Заметки о «Номосе»

Рецензия на: Карл Шмитт. Номос Земли в праве народов Jus Publicum Europaeum. СП б.: Владимир Даль, 2008. 670 с.

I

Удивительная современность «Номоса Земли» Карла Шмитта может быть зафиксирована, по крайней мере, в двух следующих пунктах:

А. Эта книга является постмодернистской в своем инновационном анализе пространства, который, сочетая юридические и географические аспекты, преодолевает их, выходя на новый уровень (см. ниже).

В. Глубокий антиамериканизм этой книги (мотивированный длительным арестом и допросами Шмитта после войны) может рассматриваться как продолжение разнообразных европейских традиций (включая отказ признавать Британию Европой), но при этом не ограничивается холодной войной, предвосхищая ситуацию, когда США стали «единственной сверхдержавой», обесценив и ослабив старый европейский международный баланс сил и все возможные представления о «справедливой войне». Эта ситуация также является определяющей для бесчисленных конструкций и систем аргументов, в которых «теоретики Лиги Наций и американские юристы и политики (например) усердно пытаются возродить средневековые доктрины, особенно те, которые относятся к справедливой войне, дабы поставить их на службу своему собственному видению мира».

Парадоксальным образом это приводит к тому, что у Шмитта геббельсовское понятие «тотальной войны» оказывается связанным с послевоенными США.

II

Происхождение «пространственного мышления» книги, однако, более традиционно. Следуя Гуссерлю, чья критика современной абстракции (в «Кризисе европейских наук») фиксирует падение в отделении (сокрытии и / или репрессировании) геометрии от экзистенциальной практики межевания в древнем Египте, Шмитт диагностирует такую же деградацию в отделении юридической традиции от грубого географического факта Landnahme, т. е., так сказать, отъема и оккупации земли как таковой. (Следует добавить, что эти термины употребляются в несобственном и устаревшем значении, постольку, поскольку кодифицируют или идеологически присваивают ситуацию «захвата земли» для каждого данного исторического номоса. Это уточнение, однако, позволяет понять, что для Шмита понятие номоса является чем-то вроде «способа производства» для марксизма, т. е. оно обозначает структуру всеобщности, которая принимает различные исторические формы).

III

Но эта феноменологическая пространственность, противоположная конкретным практикам (межевание земли у Гуссерля или захват земли у Шмитта), регрессивна настолько же, насколько регрессивна онтология Хайдеггера, с которой она, безусловно, тесно связана. Для Хайдеггера аутентичное и конкретное (там, где они не являются одним и тем же) маркируют ностальгию по старой немецкой деревне (что подкрепляется разнообразными хайдеггерианскими «preuves par l’éthymologie», которые на самом деле, как уже давно заметил Жан-Поль Сартр, являются философскими аргументами). Мне всегда казалось парадоксальным, что постэкзистенциальные мыслители типа Деррида так вдохновлялись этим онтологическим видением мира. У Шмитта, однако, вопреки тому что было взято им у Гуссерля и Хайдеггера, имеется подлинная неопределенность и колебания между такой онтологической ностальгией и более марксистским историцизмом различных структурных моментов номоса.

IV

Таким образом, кажущаяся фундаментальной противоположность между сушей и морем (позднее сама релятивизированная и историцизированная) — между сухопутным законом и морским беззаконием — не может, несмотря на делезовские нотки противополагания сглаженности (морской) и шероховатости (сухопутного) пространства, породить ностальгию по кочевникам, цыганам или охотникам и собирателям, как ее породила утопическая и руссоистская завышенная оценка ранних социальных форм, возникшая из структурализма Леви-Стросса.

V

Нет здесь и противопоставления морской и сухопутной держав (теоретиком которого был сэр Альфред Тайер Мэхэн), употребленного в типичной для холодной войны манере (США против России). С другой стороны, понимание воздушной войны как морской войны современности, обнаруживает ограниченность предвосхищения «тотальной войны» постсовременной эпохи у Шмитта (см. ниже).

VI

Подлинная оригинальность «пространственного мышления» Шмитта проявляется при рассмотрении специфического института «линии дружбы», «полосы», которая развивается во франко-английскую «amity line», отделяющую «цивилизованную» территорию, где договоренности и узаконенные перемирия соблюдаются европейскими державами, от «ничейной земли», где допустимо любое хищничество (пиратство, государственный или частный грабеж, вероломное нападение на державу, с которой заключен мир). В этом частном номосе сосуществуют два пространственных мира: в одном имеют силу особые международные законы, в другом правят анархия и природные инстинкты.

А. Игнорирование этого важнейшего пространственно-юридического института ведет к непониманию философской мысли данного периода — от Паскаля и Гоббса до Локка.

