От редакции. 13 мая исполнилось 80 лет Юлию Анатольевичу Халфину, учителю литературы почти с полувековым стажем. Его учительский путь в Москве начался в девятой специальной школе. Среди ее выпускников-гуманитариев - Владимир Кантор, Нина Брагинская, Татьяна Венедиктова, Марк Фрейдкин. Он воспитал сотни учеников – математиков, поэтов, педагогов, филологов, художников, философов, людей странных и несуществующих профессий – известных и пропавших без вести, обладателей громких имен и скромных тружеников-анонимов. Он создал театр. Написал книги. Русский журнал поздравляет с юбилеем Юлия Анатольевича и предлагает «венок сонетов» в его честь.

Мне не раз говорили: учитель и ученик – это всегда «танец двоих». Только сильная заинтересованность друг в друге может удерживать такую «пару». Но вот вопрос : как долго способен длиться танец? Какой срок ему отмерян?

Ранние 1970-е. В пятом классе у нас новый учитель. Юлий Анатольевич Халфин. Имя-отчество-фамилия - все непривычное. Еще до реального знакомства – мусолили, посмеиваясь, подозревая какую-то ошибку.

Ошибка потом многократно подтвердилась. Оказалось, все подлежит самой срочной и незамедлительной переделке. Отличники быстро очутились в двоечниках. Это было неприятно и непонятно, потому что в течение нескольких лет приучали к порядку и правилам, которые, как оказалось, надо отменять. В ошибки попало все: дом, родители, привычки, воспитание. Читали, думали не так, говорили не то. Требовалось самое решительного вмешательство и, желательно, полное искоренение. Закипела работа. Халфин был деятелен и непримирим, во все совал нос и покушался, постоянно вмешивался. Ломал. С десятилетними, скажут, проще. Материал еще не сложился, мягче, податливей. Кто как. С нами дела шли туго. Видно, слишком хорошо и быстро легла казенная закваска начальной школы. Так что Халфина встретило сопротивление: солдатики, как сказал кто-то заглянувши на урок. Сначала халфинский приход вызвал изумление, потом одни либо отвернулись («чокнутый») и глухо упрямились, другие – не сказать большинство - всерьез «заболели» Халфиным[1] . Я сразу же и бесповоротно попала в число последних. Он как-то очень быстро сумел сделать очевидными важные вещи. Я, например, остро и больно ощутила свою глухоту, безъязыкость и невозможность по этой причине справиться ни с одним халфинским заданием – написать стих по размеру или как-то упражняться с чужими, готовыми, полную описательную беспомощность перед литературным или художественным предметом. Состояние неуютное. В детском возрасте непередаваемое до самой той поры, пока не добрались до пушкинской «Капитанской дочки». И вот там-то в несчастном башкирце я отчетливо разглядела свой портрет: «Юлай взял плеть и замахнулся: тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок». [2] Со мной и такими, как я, ничего не оставалось делать, как применять хирургические приемы. От учеников-пациентов требовалось послушание.

Теперь задним числом возвращаясь к тому детскому времени, думаю, что у Халфина все же никогда не было каких-то готовых рецептов. Он авантюрно импровизировал. И когда ЮАХ велел мне выучить сто стихотворений Блока в конце пятого класса, это оказалось гениальной затеей. Почему Блок? Почему сто, а не восемьдесят четыре? А это не важно. Скорее всего имя попалось случайно. Но педагогическая мысль была абсолютно точной: лучшего лекарства, чем стихи, придумать было просто невозможно. Потом эта педзатея не раз вспоминалась и вошла даже в какие-то устные халфинские анналы.

Халфин хорошо знал свою «беловоронность» и отверженность, и умело этим пользовался, поражая воображение коллег эпатажными жестами. Не так одевался. Не то говорил.

Говорят – учитель «милостию Божией». Наверное.

