Возможно, кому-то представление о России как общечеловеческой ценности может показаться весьма соблазнительной1. Мол, разговор должен идти о том, что наша страна получила наконец заслуженное признание. На равных правах с другими. Внезапно обнаружили, что и в нас есть нечто присущее всем людям. Многие, наверное, даже воспримут это открытие как невероятное завоевание последнего времени. "Всего-то двадцать лет назад мы признали общечеловеческие ценности более важными, чем классовые. И вот надо же, мы сами себя можем признать общечеловеческой ценностью. И другие нас могут признать. В общеевропейский дом пустить".

Для меня подобная постановка вопроса генетически связана с самоедским мировоззрением, которое распространилось у нас во времена перестройки (или, возможно, несколько раньше.) Оно было связано с представлением о том, что мы носителями "общечеловеческих" ценностей не являемся, их определяет кто-то другой. Запад. Достаточно просто признать приоритет этих ценностей над своими, и нас тут же примут "за своих". Мы тут же станем частью мировой цивилизации. Однако перестроечная эпоха закончилась именно тогда, когда в полную силу проявила себя апория: чем больше мы делегируем право определять "общечеловеческое" кому-то другому, тем меньше "общечеловеческого" (и просто человеческого!) находят в нас. Заканчивается все тем, что "нас" попросту перестают воспринимать, а наше "мы" лишается любых атрибутов экзистенциальной неповторимости.

В итоге получается: говоря об общечеловеческих ценностях (в том числе и о России "как общечеловеческой ценности"), мы заведомо лишаем себя возможности того, что можно назвать словом "самоопределение". В этом, собственно, и заключается принцип идеологического самоедства - систематически отказываться принимать в расчет собственную суверенность. В свою очередь, это ведет к тому, что "свое" и "чужое" меняются местами. Чужое отныне воспринималось как нечто непреложно позитивное. Свое беспощадно третируется. "Везде хорошо, где нас нет".

Процесс формирования подобного мировоззрения обусловливался очень длительным и исподволь совершавшимся стиранием граней между своим и чужим, которое и открыло возможность описанной инверсии. Надо сказать, что грань между своим и чужим не восстановлена и до сих пор. Любые позитивные черты в себе мы только в том случае, если они одобрены кем-то со стороны. Более того, если сами процедуры одобрения уже апробированы и давно получили санкцию на применение. И по сей день на нас строго взирает Большой Брат.

Определять себя самостоятельно означает не только демонстрировать политическую суверенность. Речь также идет об умении находить ей универсальное бытийное выражение. Основная проблема самого прекраснодушного рассуждения с точки зрения "общечеловеческих ценностей" связана с блокированием политики универсализации собственной суверенности. При этом нет никакого парадокса в том, что, деуниверсализуя свой суверенитет, мы лишаем себя и самого права на существование.

А эта политика, между прочим, имеет самое непосредственное отношение к философской деятельности. По недомыслию отказываясь от нее, мы походя отказываемся и от философии - делая ее ненужной и никчемной. Возникает сценарий само(о)козления, когда мы вместо решения конкретных проблем все больше убеждаем себя в их неразрешимости, попутно избавляясь и от самого средства ее преодоления.

Вместе с тем именно философия необходима нам для того, чтобы избавиться от навязчивого противоречия между "родным" и "вселенским" (ведь и нечто "родное" может обернуться или изначально быть чужим, тогда как вселенское - вполне иметь отечественные корни) и разобраться в статусе, назначении и происхождении "общечеловеческих ценностей".

* * *

"Общечеловеческой" является та ценность, которая, во-первых, имеет принципиально неограниченную валидизацию (т.е. в идеале не только может, но и должна цениться всеми), во-вторых, существует по принципу самореализующейся программы. На деле это означает, что "общечеловеческая ценность": а) вовлекает в свое обращение сообщество со сколь угодно большим количеством членов; в) наделена возможностью сохраняться при всех возможных "переоценках" (и управлять ими).

В конечном счете общечеловеческая ценность более материальна, чем любая материальная ценность, поскольку материализуется непосредственно в самом человеке. Без обладания этой ценностью человек уже как бы и не является человеком.

Это можно выразить и иначе: "общечеловеческая" ценность сама создает своего адресата - некую общность с атрибутами универсума. Тех неповторимых "всех", в которых она находит свое воплощение.

Подобная постановка вопроса имеет, однако, вполне обозримую историю. Человеческая идентичность, рассматриваемая из перспективы ценностей, является идентичностью человека обладающего. Некая конкретная ценность характеризует того, кто ей обладает. "Общечеловеческая" ценность характеризует homo economicus, возникшего на Западе в Новое время; таким образом, эта ценность суть средство, с помощью которого идентифицирует себя Запад. Самоопределение для западного мира представляет собой не что иное, как присвоение. Всего. В том числе и самого себя. При этом присваиваемое рассматривается как товар, а отношения, связанные с присвоением, - как товарные отношения.