Б. Уподобление пирата тирану предлагает интересную имплицитную реинтерпретацию книги о барокко Вальтера Беньямина, которой восторгался Шмитт и в которой тирании отведена центральная роль.

В. Морской элемент «пребывания за линией» предоставляет первое, пространственное, соотнесение Англии с Ausnahmezustand, или с «чрезвычайным положением», которое играет главную роль в ранней мысли Шмитта («Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении»). Это также предвосхищает утопические идеи о зонах абсолютной свободы и беззакония (как в «Тритоне» Сэмюэля Дилэни), законно ничейной земли, где дозволено все — некий пространственный эквивалент бахтинского карнавала.

Г. В некотором смысле концептуальная несоизмеримость территории международного права, на которой действует закон (суша), и области анархии (море), является причиной пессимистического представления Шмитта о превосходстве англосаксонской «тотальной войны» — сначала в виде английского пиратства, а потом — американской интервенции в Первую мировую войну над законопослушной континентальной Европой («справедливые войны»).

Д. «Структурализм» шмиттовской пространственной мысли теперь проявляется таким образом, что Британия предстает как экс-центрическое, леви-строссовское «внешнее третье» по отношению к двусторонним отношениям континентальных держав в системе, которая преодолела религиозные и феодальные войны после Вестфальского мира (1648). Таким образом, выясняется, что суша и море в конце концов не являют собой пример дуализма.

VII

Понятие номоса как периодизационной и структурной категории (чьим подобием, помимо марксистского «способа производства», могут быть «исторические эпистемы» Фуко) неизбежно ведет, таким образом, к проблеме «слома», не решаемой при помощи понятия «перехода».

У Шмитта, однако, факт «слома» носит активизирующий характер: во-первых, потому что предполагается, что каждый «слом», т. е. исторический распад данного номоса, требует исторически оригинального произведения новой юридической надстройки, или Novum. Эта потребность приводит к появлению понятия активного момента конституирующей силы (вроде того, которое было теоретически разработано в наше время Антонио Негри) и, в свою очередь, обусловливает видимый пессимизм открытого финала книги.

VIII

«Философия истории» номосов включает, по меньшей мере, три момента; в этом средневековом взгляде первое пространство веры, империи или папства противополагается неверию и ереси.

А. Первое пространство характеризуется как katechon, или защитник / местоблюститель божественного (отсылка к О ткровению); второе пространство может легко сползти в доцивилизационное, в то время как вся система явно восприимчива к сползанию в современную ситуацию «тотальной войны». Конечно, теперь мы знаем, что эта ситуация не только является отражением американского протестантского лицемерия, но и сопровождается возвращением религиозных войн и конфликтов.

Б. Первая брешь в этой системе появляется с открытием Нового Света и возникновением проблемы его неверующего населения. Какая концептуальная система, или номос, оправдает Landnahme в отношении этих необозримых континентов? Только Франциско де Виториа адекватно занимался этим вопросом.

В. Период хаоса — религиозных войн, но, вероятно, также и английского владычества на море, ведет затем к вестфальской системе национальных государств, в рамках которой впервые возникает новый номос равенства государств и оппозиции «друг–враг». Оппозиция «друг–враг» возможна только среди равных: она включает гегельянское «признание», но если Гегель писал, что признание является результатом борьбы, то версия Шмитта становится возможной только после того, как взаимное признание закреплено. Аналогией для индивидов является дуэль. Эти войны преимущественно династические или войны за наследство. Они замещают феодальную или религиозную резню, происходящую из-за разрушения предыдущего номоса, и оцениваются позитивно.

Г. После разрушения вестфальского номоса вследствие вторжения в Европу США (которые сами по себе являются продолжением британской морской державы как «места, которого нет», пребывающего вне европейской системы), Первая мировая война порождает кошмарную перспективу «тотальной войны» и отсутствия номоса.

IX

Система «друг–враг» изначально является оригинальной формой пространственного мышления, «понятием», которое невозможно помыслить вне пространственных отношений; понятно, что оно никоим образом не является самостоятельной формой мысли и что мышление Шмитта не является географическим никоим образом, если под географией понимается научная дисциплина. Но здесь также и критика юридического аспекта — в том смысле, что он также не автономен, но должен быть дополнен пространством.

X

Однако пророчество о том, что господство в воздухе ведет к возвращению «тотальной войны», при которой пара «друг–враг» замещается парой «я–другой», «человек–недочеловек», верно лишь отчасти, поскольку речь сейчас идет не о воздухе как новом пространственном элементе, а о киберпространстве. Информация теперь — это новый элемент, по-новому проблематизирующий пространственное.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67