Халфин был жесток и неумолим. Умел высмеять и пристыдить публично, что многие не прощали. Умел и разглядеть искру таланта, редкие душевные качества ученика. И юное дарование , согретое дружеским вниманием учителя, расцветало на глазах. Юлий Анатольевич зажигал и создавал звезды, и делал это, признаться, мастерски. У него был нюх, азартное чутье, свой стиль, своя манера угадывать, а потом не отступать. Микроистория нашего круга помнит немало примеров таких халфинских увлечений. Некоторые освещали темный небосклон, вспучивая нашу школьную повседневность примерами, восхитительными в своей недостижимости. …Мы росли в питательном бульоне пестрой и поучительной мифологии, героями которой были мальчики-девочки, сегодняшние вчерашние-позавчерашние ученики, выпускники, разные, но похожие тем, что попав под воздействие учителя, преображались и – кому как везло – постепенно или сразу преодолевали собственную заурядность и комплексы. Соответствовать халфинскому идеалу удавалось недолго: обычно по мере взросления начиналась порча. И только лишь редкие счастливцы сохраняли и приумножали обретенное в юности. Стоит признать, что халфинские пророчества относительно того или подопечного, пусть и ненапрямую буквально, нередко сбывались.

Если бы не было театра, то его, конечно, стоило бы придумать.

ШПТ, школьный поэтический театр, сначала придуманный как подспорье к урокам, перерос собственные рамки и мерки, перемешав разные возрастные группы (в нем всегда плодотворно уживалось несколько поколений), создал свой парадоксальный стиль, свою культуру, в которой соединялась богема и строгость нравов, авангард, романтика, серебряный век, шестидесятничество, фронда, культ поэзии, искусства и осмеяние всякого культа, свой кодекс чести, суды громкие, разборки коллективные и частные , капустники, любови, браки, разводы, - разрасталась вся эта подлинная и обязательная густота быта, без которого любой театр не театр. Словом, было и есть все, как у людей. «Уж сколько их упало в эту бездну». Бездна ШПТобычно начинала засасывать некоторых класса с седьмого-восьмого, когда более-менее серьезная литература вступала в свои права.

Неизбежно, наверное, но вся эта вольница, художественные шалости, все эти «игры с огнем» нашли позднее продолжение и логическое завершение, когда в середине 1970-х на Халфина в ГБ завели дело, хотя формально его пустили по другой линии – нарушения методических предписаний, строго каравшихся законом. Затея эта, как выяснилось позднее, была предрешена заранее. Но сценарий соблюли привычный: сначала сигнал, коллективный донос (врагов и недоброжелателей как в педагогической, так и в недовольной родительской среде было хоть отбавляй, а тут в нужный момент как-то обе стороны счастливо обрели друг в друге союзников), потом комиссии, проверки, протоколы, решения, беседы в нужном месте с учениками поодиночке. Темные силы- светлые-темные-темные. Тьмы друзей, доброжелателей бросились со всех ног в высокие кабинеты, редакции. Литературка, Известия, Комсомолка. «Дело Халфина» оказалось добычей маститых журналистов. Евгений Богат, Ольга Чайковская, молодой и смелый Валерий Хилтунен, один из зачинателей легендарного «Алого паруса»… Весь журналистский бомонд 70-х, занимавшийся человековедением, признаться, довольно бестолково толпился в наших прихожих. Осторожничали, многозначительно перешептывались, намекали. В доэлектрическую безинтернетную эпоху слухи быстро охватили пол-Москвы. Стоило начать фразу, как незнакомые люди ее быстро подхватывали и уже знали продолжение. Девятая школа. «Дело учителя литературы». Чем ярче были заметки, чем яростней защита, тем очевидней становилось бессилие прессы, наше бессилие. Провал. Поражение. А может быть, победа, но выигрыш, случившийся в совсем другой, неведомой нам далекой перспективе. Мой десятый класс был полон далеко не выпускной круговертью. Мы бросили все дела.

Доживали старую и начинали вместе новую жизнь вскоре после моего окончания. Ю. А.Халфину пришлось уйти из школы и пуститься «в бега» в 1977. Театр остался один , сам по себе, без школы и школьного подспорья – основы, бесконечно важной и необходимой прежде всего для обновления воздуха, новых идей, появлявшихся всякий раз с приходом новой группы, атмосферы и циркуляции живой крови. Думаю, эта пора оказалась в конце концов очень плодотворной, несмотря на естественные человеческие потери, не столь заметные в прежние времена, разрывы, мнимые и подлинные близости, сомнения, подступавшее отчаяние, попеременные разочарования и понятное желание бросить все и всех к чертям собачьим.

