Рецензия на: В. Д . Соловей. Кровь и почва русской истории. М.: Русскiй Мiръ, 2008. 480 с.
В. Л . Цымбурский. Остров Россия: геополитические и хронополитические работы. М.: РОССПЭН, 2007. 544 с.
* * *
Историософия оперирует большими величинами, милостиво оставляя малые историкам. Иначе говоря, задачей истории как дисциплины, по убеждению историософии, является установление фактов, на фундаменте коих уже другие будут воздвигать величественные конструкции общих закономерностей. Историк отделяет зерна от плевел, историософ выпекает хлеба — идеальное разделение труда. Но реальность оказывается не так благолепна. Не то чтобы историософы совсем не выпекали хлеба, а стремились к перебиранию зерен, отталкивая историков, хотя и это за ними порой наблюдается. Нет, проблема в том, что хлеба получаются несъедобные, и теоретический голод, который уже давно испытывает интеллигенция (или интеллектуальная элита, как кому нравится), лишь нарастает. Это социокультурное явление хорошо поддается анализу на материале работ, нацеленных на поиски смыслов русской истории и вышедших из-под пера мыслителей, широко известных и даже почитаемых в определенных кругах. Эти труды представляют противоположные части политического спектра, используют разный инструментарий, но все же имеют субстанциональное сходство. На фоне почти тотального неверия современных российских интеллектуалов в научность гуманитарного знания, все три работы объединяет редкая, здоровая тенденция — все наши авторы признают существование исторических закономерностей. Пусть закономерности эти вряд ли смогут сосуществовать в одной реальности — они отлично чувствуют себя в изолированных параллельных вселенных, выстроенных из фактов, явлений, гипотез и сцементированных особенным языком для описания оных.
Геополитическая роль России — излюбленный предмет размышлений всех отечественных историософов. Недавно ушедшего Вадима Цымбурского называют то русским Хантингтоном, то просто гением. Представленная книга — собрание работ 1990 – 2000-х годов, в том числе программной статьи 1993 года «Остров Россия», идея которого далеко вышла за пределы изначально весьма узкого кружка знакомых и коллег Цымбурского. Концепт «Остров Россия» был принят на вооружение, подхвачен маститыми политологами и, что называется, пошел в народ.
Если относиться к работам Цымбурского как к научным, то получится следующее. Методика исследования автора очень незатейлива: взять очевидные locus communis, известные всем со школьной скамьи факты, типа географического положения России, огромных территорий, граничащих на западе с западными странами, на востоке с восточными, назвать все эти явления новыми, только себе одному понятными терминами, желательно такими, чтобы у читателя появилось чувство легкой неполноценности и стремление полезть в Википедию, с одной стороны, и узнавания (ах, вот как это называется!) — с другой (типа «этноцивилизационной платформы»).
Для самого Цымбурского его «концепция» острова России в строгом смысле этого слова та ковой не является — это геополитическая модель. Но модель опять-таки должна объяснять какие-то реальные явления, имитировать действительный ход вещей и т. п. То есть модель тоже не может быть мифом. Это абсурд. Модель Цымбурского — это модель даже не средневекового книжника. Это, скорее, творение поэта, мыслящего образами. Не зря один из читателей и знакомых автора говорил, что Цымбурский пишет гекзаметром.
Что же рисует наш аэд-сказитель?
Существует некий «паттерн идентичности» России, который должен быть единым с Российской империей и Московским царством. То есть автор a priori убежден в том, что этот паттерн непременно существует. И пытается его определить.
Для этого выделяются следующие признаки России как геополитического объекта:
«Целостная геополитическая ниша русского этноса, лежащая к востоку от романо-германской этноцивилизационной платформы». Т. е. простыми словами возвещается, что Россия граничит с Западной Европой, не принадлежа к ней, а на Востоке граничит с Китаем и включает в себя Поволжье, Урал и Сибирь — это называется «русская этноцивилизационная платформа Россия».
