1989! Часть первая

Вполне закономерно, что в двадцатую годовщину событий 1989 года на и так уж ломящейся полке с литературными трудами об этом годе, который закончил короткий двадцатый век, книг стало еще больше. Если мы продлим 1989 год, включив в него объединение Германии и распад Советского Союза в 1990-1991 годах, тогда точнее будет сказать – три года, которые закончили двадцатый век. Книги, приуроченные к годовщине – это ретроспективные журналистские летописи, с вкраплением ярких личных воспоминаний и поразительных подробностей (Виктор Себестиен, Дьёрд Далос, Майкл Мейер и Мишель Мейер), бойкие сочинения с интерпретацией истории (Стивен Коткин и Константин Плешаков) и подлинно научные исследования, основанные на архивных документах, а также на устных рассказах (Мэри Элиз Саротт и книга под редакцией Джеффри Энджела). Написать рецензию на каждую в отдельности я не смогу. Большая их часть немного расширяет наши знания, а некоторые расширяют значительно. Не критикуя всех этих авторов, я бы хотел сказать, что в послевкусии у меня осталась мечта о другой книге: глобальной комплексной истории 1989 года, которую еще предстоит написать.

1.

За прошедшие двадцать лет самые интересные находки случались в советских, американских и немецких архивах и, в меньшей степени, в восточно-европейских, британских и французских. В основном они проливают свет на высокую политику 1989-1991 годов. Так например, мы узнали, что Советское Политбюро даже не обсуждало произошедшее в Германии 9 ноября 1989 года, в тот день, когда должна была рухнуть Берлинская стена, а вместо этого заслушало полный паники доклад Председателя Совета министров СССР Николая Рыжкова о подготовке Балтийских государств к выходу из состава СССР и возможных последствиях этого шага для Украины и России. «Дело пахнет полным развалом», – сказал Рыжков.

Интересную запись от 10 ноября находим в дневнике Анатолия Черняева, помощника Михаила Горбачева, в которой он неистово радуется падению Берлинской стены: «Вот что сделал Горбачев… Он ощутил поступь истории и помог истории найти естественное русло». А как совестно англичанам узнавать, что Маргарет Тэтчер бесстыдно нарушила свои обещания Германии, данные принародно. «Слова, написанные в коммюнике НАТО, могут звучать иначе, но вы не обращайте на них внимания», по всей видимости, сказала она Горбачеву в сентябре 1989 года, если верить записям разговора, сделанным Черняевым. «Мы не хотим, чтобы Германия объединялась». (Саротт также раздобыла британскую запись этой беседы благодаря закону о свободе информации, принятому в Великобритании. Она замечает, что «в ней этих комментариев нет, поскольку запись была отредактирована»).

В соответствии с классическим подходом немецкого историка Ранке к историческому знанию, сейчас мы знаем больше, чем тогда, об этих традиционно документируемых областях высокой политики. А о причинах и социальной динамике масс, популистских шагах, которые и привели к тому, что события 1989 года стали претендовать на роль революции или цепочки революций, мы, напротив, узнали крайне мало нового.

Я провел немало часов своей жизни в составе народных толп в Варшаве, Будапеште, Берлине и Праге. Они вели себя вдохновенно и, в то же время, загадочно. Что подвигло этих мужчин и женщин выйти на улицы, особенно вначале, когда еще не было уверенности в безопасности всего происходящего? Что собрало их в толпу? Кто из пражан первым догадался вытащить из кармана связку ключей, поднять ее в воздух и потрясти? За ним повторили 300 000 человек, и получился самый удивительный звук, похожий на перезвон множества китайских колокольчиков.

Историки (такие как Джордж Руде, перу которого принадлежит новаторское исследование значения феномена толпы для Французской революции) Э.П.Томпсон и Эрик Хобcбаум, предприняли попытки понять базовую динамику народного протеста ранних периодов Нового времени. Очевидно, настало время современным историкам, имеющим в своем распоряжении более совершенные источники (километры теле-, видео- и радиозаписией, например), взяться за решение этой непростой задачи и попытаться проанализировать 1989 год с точки зрения народных масс, а не с позиции сторонних наблюдателей.

Каждый пишущий о 1989 годе борется с почти неизбежным человеческим недостатком, который психологи окрестили «крепость задним умом». Это склонность воспринимать свершившиеся исторические события как более вероятные, чем те их альтернативы, которые казались реальными до начала этих событий (например, разгон демонстраций в Центральной Европе на подобие того, что имело место на площади Тяньаньмэнь)[1]. То, что произошло, кажется вполне закономерным. Анри Бергсон говорил об «иллюзиях ретроспективного детерминизма». Далее предлагаются объяснения того, что случилось. Как выразился один ученый через несколько лет после событий 1989 года: никто этого не предвидел, но все смогли объяснить почему это произошло так, а не иначе. Читая эти книги, я снова вспомнил слова польского философа Лешека Колаковского – «закон бесконечного рога изобилия», которые означают, что для любого конкретного события может быть найдено бесконечно число объяснений.