ЮАХ - меньше всего свободный художник, хотя как человек не чуждый искусству, всегда толику вольности поощрял в театре, держа под контролем персонажей, наиболее склонных к богемному образу жизни. Поэтому для него, привыкшего к жесткому распорядку, методичному труду и дисциплине, внезапное освобождение от школьного ярма, стало серьезным испытанием. Прежнее, наработанное и обжитое нельзя сказать, чтоб в одночасье, но довольно быстро превратилось в руины. В 70-80-е годы, начальство, не склонное к попустительству, бдительно оберегало образование от нежелательного элемента. ЮАХ расстался с девятой формально «по собственному желанию», реально почти что «с волчьим билетом». Поэтому ни о каком серьезном восстановлении в педагогических правах на другой территории не могло быть и речи. На десять лет почти растянулись скитальчества по клубам. Новая полоса требовала прежде всего внутреннего обоснования, на которое, ясное дело, не хватало собственных сил. Именно тогда в окружении ЮАХ и соответственно в орбите театра – кто ближе, кто дальше, кто коротким мерцанием, кто долгим светом - стали появляться «знаковые фигуры»: поэт Ольга Седакова, философ Генрих Батищев, нарывший в ранних марксовых «Экономических рукописях» понятие «личности», какое в публичном и позднем Марксе уже напрочь отсутствовало, тот самый «великий Генрих», с головой ушедщий в Гегеля, а затем в православие, историк и диссидент Глеб Павловский, ироничный наблюдатель, внезапно прерывающий свое молчание каким-нибудь просветительным ночным бормотанием о русском восемнадцатом веке, к примеру. Еще никто не подозревал, чем обернется столь разнородная ворожба, халфинским трактующим обиходом соединенная в самый причудливый сплав. Интеллигентские пути неисповедимы, особенно когда одна смута умов сменяет другую.

Я признаю, что слишком поверхностно и бегло удалось схватить лишь какие-то отдельные фрагменты. Не тот слог, не та интонация. Многое важное осталось «за бортом». Многие факты мне либо не известны, либо знакомы понаслышке.

« Смиренные не без труда, Мы любим слушать иногда Страстей чужих язык мятежный И нам он сердце шевелит…»

Я знаю одно: учительство – удел штучных. Школа ЮАХ существует в одном экземпляре, ее опыт не тиражируется. Не случайно все, что складывалось/распадалось позднее, уже после девятой в 1980-90-х-нулевых – Академия ли Славянской культуры, пятьдесят седьмая ли – взаимно исторгали друг друга, оказавшись более-менее случайными остановками. ЮАХ - ключевое слово, пароль, объединяющий десятки поколений. Веселым именем ЮАХ мы привыкли опознавать друг друга, аукаться. Но надо отдавать себе отчет: время культовых, харизматических фигур ушло. Халфин – один из последних. Наступила другая эпоха.

* * *

[1] Нам повезло. Халфин с нами был отпущенных полных пять лет и выпустил в 76-м, успев . Конечно, отношение менялось, и по мере взросления вчерашние враги становились друзьями. Реже наоборот. Халфин умел приручать.

[2] Юлий Анатольевич как-то поделился со мной догадкой, что для Пушкина, да и для русской поэзии, это состояние между журчащей речью, природной естественностью, свободой языка и немощью, бессилием слова , вплоть до отмены, ухода, его аннуляции и молчания, и снова преодоления безъязыкости – своя мучительная круговая тема («себя губя, себе противореча»). Что до Пушкина, то сюжет этот как-то подспудно живет и в «Медном всаднике» и, конечно же мощно проступает в «Пророке». «И вырвал грешный мой язык». Башкирец и пророк, лишенные важной части организма, таким образом, в моем сознании странно породнились. В халфинских разговорах и лекциях – россыпь устных почеркушек, заметок, наблюдений. Потом некоторым суждено было разростись в статьи. Остальные так и оставались в устных набросках, не теряя своей привлекательности. Однако, он умел остановить фантазию и остановиться сам «на краю», отрезвляя и собеседников скепсисом и убедительно показывая несостоятельность завиральных конструкций.