Cфинкс в пляжном сомбреро

От редакции. 23 ноября исполнилось бы 76 лет Константину Николаевичу Беляеву, поэту, исполнителю романсов, блатных и одесских песен. О вкладе Беляева в российскую культуру и причинах уникальности его наследия размышляет Георгий Осипов.

* * *

После смерти артиста с постепенной настойчивостью напоминают о себе мелочи, те пустяки, что некогда лишь отвлекали, мешая сосредоточиться на сути его творчества. Дыхание, схваченное микрофоном, пока исполнитель был еще жив. Вздох-недомолвка, в котором соседствуют робость и дерзость: «В-вот… Ну ладно…» Вольности такого рода – студийная болтовня между дублями, фальстарты и шутливые интродукции могли позволить себе западные коллеги. Песни на советских дисках отделяли строгие паузы безмолвия. Бесценный, алхимический шлак многословия и оговорок был сконцентрирован исключительно в магнитиздате… Сквозняк, гуляющий по квартире от кухонной форточки к балкону, воскрешает фразу «не бойтесь, люди, сквозняков» из странной песни с еще более странным посвящением: «Русскому гёзу – наследнику Федора Протасова и Константина Сатина…»

Покойный любил помпезные обращения и дарственные надписи. С удовольствием раздавал автографы. Избранное им ремесло – исполнитель озорных, лирических, одесских и пр. песен, позволяло ему делать этим вплоть до самой смерти. Беляевские «интро», его словесная пиротехника, достойны быть изданы отдельной антологией. Он был не просто «матерщинник» (как, скажем, Вицин или Новиков на экране «алкоголики») или курортный донжуан с гитарой. В его голосе было «нечто». И от обсуждения этого феноменального «нечто» он, как правило, уклонялся, не доверяя интуиции собеседника. Мне, как человеку, проведшему треть жизни под гипнозом этого голоса (о внешности его обладателя я не имел никакого представления), еще одну ее треть в тенетах метафизической дружбы (а ля Фауст-Мефистофель), суждено посвятить остаток дней анализу незваного феномена по имени Константин Николаевич Беляев. «Не бойтесь, люди, сквозняков», обдающих могильным холодом. «Ведь есть на свете и мужская верность» – мы оба любили эту вещь.

Внешность и возраст – важнейшие свойства человека – оставались загадкой. Убыстренный перезаписью голос звучал патологически высоко и молодо. Иногда словно из телефонной трубки, как голоса Битлз в Magical Mystery Tour. Кажется, это было первое, что я отметил, поймав по радио две песни Беляева в передаче местного «радиохулигана» летом ’72-го: гнусавый англичанин. Не он ли горланит под гитару сразу после «Let it Be» уличную песенку про «грязную Мэгги Мей», произнося «Лывэпылл» вместо «Ливерпуль»?

На самом деле Беляев к тому времени успел прожить достаточно. Он родился в 1934 году, за неделю до убийства Кирова. В том году на вопрос Герберта Уэллса, что он делает, чтобы изменить мир, Сталин ответит: «Не так уж много…»

Мой детский мир почти полностью изменили три слова и ехидная интонация. Вот они: «Дядя Моня дрожит». Ничего более абсурдного я (и мои сограждане постарше) не слышал. Даже если где-то дрожит какой-то дядя, тем более «Моня» – зачем об этом петь, тем более, зачем такое слушать? Но и здесь пресловутое «нечто» сыграло свою магическую роль – Беляев отвоевал себе место в нише между Высоцким и Галичем, чьи новые опусы вызывали у обывателя все больший, не нужный ему дискомфорт. Пока Костины записи переползали с магнитофона на магнитофон, сам маэстро выступал и загорал «на Югах», позируя в окружении поклонниц с ухмылкой древнего идола, видавшего и не такие оргии.

Как и подобает настоящему артисту, он терпеть не мог имен и отчеств, легко переходил на «ты», и пугал железным рукопожатием. Он не молодился, но после тюрьмы и «химии» умудрился сберечь если не свежесть Дориана Грея, то (так будет точней) бодрость героя старых комиксов. Доказательство тому – один характерный «скандальчик», а скандальчики он умел создавать до последних лет жизни. Назовем его «случай на именинах у Доси» (по известной беляевской песне). Это действительно был день рождения его старинного друга Давида «Доси» Шендеровича. Как всегда с песнями под гитару. За столом сидел солидный старик. Впрочем, и «молодежи» было в среднем под шестьдесят. И вот, когда Костя, с привычным энтузиазмом грянул очередные матерные частушки, «дедушка» не выдержал. Разница в возрасте у них была, я думаю, лет 7-8, однако он называл Костю «молодой человек». Возникла предельно нелепая ситуация – один старикашка учит другого хорошему вкусу: «Молодой человек, есть же в конце концов Окуджава, а у вас (я за вами уже час наблюдаю!) – один мат

«Молодой человек» был больше польщен, нежели смущен истерикой старого святоши, которого, конечно, вывел из себя не матерок, а неподдельная бодрость духа своего почти что ровесника. И это еще не самый крайний пример беляевского радикализма. Но об этом чуть позже.