Большой плюс книги «1989» Мэри Элиз Саротт в том, что она проясняет проблему «крепости задним умом» и методично исследует «невыбранные дороги». Так она напоминает нам, как близка была Восточная Германия 9 октября 1989 года к кровопролитью: в Лейпциге власти мобилизовали восемь тысяч человек, в том числе полицейских, солдат и сотрудников «Штази»; а больницам приказали готовить койки для возможных пострадавших. Она описывает дипломатические модели, которые ставились на обсуждение, но не были приведены в исполнение при формировании нового европейского порядка в 1990 году, включая модель пан-европейской системы безопасности, в основе которой лежал принцип раздельного существования двух немецких государств.

У всякого писателя свой профессиональный, географический или отраслевой уклон. Журналисты, политики, дипломаты, историки, политологи, транзитологи, исследователи общественных движений, экономисты, эксперты в вопросах безопасности, гражданского неповиновения и международных отношений – все они пришли к 1989 году со своим своеобразным опытом, методами, системами взглядов и жаргоном. И нередко они говорят одно и то же, только в разных выражениях.

У победы много отцов, и у каждого свои любимчики. Поляки и католики любят подчеркивать роль Папы Римского, который был поляком. Особенно они выделяют его воодушевляющие народ визиты в Польшу в 1979, 1983 и 1987 годах. Немцы и венгры акцентируют внимание на вкладе венгерских коммунистов-реформаторов, которые подняли «Железный занавес» и помогли бежать многим восточным немцам. (Майкл Мейер в книге, изобилующей яркими личными воспоминаниями о событиях, свидетелем которых он стал, работая корреспондентом «Newsweek», называет это «нерассказанной историей» 1989 года; что же, по-английски, возможно, и нерассказанной, а вот по-немецки – рассказанной много раз). Русофилы обычно отдают должное Горбачеву. Немцы, симпатизирующие левыи идеям, оставляют место для своей версии ослабления напряженности, называемой «Остполитик» (восточная политика). Американцы-консерваторы превозносят усилия Рональда Рейгана. (Ромеш Ратнезар сделал подзаголовком своей незначительной книги о речи Рейгана «Снесите эту стену» в Берлине следующие слова: «Город, президент и речь, которые закончили Холодную войну»).

В таком многообразии взглядов нет ничего дурного. Каждый освещает свою часть слона, или рассматривает всего слона, но под своим углом. Однако как только автор хватается за одну деталь и утверждает, что это и есть объяснение всего события, это и есть ключ к пониманию, тут мы можем сказать, что он ошибается.

К сожалению, Стивен Коткин, именитый историк, специалист по Советскому Союзу, попадает в эту ловушку, когда обращается к истории стран, которые знает не слишком хорошо[2]. Его книга «Негражданское общество» содержит много содержательных, интересных исторических объяснений падения коммунизма, но все портит откровенно ревизионистское утверждение, что 1989 год был, как говорит подзаголовок книги, не более чем «фиаско коммунистического истеблишмента». Этот истеблишмент партийного государства, то есть «негражданское общество» (в отличие от воображаемого или идеализированного «гражданского общества», прославляемого диссидентами и западными интеллектуалами той поры) и «сломал собственную систему». Кроме Польши, «сосредоточенность на оппозиции оказалась из области вымысла».

Его аргументация достигает апогея в следующей фразе: «ГДР – это финансовая пирамида, которая обанкротилась из-за паники». На уроке в школе это утверждение может сойти за провокацию. А для серьезной книги оно слишком курьезно. В самом деле, благодаря исчерпывающему исследованию таких историков, как Андре Штайнер и Джеффри Копштайн, мы имеем четкое представление о масштабах внешнего долга ГДР и о том, как это повлияло на коммунистических лидеров осенью 1989 года. Став во главе партии после Эриха Хонекера, который скрывал серьезность проблемы от большинства своих коллег, а в каком-то смысле, и от себя самого, Эгон Кренц потребовал честного отчета об экономическом положении страны. В конце октября ему сообщили, что ГДР «абсолютно зависит от кредитов капиталистических стран». Но государство – это не банк и тем более не финансовая пирамида. Государства могут существовать достаточно долго, будучи обремененными огромными долгами. Государства так просто не банкротятся.

