Последняя атака Бурдье

Рецензия на: Pierre Bourdieu. Sketch for a Self-Analysis. Chicago: The University of Chicago Press, 2008. 118 p.

Пьер Бурдье. Эскиз к самоанализу.

* * *

Эту небольшую взрывоопасную книгу Пьер Бурдье написал в последнюю осень своей жизни. Узнав жестокий диагноз, он решает испытать на себе собственную концепцию научной истины, которая требует от исследователей рефлексивного осознания, как и почему они приходят к тому, чем занимаются. Выявляя свою траекторию и источники личного габитуса, Бурдье без экивоков описывает и ту среду, которая определила его научный подход в основном через многочисленные размежевания и столкновения.

Начинает он с интеллектуальной среды послевоенного Парижа, доступ в которую контролируется и освящается элитарной Ecole Normale. Нам все это может показаться экзотичным и даже завидным. По сути, это педагогический институт, однако наделенный высшим престижем и щедрыми дотациями Французской республики. Здесь господствуют классические гуманитарии и особенно склонные к публицистике философы — а вовсе не технари или экономисты, как ныне в университетах американского стиля. Бурдье явно стесняется достигнутого им положения кумира, с горечью вспоминая, как левая газета Liberation обозвала его исследовательскую группу сектантской "Албанией". И в то же время он вспоминает давнюю болезненную беседу с Раймоном Ароном, консервативным соперником Сартра, который покровительствовал Бурдье в начале его академической карьеры. В сердцах Арон тогда сказал, что его бывший протеже сам становится Сартром (p. 32). Сравнение не безосновательно. В следующем поколении парижских интеллектуалов Бурдье занял структурно сходное положение. Но важны и различия.

Во-первых, Сартр, как и большинство выдающихся французских интеллектуалов послевоенного периода, происходил из оскудевающей буржуазии, которая конвертировала семейный капитал в элитарное образование. Бурдье же — выходец из горного села в Беарне, где толком не говорят по-французски. Его отец, сын неграмотного батрака, в тридцатые годы выбился в сельские почтальоны благодаря начальной школе и политической протекции социалистической партии. Не без самоиронии, Бурдье относит особенности своего габитуса — "агрессивную застенчивость", "нарочитую мужественность" и "драчливость" — к "характерным чертам культурных или языковых меньшинств, вроде ирландцев" (p. 89). Не случайно, он увлекался регби, а не теннисом или шахматами. Именно из регби центральные теоретические метафоры Бурдье — поле и чувство игры (т. е. габитус).

Во-вторых, Бурдье ушел из "империи тотального философа" (p. 13), групповым тотемом которой был Сартр, в эмпирическую, демонстративно приземленную социологию. Страсть к изучению реальной жизни возникла во время военной службы в колониальном Алжире в период французской "контртеррористической кампании" 1956 – 1962 годов.

Социология во Франции сделалась второсортной наукой после политического развенчания дюркгеймовской школы в начале 1930-х. Престижным считалось все высокоинтеллектуальное, удаленная от грешных реалий классика либо (как у "доброго, но поразительно наивного" Леви-Стросса) экзотика. Огромный успех экзистенциализма в сороковых – пятидесятых годах создал в 1940 – 1950 годах остро конкурентный рынок свежеиспеченных философов, стремящихся выделиться посредством постструктурализма, деконструкции и всевозможных разновидностей психоанализа или марксизма. Бурдье обошел их всех, заново изобретя социологию и став лидером "движения за освобождение общественных наук от империализма философии" (p. 72), а затем и от "транснационального" империализма в лице спонсируемого Фондом Форда Пауля Лазарсфельда, чьи методологические лекции в Сорбонне виделись "коллективным изъявлением покорности" (p. 73).