Обширность трудных для освоения пространств на востоке.
Отделенность на западе от Европы государствами, не входящими в «коренную» Европу, — Прибалтикой, Польшей, Чехией. Цымбурский называет их «территориями-проливами».
Провозглашая Россию своеобразным островом, единственным в своем роде, Цымбурский расходится с геополитиками, которые рассматривают Россию как часть Азиатского мира, сближая ее с кочевниками, скифами, либо как часть срединной земли (Heartland, по Маккиндеру). Никто не замечал основной характеристики России, а именно ее «островитянства»: Россия — не Европа, не Азия, не Евразия — она остров за Евразией. Никто, кроме мусульманских географов IX – X веков, которые совершенно независимо от В . Л . Цымбурского (что поразило его до глубины души) упоминали о каком-то острове Русийя. Цымбурский сразу прочувствовал, о чем вели речь его средневековые коллеги: разумеется, о метафоре-прасимволе России, а не о конкретном острове с конкретными русами. А ведь наивные востоковеды до сих пор ищут этот остров! Вот так же в начале XIX в. историки славянской школы искали и, что характерно, находили истоки Руси в библейских временах, видя в князе Роша (Иез. 38) прародителя русского народа.
Цымбурский видит геополитическую стратегию России прежде всего в сохранении территории в пределах острова России, особенно на востоке. «Евразийские» и «панславистские» аппетиты Цымбурскому не только не свойственны, он резко выступает против них, полагая, что эти дороги могут завести Россию к потере исконных территорий. Цель России на ближайшие 50 – 60 лет не гегемония, а сохранение равновесия, изоляционизм. Любое нарушение баланса на территориях-проливах приведет к сдвигам этноцивилизационных платформ и возможным катастрофам типа Второй мировой войны.
Наряду с паттерном «остров» Цымбурский вводит еще одно книжное понятие — Великий Лимитроф (понятие, сменившее территории-проливы), так называемые приграничные земли России, отделяющие ее от других этноцивилизационных платформ (Европы и Китая) — Восточная Европа, Прикарпатье, Кавказ, Закавказье, Монголия, Тува, Бурятия и др. Сохранение Лимитрофа необходимо в качестве пояса безопасности России.
Содержания понятия «этноцивилизационной платформы» нам найти, к сожалению, не удалось, но насчиталось их по крайней мере три — Россия, романо-германская Европа и Китай. В пользу ненаучности концепции свидетельствует отсутствие четких определений вводимых терминов и аргументации. Например, автор вводит понятие «коренной» Европы — что это такое, откуда она взялась? Не ясно. Способность к затушевыванию, размыванию понятий Цымбурского порой поражает: это же надо ухитриться в двадцатистраничной статье с названием «Цивилизационный смысл русского большевизма» не дать ни определения большевизма, ни высказать своего отношения к революции! Большевистскую революцию автор считает одной из фаз «городской революции», воплощением Реформации, — доказательств этому опять же никаких. Только обобщение космического масштаба: «Цивилизационный смысл русского большивизма в том, что он узаконил и ускорил развернувшуюся на российских землях городскую революцию, радикально… обновив сакральную власть над нашим геополитическим домом. Потому-то он оказывается в ряду реформаций, служивших в разных обществах духовным воплощением данной цивилизационной стадии, — и лишь с оглядкой на эту широкую типологию можно и нужно разбирать различия и сходства двух реформаций, разразившихся во II тыс. н. э. с интервалом в 400 лет в ареале Северной Евро-Азии» (с. 156).
Теоретико-методологической основой труда В. Д . Соловья с емким названием «Кровь и почва русской истории» является «авторская гипотеза об этничности как примордиальном (врожденном) человеческом свойстве, включающем, в том числе, генетически наследуемые архетипы восприятия и действия» (с. 361). Каждый этнос имеет витальную силу — «имманентную этнической группе социобиологическую характеристику», которая, по признанию автора, не поддается научному определению, но без нее «не удается объяснить историческую динамику в Большом времени» (с. 90). Если есть витальная сила, должна быть и усталость, которую автор констатирует у народов и элит, долго пребывавших под «грузом имперской ответственности».
