Рецензия на: Варламов А. Н. Михаил Булгаков. М.: Молодая Гвардия, 2008 (ЖЗЛ). 840 с.
* * *
Биографический жанр неистребим. С лица земли он исчезнет последним, вместе с литературой как таковой. Потому что нет ничего заманчивее для любознательного обывателя, чем узнать, чем жили, что пили, с кем спали великие — и убедиться, что он, простой смертный, ничем не хуже баловней судьбы или, наоборот (что встречается гораздо реже), проникнуться своим ничтожеством в сравнении с гением. И чем глубже след, оставленный личностью на истоптанных путях истории человечества, тем притягательнее она для биографа и его издателя, ибо гарантирует им хлеб и славу.
Но есть особая категория — персоны знаковые, в силу разных конкретно-исторических причин ставшие частью мировоззрения и культуры целых поколений. Спустя некоторое время каждый аспект их деятельности и творчества обрастает научными трудами, теориями и спекуляциями, вокруг которых формируются целые интегративные области гуманитарного знания, например, шекспироведение, пушкинистика или булгаковедение. Биографическое поле этих объектов культа, как правило, давно перепахано вдоль и поперек, источники о них (кроме уж очень сильно засекреченных) опубликованы и по нескольку раз откомментированы конкурирующими «научными школами», и если находится неизвестный документ или факт — это уже большое событие. Сказать нечто новое о земном пути Пушкина или Есенина, Достоевского или того же Булгакова невероятно сложно, и почти неизбежно это будет из области интерпретаций. Уже от биографа зависит, станет ли его труд еще одной ступенью к пониманию творчества писателя, или на свет появится очередная спекуляция на избитую тему.
Жизнь Михаила Булгакова была, кажется, досконально исследована в 1970 – 1990-е гг., на волне популярности писателя, в публикациях Л. М. Яновской, М. О. Чудаковой и многих, многих других[1]. Поэтому перед каждым неофитом, ступающим на эту широкую, проторенную тропу, стоит амбициозная задача избежать повторений и заимствований.
Алексей Варламов, автор новой биографии Булгакова, о которой пойдет речь, — признанный современный мастер жанра, к булгаковедению, однако, отношения не имеющий. В серии ЖЗЛ у него уже вышло, помимо жизнеописания Булгакова, четыре работы: об Алексее Толстом, Михаиле Пришвине, Александре Грине и Григории Распутине. Судя по всему, книга о Булгакове имеет особое значение для автора. Обладающий репутацией низвергателя ушедших кумиров, на сей раз он заявил, что это единственная вещь из им написанных, «где никакого развенчания героя нет». Напротив, ему кажется, что он «открыл в личности этого человека ту высоту, которую он действительно занимал»[2]. Трудно не согласиться: практически с каждой из 840 страниц издания перед лицом читателя зияет эта высота.
На чем будет акцентировано внимание в истории жизни Булгакова, очевидно из структуры книги, все три части которой названы именами жен героя, а среди глав имеются такие интригующие, как «Валя, вы жопа» или «Сия внешняя б…» (непонятно, почему в оглавлении емкое и сочное русское слово скрыто за многоточием, тогда как в тексте автор непринужденно оперирует как этим словом, так и производным от него). Но мы, пожалуй, оставим в стороне «вкусные» подробности личной жизни писателя, которые смакует биограф, и обратимся к творчеству.
Варламов выделяет манеру Булгакова писать, точнее, способ создания им литературного образа на основе прототипа. Придумывая какой-либо образ, любой писатель нередко использует действительно существующего человека — соседа, родственника, коллегу. Заимствует характерные черты, внешний вид и т. п., часто мистифицируя их, смешивая с другими, так, что образ получается «собирательным», и уже конкретный человек в нем узнается весьма условно.
Но с Булгаковым, как выясняется, все было иначе. Он вполне осознанно извлекал хорошо знакомого ему человека и, наделяя в основном крайне несимпатичными чертами, превращал в своего героя. Он «себя ничем не стеснял и делал все, чтобы его прототипы при чтении ни в чем не сомневались. В том числе и прежде всего — отрицательные» (с. 94). Такая судьба постигла, скажем, инженера Ликовых), которого писатель вывел в образе труса Василисы, готового заложить и продать всех Турбиных. Сам же «прототип» погиб в 1919 г. от рук красных, пытаясь совершить побег с перевозившего заключенных парохода.
Кажется, у Варламова существует один этический стандарт для писателя, другой — для всех остальных. Он везде хочет обелить Булгакова, даже за те поступки, без совершения коих не обходится абсолютное большинство Homo Sapiens. Никто не нуждается в оправдании за то, что предпочитает осетрину первой свежести. Варламов же защищает теми приемами, которые принижают героя — другими словами, эффект возникает прямо противоположный задуманному.
