам международного права и демократическим нормам, - это, на мой взгляд, тоже относится к "общим ценностям". Из той же серии - упоминание президентом в Вене того факта, что еще в 1993 году Европейский суд по правам человека отметил ограничения, связанные с выдачей лицензий для австрийских СМИ. Говоря о коррупции, он приобщает к делу факт "ареста чуть ли не всех мэров на юге Испании" как доказательство того, что Россия не выбивается из общей картины повсеместного нарушения "воображаемой" нормы или так называемой чистой демократии. "Посмотрите, как работает полиция в европейских странах. Дубинки, слезоточивый газ, электрошок, резиновые пули" - так он отвечает на вопрос о разгоне в нескольких городах России "маршей несогласных". Обвинения в авторитаризме он парирует следующим образом: в США раньше вообще не было ограничений по срокам для занятия президентской должности, а во Франции таких ограничений нет и сейчас.

В результате международная "формула В.Путина" может быть названа "деполитизированным универсализмом". Поскольку за этим сочетанием стоят две ключевые традиции в истории политической мысли: либерализм (с его стремлением распространить на сферу государственного управления концепты, заимствованные из сферы бизнеса) и идеализм (с его верой в существование моделей отношений, предназначенных для всеобщего пользования), - В.Путин вполне может быть назван "либеральным идеалистом". Причем с большим основанием, чем просто "реалистом".

По сути, именно поэтому Кремль не только не уклоняется от навязываемой ему дискуссии о демократии, но и пытается контратаковать на том поле, который страны Запада считают "своим". Самое жесткое заявление прозвучало на встрече В.Путина с португальским премьером Ж..Сократишем: не надо представлять дело таким образом, будто мы имеем дело с "белыми и пушистыми" европейцами, с одной стороны, и "нецивилизованными" россиянами, у которых "вместо ног - копыта", с другой. Самое важное при этом то, что В.Путин ведет эту дискуссию, не ставя под сомнение фундаментальный выбор России в пользу максимально тесного взаимодействия с Европой. И это несмотря на то, что, казалось бы, партнерство с Западом трещит по швам буквально по всем направлениям: последними подтверждениями этого стали планы размещения элементов ПРО в странах Восточной Европы, а также получившее новый импульс стремление ЕС и США юридически оформить отделение Косово от Сербии. В прошлом часто случалось так, что разочарование Европой выливалось в поспешные и неуклюжие попытки сменить "западный крен" на "восточный". Пока же никаких сигналов о том, что нечто похожее на евразийство, почвенничество или славянофильство набирает силу в российском руководстве, нет. Таким образом, стратегия российских властей продолжает состоять в демонстрации приверженности "общеевропейским ценностям", причем таким образом, чтобы показать, что в некоторых смыслах мы можем быть "б ольшими европейцами", чем, например, эстонцы, поляки или даже англичане. Кажется, и в этом тоже В.Путин остается либеральным идеалистом.