Определившись с основами, Соловей формулирует центральный вопрос русской истории: «Почему наша история была успешной, если все: природа, климат, внешнее окружение — работало против этого?» При этом автор уверен, что многофакторный подход, когда учитываются природно-климатические условия, хозяйственно-культурные типы, конкретно-исторические условия, в данном случае неприменим, и надо искать один доминирующий фактор (с. 21 – 22). Творцом русской истории и государства Россия был русский этнос, ergo, именно он, его примордиальная этничность и есть доминанта, подлежащая исследованию. Этнос Соловей определяет как «сущностно биологическую группу социальных существ» (с. 69). Это биологически-этническое начало не просто имманентно каждому его носителю, вне зависимости от его желания, но и практически неизменно: «Смешение красной и белой красок дает розовую — ребенка от межнационального брака, но уже на следующем уровне — внук (внучка) межнационального брака — розовая краска распадается на два своих исходных компонента. Причем доминировать, определять генетическую конструкцию внука будет лишь одна система наследственных детерминант. Проще говоря, если ребенка от русское-
ченского брака можно в генетическом отношении назвать русско-чеченцем, то его ребенок по своей генетической конструкции уже окажется русским или чеченцем» (с. 51). Каким образом в таком случае проходил этногенез современных народов и формирование их сущностно-биологических характеристик, а также феномен метисских групп Латинской Америки, автор не поясняет, хотя это самое интересное.
Из этого следует, что и способность русских к имперскому строительству «крылась в самой русской психе`, а внешние факторы лишь способствовали (или препятствовали) актуализации внутреннего потенциала», равно как и «гипертрофированный властный (государственнический) инстинкт». К «драматическому ослаблению русской витальной силы» привели большевизм, коллективизация и дискриминация русских в СССР по этническому признаку (с. 138 – 171). Привилегированное положение национальных окраин в Советском Союзе (традиция, наследованная у Российской империи), катастрофические для русской деревни последствия форсированного демонтажа общины сейчас мало кем оспариваются, как и то, что все это последствия революции начала ХХ века. Но чтобы выявить причины витального надлома русских и спрогнозировать его последствия, автору необходимо объяснить сущность революции. Этому посвящена центральная, во всех смыслах, глава книги — «Смысл, логика и форма русских революций», которую открывает большое методологическое введение, заслуживающее особого внимания, ибо из него читатель узнает немало нового.
В любой современной российской монографии новые термины подстерегают читателя в самых неожиданных местах, и хорошо еще, когда сначала находится неизвестная закономерность, и потом ей присваивается имя из плотно упакованных неологизмов. Сложнее, когда слово известно, но есть все основания полагать, что автор вкладывает в него некий новый смысл. Жили себе, к примеру, в мире научной фантастики придуманные Дж. Уиндемом хроноклазмы — события, не соответствующие эпохе и возникшие из-за необдуманных действий гостей из будущего. Однако Соловей обнаруживает их в реальности, определяя это явление в истории человечества как «грандиозные разрывы», «открывающие качественно новые периоды развития» (с. 217). Или многострадальная точка бифуркации, которая давно уже была позаимствована гуманитариями из термодинамики как критическое значение для состояния системы (в данном случае, общества), из которого есть несколько равновероятных выходов, и та или иная альтернатива выходит на первый план лишь в результате случайности. Но когда это красивое иностранное слово перекочевало от физиков к создателям смыслов, оно было не более чем метафорой, со всеми полагающимися ей вольностями, и на строгость понятия не претендовало. Но Соловей погружается в термодинамику неравновесных систем и переносит их оттуда в исторический процесс. Этносоциальные общности не являются объектом исследования термодинамики и даже отдаленно с ними не сходны, но это не останавливает автора: «Итог бифуркации непредсказуем и случаен, его невозможно вывести из структурных условий входа в нее… Радикально порывая с прошлым, бифуркация учреждает новый мир с новыми смыслами и новыми закономерностями. Наиболее близкий аналог бифуркации в социальном мире — масштабная революция» (с. 218).