Бурдье едва упоминает прочих французских социологов — те просто "нарезали себе… вотчин", исходя из "кажущегося здравым деления на подспециальности" (p. 30 – 31). Его размежевания направлены против знаменитых современных философов, от "довольно сдержанных впечатлений" о "все-таки теплой" встрече с Хабермасом до "глубочайшего отвращения" к культу Сада, созданному Батаем и Клоссовским (p. 2 – 3). Главное исключение составляют учителя Бурдье — Арон и Жорж Кангийем. В то время как остальные увлекались "самовлюбленными играми безответственного ума… или мистико-литературной экзальтацией" под Хайдеггера, эти двое поддерживали веберовский интерес к анализу власти или по крайней мере "помогали увидеть реальную возможность иной интеллектуальной жизни" (p. 26 – 27). Фернан Бродель, хотя и журивший Бурдье за недостаток исторической глубины, удостаивается еще одной похвалы как создатель в Ecole des Hautes Etudes en Sciences Sociales (EHESS) пристанища для "всего нового в общественных науках" (p. 31).

А как досаждали Бурдье вопросы наивных иностранцев о Мишеле Фуко! Да, признает Бурдье, росли в одном социальном пространстве и иногда объединялись политически, например, выступая в поддержку польской "Солидарности" в начале 1980-х. Но аллодоксия Фуко, сделавшая его популярным среди заокеанских "постмодернистов" и "университетских бунтарей", привела к "оживлению старых предрассудков философов по отношению к общественным наукам… вплоть до нигилизма". Бурдье объясняет свои разногласия с Фуко его происхождением из провинциальной буржуазной семьи и гомосексуализмом, к чему "можно бы добавить третье обстоятельство, хотя скорее оно было лишь следствием первых двух… — он считал себя философом" (p. 79). Да, после 1968 года Фуко более прочих избавился от "духа кастовости". Он привнес в традиционное определение философии "всевозможные объекты, неизвестные или исключенные — безумие, тюремное заключение, власть", но при этом неизменно оставался чуток к ожиданиям парижского интеллектуального бомонда. Раскрыв свою сексуальную ориентацию, что действительно ставило его идеи под удар, особенно в США, Фуко так и не осмелился пересечь "социально непреодолимую" границу с социологической "вульгарностью" (p. 15). Короче, Фуко мог, но не стал союзником Бурдье, предпочтя культивировать собственную аудиторию.

Кто же тогда интеллектуальные союзники Бурдье? Здесь нас ждут несколько сюрпризов. Несмотря на известные дружеские отношения с Норбертом Элиасом, Бурдье ни слова не говорит о социологе, который поколением ранее операционализовал понятие "габитуса". Бурдье, однако, сходу перечисляет имена Аарона Сикурела, Чарльза Тилли, а также социолингвиста Уильяма Лабова и историка книг Роберта Дарнтона (p. 3). Все они — американцы, и Бурдье не скрывает своей зависти и восхищения "автономным и самодостаточным полем с… его плотными сетями специалистов, его формами научного общения, одновременно гибкого и строгого", которые он открыл для себя в Америке (p. 17 – 18). Надо сказать, ни один из этих американских ученых не имел особо боевитой репутации, вопреки ожиданиям, порожденным воинственной риторикой Бурдье. Для него это просто нормальные интересные ученые, чуждые парижской позе. Его же последний громкий залп направлен именно против "шараханий интеллектуального мирка, который считает себя таким свободным от условностей", в то же время впадая то в "восторг фальшивой революции, то в разочарования реальной консервативной революции" (p. 106). Бурдье бьет по особой породе интеллектуалов — парижским философствующим публицистам.

Это, говорит нам Бурдье на прощание, не месть, а дело рофессиональной чести — оставить "сведения, которые мне самому так хотелось бы обнаружить, когда я пытался понять писателей или художников прошлого" (p. 111). Он боится, что может стать для потомков источником абсолютного знания "квазибожественного исследователя („Bourdivine“, „божественный Бурдье“, как говорят некоторые)". Поэтому — вот, смотрите, откуда возникаю я и мои соперники. Бурдье призывает "вернуть вытесненное и сказать вслух то, чего никто не хочет знать" (p. 112). Если верна теория Рэндалла Коллинза, согласно которой интеллектуальное развитие философских школ приводит в последующих поколениях либо к крайней отвлеченности, либо к крайней рефлексивности, что всегда достигается ценой глубоких размежеваний, то именно это и видим на страницах последней книги Пьера Бурдье — он бомбардирует отвлеченность поздних французских философов максимальной рефлексивностью социолога, который отказался быть философом.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67