Он много сделал (примерно столько же, сколько Пит Сигер для популяризации американского фольклора) для сохранения и распространения поэзии «младших классиков» самиздата. «Чудный лес» и «Берчикин сандал» раннего Губермана, десятки замечательных текстов Игоря Эренбурга (они дружили), «Из объяснительной записки столяра-краснодеревщика» Кимельфельда – все эти коралловые натюрморты советской Атлантиды нам заново открывает голос Константина Беляева.

Внешне осанистый и барственный, он был обязан декларировать любовь к пышной поп-культуре. Ему нравился «поздний Пинк Флойд». В нем само было что-то от разбогатевшего Элтона Джона. «Догорает старый вальс на моих подсвечниках» звучит из уст Беляева как ответ на «Candle in the Wind». И все-таки хрупкое безумие Сида Барретта много ближе Константину Николаевичу, нежели буржуазная солидность и красочность «Темной стороны Луны». Трансвестит Арнольд Лэйн и «анонимный педераст» из песенки «Пустите, Рая» имеют что-то общее. Роскошь и могущество для обоих еретиков стали иллюзией – недоступной одному, неинтересной другому.

«Видел под Киевом особняки с прудами – лебеди черные, лебеди белые…» – «Тебе-то что, Костя?» – «Как это что, старик?! Почему же у меня ни х-я этого нет?»

Посмертное бытие художнику продлевают вещи пагубные для других людей. Признание «я жить-то не умею, не то, что умирать» имеет свою светлую сторону. Не умеешь – и не учись.

Шекспира уличают в незнании истории. В Древнем Риме, оказывается, не было пушек. Беляева легко уличить в незнании Шекспира. Беляевский Ромео встречает в переулке не хрестоматийного Тибальда, а какого-то «Гемаля». Какой ужас! А если нам Гемаль нравится больше, если Гемаль нам более интересен? Средневековое невежество – черта современного Шекспира. Это слепота Милтона и Борхеса, «умение огибать ноты» Лу Рида и однообразие Джона Ли Хукера с неуместными сбоями и паузами. «Но Костю в песенках, бывает, так заносит…» – язвил перфекционист Аркадий Северный (гениальный антипод Беляева). «Заносит»? В современном мире, расчерченном плутократами и варварами, «заносят» туроператоры. Костю в песенках заносило в сторону героев Эдгара По и Робинзона Крузо. В переулки волшебного города, где усталого Ромео ждет встреча с Гемалем.

Русского мыслителя Ивана Ильина (небезосновательно) раздражала двойственность писаний Мережковского – что это, кощунственное словоблудие или «высший масонский гнозис»? Двойственность Беляева также притягивала одних и отталкивала других. Он многим внушал отвращение, как абстрактный тип и как вполне конкретный «бездарный» исполнитель (как правило, чужих) песен. На концерте в Олимпийской Деревне я был приятно удивлен, когда компетентнейший (ныне покойный) коллекционер-энтузиаст Виктор Сафошкин отметил: «Беляеву особенно хорошо удаются песни Галича». Это действительно так. «Автоматное столетие» в исполнении Беляева звучит как эпизод сериала «Сумеречная зона» для гитары и голоса.

Нигилист или консерватор? Циник или романтик? Почвенник-советофил или прозападный сноб? Имеет смысл поточней выяснить мировоззрение человека, чья популярность озадачивает даже самых отчаянных адептов его творчества. А они находились везде, даже там, где их быть никак не могло.

В самом его степенном долголетии было нечто вызывающее. Он держался как ветеран СС в латиноамериканском оазисе. Как свидетель века, чьи самые дикие идеи ежеминутно подтверждает сама жизнь. Зловещая правота, исходящая от Беляева была неотъемлемой частью его обаяния.

Педантичный фанатик и фанатичный педант своего дела, он в старости был премирован архивом собственных записей, что, учитывая одиозные темы некоторых песен, свидетельствует о его всесоюзном авторитете. Но была ли у Беляева своя особая «миссия»? догадывался ли он о ней? Для выяснения таких вопросов у людей с необычным голосом обычно нет ни времени, ни желания.