С прогнозом перспектив России в мировом процессе ситуация примерно сходная. В. Д . Соловей отмечает, что новым типом конфликта в современном мире становится стихийное восстание расы и этничности, а конкретнее — белого обитателя стран Запада против иммигрантов, наводнивших евро-атлантические мегаполисы. Наблюдение не новое, оно давно обсуждается на разных уровнях и в странах Запада, и в России, и корни этого явления находят в ксенофобии, усугубленной культурными различиями между мусульманской и христианской цивилизациями. Но ценностно-культурный разрыв реально не так велик: большинство иммигрантов, номинально считаясь мусульманами, на деле не религиозны, молодежь скорее пропитана космополитической субкультурой мегаполисов, чем традиционными ценностями предков. Более того, они «усвоили западные ценности и адаптировались к западным институтам — но ровно настолько, чтобы использовать ценности, институты и практики западного общества против базовых оснований этого же общества» (с. 358). Ассимилироваться, влиться в социокультурное пространство новой страны обитания иммигрантам, по мысли автора, мешает глубинный расово-этнический конфликт (сущностно биологический) между принимающим населением и иммигрантами, врожденные и этнически дифференцированные мыслеформы (этнические архетипы) и в итоге борьба за власть и территорию между популяциями, которая выливается в требование разрешить хиджаб в школах и «ограничить свободу слова в пользу ислама» (с. 361 – 363). И, по мнению Соловья, иммигранты постепенно выигрывают эту войну у витально слабой Европы. Версия стройная, но, во-первых, автор не приводит каких-либо доказательств в обоснование своего тезиса о врожденности различия «инстинктов восприятия мира и действия в нем» в зависимости от этнической принадлежности; во-вторых, даже не упоминается экономический бэкграунд ситуации и социокультурные изменения в течение последних 50 лет, когда эта проблема появилась.
Интересно, почему при рассмотрении проблемы легальной иммиграции, как правило, забывают, что полчища «цветных» не штурмом брали государственные границы Европы и США, а прибыли туда в соответствии с иммиграционным законодательством данных стран, принятым расово чистыми политическими элитами? И турки в Западной Германии появились после Второй мировой войны по решению правительства, поскольку местное население не справлялось с задачей быстрого восстановления экономики? Что еще 30 – 40 лет назад в странах биологического исламизма большинство интеллигенции считало себя социалистами, хиджаб был верным признаком жительниц глухих деревень, а французская, к примеру, творческая элита взирала на иммигрантов из Алжира как на надежду духовного обновления страны?
В своих убийственных характеристиках состояния русского народа и власти «на развалинах Третьего Рима», в предчувствии кризиса — глобального и внутрироссийского, чему посвящен последний раздел книги, автор прав — как правы многие, пишущие на эти темы. Работа Соловья привлекает здоровым, взвешенным цинизмом, облаченным в профессорскую мантию научной терминологии. Человек — существо не только социальное, но и биологическое в той же мере, и раса — часть его характеристик как Homo Sapiens Sapiens; этнос — популяция, в ядре своем имеющая социобиологическое начало. Однако в поисках начал русской истории Соловей, как и Цымбурский, — художник, а не исследователь. Сквозной мотив его работы — мечта о новой русской революции, которая сметет гибельную для народа власть. В российской истории, в современной мировой политической ситуации он пытается найти подтверждения своим ожиданиям, но поиски нельзя назвать успешными.
В целом же можно в который раз констатировать, что научный способ познания действительности принципиально отличается от познания через художественный образ, функции которого в искусстве аналогичны понятию в науке. Мысля образами, нельзя выводить из них исторические закономерности, так же как невозможно составить слово «счастье» из букв «x», «y» и «z».