Во время новогодних каникул Guardian сообщила об одночасовом концерте Джорджа Майкла на приватной вечеринке русского миллиардера, имя которого не разглашается. Вообще, мир "приватного" (от private party до "приватного танца") все больше распространяется. И это совсем не то же, что просто "частное" - частное в качестве "частной собственности". И даже не личное - как личная жизнь, в которую нельзя вмешиваться. "Приватное" определяет становящийся привилегированным образ потребления, а не способ производства или стиль жизни.

Что, собственно, происходит в этой "приватной зоне"? Как ее можно классифицировать, что, иными словами, можно увидеть там, куда закрыт доступ для проникновения частного взгляда, да и взгляда публичного?

Естественно, первым делом можно вспомнить о том, что этот запрет на "доступ" сам по себе условен. И эта условность, не составляя, возможно, ядра "приватности", тем не менее все равно в работе. Скрытность, анонимность, закрытость, специальность - вот те опознавательные знаки, которые неизбежно задают особую демонстративность. Они не могут не быть зафиксированы в качестве знаков ухода от публичности, замыкания в "частной сфере", которая сама по себе является, возможно, неким (искусственным) дефицитом. И в такой фиксации они заранее "выложены" для потребления. Например, для общественного потребления "гневом", то есть как пища для нормализованного общественного негодования, присваиваемого по возможности политическими дискурсами (справедливости, "итогов приватизации", "богатых и бедных" и т.п.). Если знаки приватного потребления не могут не транслироваться, значит, они поступают в распоряжение потребления не столь уж приватного, становятся его предметом, создавая для этого общественного потребления что-то вроде его собственного обыденного мифа. В нем представление об эзотеричности приватного потребления соседствует с требованием устранения подобной эзотерики: приватные артисты должны принадлежать народу. (Это требование высказывают "U2", отказавшиеся, по словам вышеупомянутой газетной статьи, играть иначе, чем перед обычными фанами.) Потребление, таким образом, само получает дефицитную в наше время глубину, становится иерархизированным, "профанным и сакральным", выходит на длинную трассу по направлению к самому себе.

Но даже если сбросить со счетов потребление знаков приватности публикой, остается всеми любимая соревновательность - соревнование среди самих миллиардеров. Они не хотят быть "буржуа во дворянстве", они хотят якобы быть утопающими в роскоши князьями и королями - покровителями искусств, патронами, наслаждающимися своими неограниченными возможностями в сфере столь же бесконечно-возможного. Они обмениваются друг с другом "сообщениями о роскоши", однако нельзя сказать, что мы имеем просто повторение на современном этапе эдакого деспотического потребления или древнего потлача. Отличие не в сообщении, а самом коде, который теряет все свои качественные характеристики, тяготея к чисто количественным показателям. Устроители вечеринок "меряются" тем, сколько именно потрачено на party и на кого именно, причем этот "кто" эквивалентен собираемой им же аудитории в обычных условиях, которые приобретают качество "контрольного эксперимента". Нет никаких механизмов, позволяющих расцепить успешность, оцениваемую величиной собираемой аудитории, и сумму, которую выкладывает "суверенная" аудитория за private party. Иными словами, современный миллиардер, приглашающий Кристину Агилеру или "Rolling Stones" "спеть для него", конечно, имитирует либо короля-мецената, либо просвещенного любителя искусств, либо некоего деспота, утопающего в роскоши, - с той единственной, как кажется, поправкой, которая состоит в чрезвычайном обеднении кода демонстративности.

Легко заметить, что сама идея этого соревновательного потребления составляет единое целое с ненамеренным распространением, трансляцией знаков этого потребления, предназначающихся для "публики" - читателей таблоидов и слушателей тех же самых артистов в "полевых условиях". Своими "безумными" тратами мультимиллионеры всего мира объединяются, чтобы как будто покрыть разницу между прошлым и настоящим, засыпать деньгами пропасть, зияющую между "подлинным" наслаждением богатого мецената и современным сверхкратким потреблением "миллиардера-на-вечеринке". Что создает эту пропасть?