Всерьез говорить о России как об "общечеловеческой" ценности не стоит. Это все равно что выявлять ее товарные характеристики. Стоит говорить о ней как о пространстве альтернативных "общечеловеческих" ценностей. Запад производит, чтобы присваивать. Россия присваивает, чтобы производить. В этом отношении в России все - ресурс, а не произведенный артефакт. Это имеет и свои издержки - образцовой российской продукцией оказывается сырье, а любое изделие, произведенное нашими руками, интерпретируется как не вполне готовая, несколько "сырая" продукция, своеобразный "полуфабрикат".

Присваиваемое в России до сих воспринимается как дар, а не как товар. Легкость, с которой в России была воспринята идея коммунизма, связана именно с этим: не было проблем с тем, чтобы представить себе некую вещь "бесплатной" и "общей". Как свет и воздух. Отношения присвоения у нас и поныне основывается на обмене услугами, а не на товарообмене. Вместе с тем услуга в России издревле имеет вполне выраженную товарную форму. "Взятки-с".

И все же, если говорить об альтернативных "общечеловеческих" ценностях, речь должна идти именно о ценностях даров, а не о ценностях товаров. Ценности даров предполагал и советский социализм.

Образцовым даром выступает в данном случае человеческая жизнь. Однако именно в силу ее статуса она понимается либо как нечто абсолютно бесценное, либо, наоборот, как то, с чем легко расстаться (или что достаточно легко отнять.) "Бог дал, Бог и взял". Соответственно, и человеческая идентичность в нашей стране есть нечто благоприобретенное, но не сделанное. Культ self-made man для нас нечто заемное. Мы не делаем, а обретаем себя.

Подобная постановка вопроса касается и моральной стороны "общечеловеческих" ценностей. Для Запада моральной ценность становится после определенной обработки. В ходе нее она превращается в предмет договорных отношений. Одновременно становясь подчиненной праву. Более того, мораль на Западе в своем наиболее точном выражении и есть конвенция, deal. Нечто среднее между сделкой и сговором. Ее защищают методом торга. При этом наиболее монументальным (и одновременно эфемерным) воплощением конвенции выступает общественный договор. Он призван определять рамочные условия существования общества, основанного на экономической конкуренции. Чтобы не слишком больно толкали друг друга локтями.

У нас, наоборот, мораль соответствует своему предназначению только в том случае, если ей следуют не сговариваясь. "Не обработанный" рефлексией принцип имеет у нас неизмеримо большие шансы стать максимой морального поведения, нежели принципы, подвергшиеся многократному проговариванию. Это проговаривание равносильно торгу, который интуитивно противопоставляется морали. Более того, моральные вопросы и не должны допускать у нас избыточного обсуждения, которое приравнивается к выторговыванию. Вместе с тем само по себе моральное суждение весомее и сильнее правового: "закон что дышло:"

* * *

Все козлодейство перестройки и нового мышления, когда мы впервые имели несчастье познакомиться с "общечеловеческими" ценностями (кстати сказать, в их вполне благопристойном, даже отчасти кантианском изводе), заключалось в формировании философии абстрактного Другого. Ему со стороны виднее. Он и видит тебя лучше, чем ты сам. И знает о тебе больше. И понимает тебя точнее. Он вообще сильнее и лучше. Уже по факту того, что не похож на тебя. В области высокой теории увлечение абстрактным Другим стало всеобщей модой. Политика конкретизировала этот образ, придав ему вполне осязаемые очертания.

Другим по отношении к "нам", т.е. к тогдашним советским, фактически был объявлен весь цивилизованный мир. Как создатель и выразитель "общечеловеческих" ценностей. Признав примат этих ценностей, мы разом отказали себе в цивилизованности. Сознание того, что мы не такие, как все, предмета гордости и воодушевления, превратилось в повод для самобичевания. Расплодились кликуши. Они заполнили собой площади и экраны. Воцарилась гласность. Гордо возвышавшаяся крепость советской цивилизации, воздвигнутая трудами многих поколений, вздрогнула и осела.

В то же время кризис советских ценностей был предопределен ограниченностью возможностей по их материализации. Ставка на материализм оставалась в рамках советского проекта заведомо лишь философской ставкой. Советские ценности не были ценностями присвоения, поэтому нет ничего удивительного в том, что они не могли быть присвоены до конца. Советский человек, к которому были адресованы эти ценности, не входил в генерацию homo oeconomicus, не был существом присваивающим. Точнее, присвоение осуществлялось им, но никак не на уровне сознания. Отсюда знаменитое понятие социалистической сознательности (которая, помимо всего прочего, предполагала и избавление от разнообразных форм "вещизма").

При этом материализация ценностей блокировалась именно на уровне сознательного выбора. В ситуации, когда товарная форма материализации ценностей систематически сводилась к минимуму, возникали многочисленные субституты материальности, подогнанные под сознание советского человека. Речь идет прежде всего о материальности тяжелой индустрии и материальности вооруженных сил. При всей своей осязаемости и тяжеловесности они в одночасье смогли превратиться в некое подобие "воздушных замков".