А ГДР было особенным государством: советскую зону оккупации превратили в спутник Советского Союза. До тех пор пока ядерная сверхдержава была готова нести бремя своих государств-спутников, ГДР могла существовать и дальше[3]. Но Михаил Горбачев и его советники сочли, что наилучший путь модернизации Советского Союза пролегает через широкомасштабное сотрудничество с другой Германией, ФРГ, и другими западными партнерами. Горбачев чувствовал, что не стоит рисковать такой перспективой, поддерживая репрессии в ГДР. Если бы он или другой советский лидер сделал иной выбор, ГДР еще жила бы долгие годы – как бедная страна, отягощенная долгами и терзаемая кризисами. В этом нет сомнений. И это был бы не первый подобный пример в истории.

Метафора с паническим банкротством, к которой часто возвращается Коткин, показывает прочие дефекты его теории. Во время панического банкротства массы людей, поддавшись панике, совершенно несогласованно кидаются в банки, чтобы забрать свои сбережения. Иных целей у них нет. Они действуют неорганизованно. Они не озвучивают своих представлений о том, как сделать банк лучше, тем более, о том, как придумать другую банковскую систему в рамках другого государственного устройства. Видимо, с этим и хочет поспорить Коткин[4]. Постоянно ожидая развития по польскому сценарию, он видит в толпах, вышедших на улицы в 1989 году, только «общественную мобилизацию в отсутствии соответствующей общественной организации».

Обращаясь к быстрому переходу во время «бархатной» революции в Чехословакии от народных демонстраций к общей забастовке, охватившей всю страну, он пишет: «Ничто из этого не было инспирировано или возглавлено диссидентами или Гражданским Форумом, который упразднили вскоре после событий 1989 года». Получается, общая забастовка породила сама себя. Когда 300 000 человек на площади Венчасласа скандировали «Гавел на град!» (Гавела – в Замок!), это не означало, что биография, личность или явные лидерские качества Гавела имели к этому какое-то отношение. Потому что это было еще одно «фиаско» коммунистического истеблишмента. Для всех, кто был там или кто просто читает полные деталей работы чешских или западных историков, изучивших «бархатную» революцию во всех подробностях, это утверждение не более состоятельно, чем пример с финансовой пирамидой. Это ходульный ревизионизм.

Суть таких событий, когда происходит мобилизация народных масс и гражданское неповиновение, при условии, что есть некоторые предпосылки (в том числе пусть и крошечные оппозиционные группы и политические заключенные, изолированные от народа, такие как Гавел или Аун Сан Су Чжи) в том, что различные формы общественных организаций, таких как Гражданский Форум, зарождающихся внезапно, зачастую хаотично, но тем не менее являющихся организациями, могут возникать с невероятной скоростью. Этот феномен историкам 1989 года следует пристальнее изучать, а не отвергать. Заявления о том, что народные и оппозиционные силы на востоке Центральной Европы не имеют отношения к падению коммунистической системы, не менее нелепы, чем утверждения о том, что «народ» в одиночку сверг коммунизм и разрушил империю, обладающую ядерным оружием. Как и всегда в историческом процессе, сила и устройство должны восприниматься во взаимосвязи.

Примечания:

[1] См. конструктивную статью Баруха Фишхоффа, «Взгляд в прошлое ≠ предвидение, последствия итогового знания о суждении в ситуации неопределенности», «Журнал экспериментальной психологии: человеческое восприятие и поведение», часть 1, №3, 1975 г.

[2] На титульном листе написано «Стивен Коткин, при участии Яна Т. Гросса», а в предисловии говорится, что идея книги зародилась в Принстоне на семинаре, который авторы вели совместно. Но нигде не дано подробного описания вклада Гросса. Поскольку Гросс – выдающийся историк, специалист по современной Польше, я возьмусь предположить, что его вклад был сделан в главе о Польше, которая наименее слаба в том смысле, что я описал ниже.

[3] Разумеется, было бы слишком сложно, если бы большинство восточных немцев сбежали на Запад через Венгрию. Но это контр-высказывание явно подразумевает, что Москва велела другим государствам-спутникам, включая Венгрию, не открывать «Железный занавес» перед гражданами ГДР, как и раньше.

[4] В послесловии Коткин говорит, что «бесценная метафора панического банкротства была выдумана Стивеном Л. Солником для Советского Союза в книге «Украсть государство: контроль и неудача коммунистических учреждений» (Кэмбридж: Гарварл Университи Пресс, 1999г.). Но Солник использует данную метафору для того, чтобы описать, как чиновники обворовывают государство. «В отличие от панического банкротства», – пишет Солник, «нечистые на руку чиновники были не вкладчиками, которые законно требуют свои сбережения, а наемными работниками государства, присваивающими его сбережения». Черты такой «приватизации номенклатурой» наблюдались во время переходного периода в восточной части Центральной Европы, однако подобное поведение не объясняет событий осени 1989 года в Восточной Германии или Чехословакии. Эта метафора в анализе Солника проясняет ситуацию с Советским Союзом, но на восточную часть части Центральной Европы перенесена по недопониманию.

Продолжение следует...

       
Print version Распечатать