С одной стороны (одной и той же структуры) - "постоянные инвестиции" в искусство как таковое, в итоге превращающие фигуру мецената в того, кто "тоже так может", кто в пределе становится производителем, мастером - или хотя бы приближается к фигуре "Амадея" через тщательное изучение, вхождение во все подробности искусства и его (вос)произведения. Древний меценат буквально "рождает" искусство, наслаждаясь им так, что его невозможно "обмануть", поскольку об искусстве он знает даже больше, чем автор-самородок. Он постоянно "в теме", он ни на минуту не оставляет своего любимого артиста, например композитора, он становится как минимум соавтором. С другой стороны - fast Maecenas, сверхзанятый top executive, который сразу же встраивается в эту схему отношения к своему мифическому "прототипу-меценату", стремясь отыграть свои недостатки чистым количеством. За один час Джордж Майкл получает столько, сколько какой-нибудь Моцарт не получил, возможно, за всю жизнь. Сама "кратковременность" появления артиста рядом с "приватным потребителем" говорит о том, что последний в принципе не может "утопать в роскоши". Он может лишь подражать такому классическому утопанию и одновременно меценатству за счет сверхкрупных вложений. И все равно он противопоставлен меценату по той причине, что пользуется уже созданным, никогда не достигая позиции знатока, соавтора, "творца за спиной". Он может имитировать, а сам порок имитации должен быть покрыт разницей во вложениях.

То есть, с одной стороны, знаки потребления создают в самом потреблении иерархию, руководствуясь которой можно двигаться к царству чистого "привата". Эта иерархия - некий синхронический срез. "Простые потребители", гневающиеся и в то же время завидующие, как будто должны стремиться к более "приватному". В этой синхронии всем потребителям предлагается направление движения или, вернее, приближения по линии имитации к тому, что в другом отношении, в диахронии, само является имитацией, что всегда отстает от образца. Ведь современные занятые бизнесмены в большинстве своем не могут тратить достаточно времени на искусство, чтобы прийти к тем образцам потребления, которые им заданы в качестве обязательных. Таким образом структура потребления, казалось бы, получает в этой циркуляции знаков свое полное завершение.

И все же эта явная имитация, пустое неумеренное бахвальство, соединенное с гневом и восторгом публики, игра в "растрату", "демонстративность" и т.п., подталкивая к тому, чтобы начать выяснять, чем же копия отличается от оригинала (априори ясно, что в худшую сторону), скрывает, делает приватным то, что не укладывается в логику "великого потребления прошлого" и "затратного потребления настоящего", которое стало "долгом" современных миллиардеров-танталов. Различие не в том, что подмосковные олигархи в принципе не являются меценатами (хотя и своеобразно "способствуют" искусству). Ведь кроме "кода" демонстративности и самой возможности "вкладываться" в искусство не будучи артистом, изменилось и само это искусство. Казалось бы, оно изменилось гармонично - продажное искусство, масскультура, как нельзя лучше подходит денежным мешкам, которым лишь бы потратить побольше этих самых денег. Но именно здесь может скрываться неожиданность.

Имитируя (даже для самого себя) утопающего в роскоши древнего мецената, современный миллиардер-затейник работает с тем, что полностью эквивалентно вполне абстрактному потоку капитала. Собственно, значимость поп-звезд определена только эффектами "больших чисел" и теми социальными явлениями, которые приводят к возможности увеличивать прибыль, создавая ее через ограниченное количество звезд (это не значит, что звезды всегда безусловно прибыльны). В этом "поточном" явлении устанавливаются свои строгие расценки - сколько стоит артист, сколько денег дает то или иное мероприятие. Возможность изъять кого-то из этого потока создает ситуацию окончательной оценки особого рода. Миллиардер на вечеринке не столько легитимирует массовое потребление, сколько стремится выписать "гамбургский счет". Ведь само это моментальное выступление (вроде упомянутого выступления Джорджа Майкла) напоминает некую выборку, "срез", "мазок": имея возможность заплатить сколько угодно, мы как будто можем заплатить именно столько, сколько нужно.

"Приват" - это, прежде всего, умозрительный способ возвращения потребительной стоимости тому, что давным-давно ее лишилось. Здесь артист (то есть его "искусство"), похоже, получает "настоящую цену". Иными словами, в условиях современного рынка определить такую цену можно только за счет намеренной переоценки или, вернее, сверхконцентрации средств. Большие деньги изымают нечто из рыночных "махинаций", где мы уже не можем определить, что именно мы покупаем, и дают возможность получить "продукт в чистом виде". Логика этой "настоящей оценки" крайне проста - она предполагает, что искусство "бесценно" (то есть ему недоплачивают в обычных массово-рыночных условиях), однако у этой бесценности есть своя мера, которая может быть выявлена путем сверхгонорара. Баснословность сумм, получаемых артистом, показывает, что эти суммы должны располагаться по ту сторону собственно бизнеса (и бизнеса артистов, и бизнеса миллиардеров), то есть должны "дать оценку" без примата необходимости "зарабатывать деньги". Чистый гонорар должен быть огромным, но его величина нужна именно для того, чтобы гонорары можно было измерить в чистом виде, соотнести их друг с другом на той плоскости, которая заведомо отделена (prive) от необходимости "максимизировать прибыль" или "заработать еще". Как следствие, миллиардер ставит вопрос о гонораре в тех рыночных условиях, где гонорар невозможен.