Несомненно одно – эстетический нигилизм был присущ ему от природы, и он не стеснялся применять самые свирепые приемы по принципу «Бей первым, Фредди!» Он был первым и последним советским «панком» в единственном экземпляре на фоне жалких юродивых оппортунистов. Он доказал это, когда средь бела дня в прямом эфире взял и выдал (интеллигентнейшим тоном спросив разрешения у ведущих – Крупенина с Турубарой) чудовищный «анекдотик» про то, как пишется слово Бердичев, буквально разбив скрижали политкорректности над выгребной ямой. Но мир не содрогнулся, и, похоже, 66-летний Сфинкс вполне соображал, что делает.

Для нас он был и остается одним и наиболее странных явлений XX-го века. Запертый в конкретном времени и пространстве мятежный дух. Костя Беляев – человек с необычным голосом и репертуаром. Нехорошие слова из трех букв чаще Беляева использует (с толком) разве что Джеймс Эллрой. Его публикуют, хвалят и экранируют. Ему прощают агрессивный пессимизм, и недопустимые («у нас многонациональная страна») словечки. Беляеву, прорубившему своим ледяным (одно время он служил диктором в аэропорту – объявлял рейсы по-английски) языком окно в рай для докторов Менгеле от эстетики, досталась каморка и культовый статус, не подтвержденный ни гонорарами, ни призами.

Он провоцировал сам себя, и сам же отвечал за провокацию, повторяя подвиг грехопадения. Даже пресловутая беляевская разборчивость была «специфического посола». Отсюда такие «оленьи языки» как: «Может нам покажут снова очень модно и кайфово рок и диско-группу Бони Эм!» Кому такое могло понравиться, чье внимание он рассчитывал привлечь, записывая материал такого качества? Внимание готовых вкусить от древа познания добра и зла.

Само звучание, порядок слов, гитарный бой могут коробить и отталкивать, как тот же вышеупомянутый Лу Рид, или суррогатный биг бит немецких «Лордов». Но – недоумение, болезненный миг осмысления, и за ним – шумящая волна восторга. Это то, что надо! Вот она – наша советская Metal Machine Music под безголовой звездой знака качества! «Легче сделать льву минет, попасть к Лёне в кабинет…» Пролаяв такие слова в критической точке мироздания, можно вызвать тотальную космическую катастрофу.

Двойственность привлекательна. Знаменитую песню Высоцкого «Товарищи ученые» различные слои нашего общества понимали по-разному. Простонародью импонировала издевка над образованными дармоедами. Интеллигенция, напротив, воспринимала ее как монолог «жлоба» и мракобеса. Но была и третья, узенькая прослойка. К ней относился молодой человек, завороженный сущей мелочью, крохотной частицей «бля», которую Беляев ввернул-таки в текст Высоцкого:

«А там рысцой! И, бля, не стонать

Юноша очень спокойно и весело объяснил мне (дело было зимой ’75-го), что этим приемом Беляев меняет всю картину окружающей нас действительности. Высоцкий, понятное дело, великий поэт, Аркадий Северный – уникальный стилист, а Беляев – какой-то гомункул, способный ткнуть под ребро, и вызывать приступ дьявольской эйфории. Один из тех, о ком сказано Головиным:

«Он будет трупы щекотать

И трупы будут хохотать».

Еще тот молодой человек (судьба его сложилась неважно, он стал гангстером и был убит) подметил не менее важную особенность беляевского стиля – его виртуозное и бессознательное владение приемами (gimmicks) поп-музыки западного типа. Дар, который сам Костя как будто не замечал, либо делал вид, что не замечает. А «делать вид» он умел не хуже, чем его зарубежные современники – хамелеоны постмодерна Дэвид Боуи, Тим Карри и т.п.

Узнав о его смерти, я все-таки убедил себя, что мог видеть Беляева примерно лет за семь до нашего знакомства – в ДК им. Горбунова. Он был в темных оптических очках, матерчатой куртке, с хорошо сохранившимся старомодным портфелем. Я не знал, кто это, лишь подумал: «А вдруг это он – Беляев?» Не знаю, почему. Он явно ожидал, что его узнают, и замешкался у входа в вестибюль. Улыбка держалась на его лице, но у дверей было пусто. Он уходил, растворяясь в косых лучах солнца, светившего сквозь пыльные стекла. Мне показалось, что пол под ним покачивается, как палуба прогулочного катера на осенней реке.

Гангстер по-детски радовался, когда Костя переходил на «скэт» в песенке «Хорошо бы спозаранку». Он считал, что это похоже на «Rocky Raccoon». И был абсолютно прав. У автора «Rocky Raccoon» и «Helter Skelter» тоже было свое «нечто» в голосе.

Восход звезды Константина Беляева совпал с эпидемией холеры в Одессе. Он посвятил песню смертельному заболеванию. Холера «на Дерибасовской» и холера на Гаити. Бактерия бессмертна, как песня. В отличие от певца. Обычный человек умер, необычный голос – нет.

       
Print version Распечатать