Причина тому - угасание социалистической сознательности, вне которой материальность оружия и промышленности попросту перестала четко восприниматься. И исчезла из поля зрения. Это, разумеется, не означает, что материальность заводов и пушек "дематериализовалась". Это даже не означает, что оружие и промышленность утратили статус значимых атрибутов местной государственности. Однако сознание того, что это именно ценности, причем ценности, "без которых нельзя", утрачено.

СССР представлял собой проект, в рамках которого материальность была прежде всего материальностью силы. Прежде всего военной. (Индустриальная мощь воспринималась как продолжение и одновременно условие обретения этой силы.) Поставив на войну формаций, Советский Союз проиграл в ней именно потому, что не озаботился созданием более совершенных технологий материализации. Поиск подходящего воплощения силы и материализация ценностей совсем не одно и то же. Рано или поздно они начинают вступать в конфликт. Это конфликт, который разворачивается между "принуждением" и "верой". Очевидно, что на стороне "принуждения" оказываются утраченные символы веры, на стороне же самой "веры" - более совершенные технологии принуждения.

Роль "принуждающей инстанции" в этом конфликте досталась Советскому Союзу. В результате проигрыша его ценности, несмотря на их отчасти западное происхождение, утратили всякое универсальное значение. Крах советского универсализма предопределил добровольный отказ от рассмотрения этих ценностей как альтернативного морально-политического проекта. Запад выиграл в "холодной войне". Вновь подтвердив свою миссию единственного носителя и правомочного выразителя "общечеловеческих" ценностей.

Однако эта победа не в последнюю очередь носила технический характер. Были не просто найдены более совершенные технологии принуждения. Была постулирована и новая материальность - не материальность орудий труда (в том понимании, которое досталось в наследство от XIX века), но материальность сетей и коммуникаций, не материальность изделий (даже если их образец - произведение искусства), но материальность информационных потоков, не материальность силового противоборства, но материальность виртуального миротворчества.

* * *

Современная Россия из всех сил хочет соответствовать канону "цивилизованного мира". Для этого в ней давно реабилитированы материальные ценности. Однако приватизация прошла таким образом, что эти ценности оказываются в оппозиции любым продуктивным формам обретения национальной идентичности. Приобщение к цивилизации обернулось поглощением духа нации стихией рынка. Все с легкостью покупается. С еще большей легкостью продается. Ничто не стесняются превратить в товар. Мало кто стесняется им быть. Политической надстройкой этого оказывается "суверенная демократия". Это суверенность зияния, возникшего на месте России после того, как она причастилась святых даров цивилизованной жизни.

При этом всем давно стало очевидно: сделанное в последние 15-20 лет не является достаточным условием для признания нас в качестве "общечеловеческой" ценности. Однако до сих пор мало кто понимает, что "общечеловеческой" ценностью никто и не может признать. Да и возможно ли такое признание? Можно ли представить его всерьез?

Чтобы избавиться от этой иллюзии, достаточно просто вспомнить, какой виделась Россия со стороны "цивилизованного" мира. Или, говоря иначе, с точки зрения "общечеловеческих" ценностей. В эпоху первых иностранных вояжей она казалось пугающе близким воплощением кромешного мира, где все, что существует, перевернуто вверх дном, а все, что осуществляется, - делается "по-содомитски". Позже, в XIX веке, "общечеловеческую" отповедь России подготовили западники. Петр Чаадаев в духе просветительской дидактики утверждал, что наше предназначение в том, чтобы преподнести миру какой-то страшный урок. Наконец, на рубеже XX и XXI столетий о судьбе России замолвил словечко и Жан Бодрийяр. Согласно мэтру, России во всемирной истории уготована весьма почетная роль: быть пародией.

В этой ситуации остается одно. Заняться самоопределением.

Самой "общечеловеческой" формулой обращения с ценностями в современном мире действительно является их материализация. Именно поэтому первым шагом, с которого нужно начать процесс самоопределения, выступает пересмотр итогов приватизационной политики 1992 года. Чтобы материальные ценности начали работать на Россию. И против ее врагов.

Второй шаг в процессе самоопределения - заняться построением национального государства. В эпоху, когда сумерки глобализации становятся все более густыми, именно это действие будет иметь по-настоящему универсальное значение. С точки зрения морально-политических перспектив всего мира.

Третий шаг - уйти от навеянного марксистской аксиологией понимания добродетели как того, что является следствием необходимости, и воспринять веберовскую аксиологию с ее принципом: избирать веру таким образом, чтобы вера оборачивалась бы рациональным выбором.

Четвертый шаг - не нужно бояться понять простую вещь: чтобы стать "общечеловеческой" ценностью, России должна отказаться от канона заемной цивилизованности. И вплотную приступить к своему цивилизационному проекту.

И наконец пятый шаг - вступить в спор о содержании человеческого в человеке. Отстояв право на собственное представление об общечеловеческих ценностей, Россия справится и с другой задачей - национального самоопределения. Она познает саму себя, утвердившись в границах заново отвоеванной суверенности.

Примечание:

1 Статья написана по мотивам доклада, произнесенного на "круглом столе" "Россия как общечеловеческая ценность", организованном "Русским журналом" 13 февраля 2006 года.