Такое очищение, редукция в странном "рыночно"-феноменологическом смысле всегда определяют "приватное" - на вечеринке как будто нет предварительной "раскрутки", нет и всех эффектов коллективного потребления. В "привате" ты точно знаешь, что именно потребляешь и с какими последствиями, с каким результатом, а не просто идешь за кем-то. Вернее, ты потребляешь "это" и "только это", поэтому для этого уже и не нужно так много времени. Достаточно одного часа, а то и пары минут. "Экзистенциальная насыщенность" выступления артиста создается финансовым перенасыщением. Результатом таких экспериментальных parties становятся чарты, приведенные в той же заметке "Guardian" и основанные на вполне реальном сравнении сверхгонораров. Их познавательная ("сигнальная") роль, конечно, невелика, однако само существование таких чартов не может не указывать на позицию чистого потребления, не замутненного обычными рыночными (маркетинговыми) технологиями и машинерией.

Но уже здесь выясняется изъян самой этой установки, не совпадающий с предположительным недостатком современного "роскошного" сверхпотребления по сравнению с потреблением классическим (королевским, деспотическим, меценатским). Собственно, это видно уже потому, что вся сфера "приватного" (отличная от просто "частного" в смысле "частной собственности") - это сфера некоей лишенности. Взять, к примеру, "частное образование". Оно получает распространение не тогда, когда само образование было социально закреплено за немногими группами, четко коррелируя с их статусом, а тогда, когда появляется альтернатива - встраиваться в систему большого (государственного или церковного) образования или имитировать некое образование "по старому образцу", с гувернерами и учителями на дому. Частное образование вполне может быть "лучшего качества", однако оно во многом теряет свой смысл, поскольку 1) суть нового, большого, образования - это далеко не только маркировка уже имеющегося (например, передаваемого по наследству) статуса, 2) частное образование все больше содержательно принуждено копировать образование "общее". То есть оно поддерживает архаическую функцию образования как чистого эквивалента социального статуса и в то же время вынуждено плестись в хвосте у большого, поддерживаемого государственными структурами, образования. Естественно, что получивший частное образование может легко подвергнуться десоциализации и т.п.

Иными словами, приватность всегда пытается повторить в чистом виде то, что в принципе не существует в "своем исходном виде". Пытаясь добиться "того же самого, но лучше", она отменяет сами условия возможности своего предмета. Например, приватность имеет дело с продуктами массовой культуры так, словно бы они относились к совсем другой эпохе и к другим условиям производства культуры. Естественно, из-за простого усвоения такого отношения она не получает возможность в одночасье изменить их, возвести их к "истоку художественного творения". Изымая "сэра Пола Маккартни" из массового оборота, миллиардер сталкивается с классической проблемой "редукции" - он хочет получить Маккартни как такового, что-то вроде "инъекции" чистого искусства, предполагая, совершенно догматически, что, например, рев толпы фанатов не имеет к творчеству Маккартни никакого отношения и только мешает наслаждаться его божественной музыкой. Такой "Маккартни в чистом виде" оказывается целью современного, даже модернистского жеста (эквивалентного, например, все более очищенным наркотикам, кокаину, отличному от простых листьев коки), который нацеливается уже на сам "модерн": эффективное должно быть выделено в своем чистом эффекте, а аффект должен предстать в качестве "пилюли", потребляемой во сне, чтобы исключить эффект плацебо.

В итоге "приватность" пытается угнаться за двумя зайцами сразу - с одной стороны, выделяет объект потребления в чистом виде, отменяя его реальное функционирование и, возможно, более "подлинные" и "исходные" потребительские свойства, а с другой - представляет самого потребителя в качестве лица, полностью выключенного из потребления. Он - просто тот, кому нужно "сделать красиво". С одной стороны, приватность, распространяемая, по сути, на все (от искусства и медицины до личных отношений), требует невозможного - выделения неких "эссенций" всей социальной жизни (отсюда и популярность "Парфюмера", гения приватности), а с другой, предполагает, что любое "ценное" действие, любая ценность требует модели поведения потребителя, полностью освобожденного от соучастия в самом процессе потребления, выключенного в качестве чисто "пассивного" субъекта, редуцированного к простому "присутствию".

Приватный потребитель не может позволить себе меценатской "включенности", он платит именно за то, чтобы не участвовать, чтобы только "присутствовать", отсутствуя, чтобы быть ни при чем и никак не "помогать". Гигантские суммы гонораров должны обеспечить миллиардеру "непричастность", аффективную отстраненность как условие "подлинного" общения с подлинным искусством, ведь в противном случае, в ситуации включенности, он мог бы задаться вопросом: а, собственно, за что я плачу деньги, если мне еще приходится напрягаться? за что платить деньги, если я еще должен буду чему-то учиться, подстраиваться, приспособляться, идти на поводу и т.п.? "Полный приват" требует, чтобы субъект был абсолютно трансцендентным, то есть абсолютно пассивным. Он платит, прежде всего, за то, чтобы приносимые ему "деликатесы" были правильно переварены - именно посредством методологически оправданного и предназначенного только для данных деликатесов процесса переваривания. "Приватно" - значит свободно и от твоего воздействия. В определенном смысле такое потребление выставляет миллиардера в качестве субъекта, который в принципе всегда недостижим для принудительных или добровольных манипуляций. Нулевая степень социальности. Что-то вроде предельной демократии потребления, "чистого выбора". Но, с другой стороны, это же потребление требует, чтобы стоимость была создана именно в качестве предельной потребительной стоимости, то есть чтобы потребитель не был "обманут", чтобы он не был тайно втянут в процесс создания этой стоимости, чтобы он никак не участвовал в нем и мог, наконец, оценить, что же ему предлагается. Такое приватное потребление одновременно анонимно, оно всегда оставляет потребителя unnamed, выделяя чистый "экстракт" массового потребления как такового. Главное - не сделать так, чтобы тебя скрытно заставили работать.

По сути, именно такое приватное потребление призвано восстановить большинство экономических оппозиций в строгом виде: клиент должен четко отличаться от услуги, собственник от работника, товар от денег. Суммы вознаграждений должны стать именно знаками, четко отражающими потребительные качества, безо всяких скидок на возможное распыление процесса создания стоимости по многочисленным и не всегда четко обозримым этапам. Этот искомый рай политэкономии, что особенно значимо, должен быть выстроен на базисе именно того, что всегда ускользало от простого потребления, например на базисе искусства. Рассудочная определенность может достичь своих иллюзорных результатов, нацеливаясь именно на то, что противилось этой четкости. В соответствии с этой логикой ценности должны быть обретены именно после того, как они полностью распались в процессе развития капитала (а сам оборот капитала оказывается чем-то вроде эволюционной борьбы, в которой должны выжить настоящие ценности). И эти ценности должны быть выделены в качестве того, что, будучи предельно потребляемым и ценным в качестве потребляемого, одновременно не зависит ни от какого потребителя, не включает его в свой собственный "дизайн", не рассчитывает на него как на свою потенциальную аудиторию. Иначе говоря, абсолютная потребительная ценность должна стать независимой от своего собственного "релятивного" потребления, привязывающего ее к вкусам или состоянию потенциального потребителя. Вслед за Платоном современный миллиардер решает, может ли вино быть кислым или горьким само по себе, а не для здорового или больного любителя вина. И вопрос этот не имеет прямого отношения к "первичным" или "вторичным" качествам, ведь он требует построения экономической системы, где есть какое-то место для предельной реальности, которая должна оставаться "непричастной", "абстрактной", "незапятнанной". В результате, как в "приватном танце", то, что требует соучастия, превращается в самой "приватности" (то есть в "избранности" и "направленности") в чистое зрелище, равнодушное к тому, кто на него взирает. Поскольку на месте "адресата"-миллиардера, какие бы знаки внимания ему ни выказывались, может и должен оказаться любой. Изъятие из публичного оборота делает ценность именно "идеей", доступной для каждого в силу непричастности этого каждого идее. Танцовщица в пределе приватности должна исключать всякое сообщение из своего танца, исключать саму идею того, что между нею и зрителем-заказчиком есть что-то общее, и только тогда будет выполнен принцип приватного потребления, превращающий свой объект в то, что должно действовать только своим присутствием на то, что само лишь присутствует.