Алексей Толстой — один из антагонистов Булгакова в книге Варламова. Биографа настолько искренне возмущает тот факт, что по приезде в Советский Союз граф кинулся устраивать свою собственную жизнь, — что хочется спросить: а чью он должен был устраивать? Булгакова? Толстого обвиняют: обустроился «в мутном настоящем с роскошью прошлого». А когда с фраком, моноклем и роскошными обедами обустраивался Булгаков — это что было? Невинные шалости гения? Выходит, Булгакову можно, а Т олстому нет? Почему? А вот почему: проза Толстого «не была выстрадана и оплачена личной судьбой в той мере, как у Булгакова» (с. 216).
И вместо того чтобы объяснить стремление Булгакова к признанию, «материальному достатку» как естественное и непостыдное для любого писателя, Варламов начинает искать оправдания: «…но дело не в том, что он хотел жить богато, но стеснялся об этом сказать и не знал, как бы половчее приобрести капитал и соблюсти невинность… здесь дело… в различии идеалов… Толстой стремился не просто к достатку, но к роскоши… Трудовой граф мог писать где угодно и что угодно, в любом состоянии души и тела… и совсем иное дело Булгаков с его расшатанными нервами и испорченным желудком» (с. 247). Однако излишняя «чувствительность», «брезгливость» и «щекотливость» (с. 247) не помешали ему близко сойтись с красным графом (с. 217).
В результате Варламов признает: вся мелочная зависть Булгакова к Т олстому, вытащившему «Михаила Булгакова из безвестности и нищеты» (с. 202), у которого тот брал взаймы, у которого пил и ел, и к которому ревновал Сталина, вылилась в злую сатиру «Театрального романа».
Талантливое произведение, как любят говорить литературоведы, всегда шире автора. Наверное, именно поэтому каждый раз, неловко защищая Булгакова, Варламов, сам того не сознавая, топит его все глубже. Где эта «абсолютная свобода»[3] творца в 20-е годы, если на заре своей карьеры писатель признает в своем дневнике: «Творчество мое разделяется резко на две части: подлинное и вымученное» (с. 174)? Или это свобода систематически принуждать своих женщин к абортам? Или это право легко покинуть наскучившую немолодую жену, которой обязан жизнью и возможностью творить, ради эффектной дивы с богемными связями, а потом и эту бросить, встретив еще более яркую и рангом повыше прежних? А может быть, это свобода устроить в своем доме, на средства родных и близких, роскошный прием в честь Алексея Толстого, а потом со всем возможным сарказмом прописать трудового графа в «Театральном романе», перевернув обстоятельства того обеда с ног на голову? Да, Булгаков достойно и свободно держится на допросе ГПУ в 1926 г., открыто признавая оппозиционность к советской власти и требуя вернуть дневники и рукопись «Собачьего сердца» (с. 332 – 336). Но во вселенной, созданной Варламовым, это исключение, а не правило. Складывается впечатление, что Булгаков был человеком примитивным и жил исключительно этими маленькими «радостями», ничем другим не интересуясь, не имея особых предпочтений в литературе, музыке, искусстве, а мировоззренческие его искания закончились еще в юношестве.
Воспоминания спутниц писателя пространно цитируются, с особым вниманием к популярной ныне истории повседневности, т. е. любовным романам и семейной жизни, гонорарам, модам и, конечно же, квартирному вопросу. Но самого важного, т. е. связей между творчеством писателя и квартирным вопросом, не заметно, за исключением самой очевидной, которую автору удалось поймать: Булгаков нуждался в признании, в аплодисментах публики, а для этого нужно получить возможность предстать перед нею. Он изо всех сил, мучаясь, предавая близких, ломая себя, пытался «вписаться» — и не мог. Потому что сильные мира сего острым чутьем распознавали в Булгакове чужого, опасного. Нарочитая бесталанность заказных работ его, так контрастирующая с искренней «Белой гвардией», «Бегом», «Собачьим сердцем», подтверждала их подозрения.
Таким образом, Варламов и в книге о Булгакове остается ниспровергателем, сколько бы он ни утверждал обратное. Технология «низвержения» такова: очень подробно и доказательно расписать, где и с кем писатель ел, пил, спал, жил, ссорился и кого предавал, кто являлся прототипом того или иного персонажа его произведений, но совершенно никак не касаться творческого процесса, того, о чем, собственно, писатель думал и каким образом его пустая и мещанская личная жизнь трансформировалась в художественную литературу.
Дотошность и объективизм биографа, его привычка приводить никогда не вырванные из контекста цитаты, приводят к тому, что его герой volens-nolens оказывается развенчан, а на его месте воздвигаются в восприятии читателя две новые глыбы — Тася, первая жена Булгакова, и Сталин. Особенно яркими красками играет стиль и метод Варламова там, где он касается «Мастера и Маргариты». Это незаконченный роман, которому Булгаков все последние годы жизни безуспешно пытался придать космологическую завершенность, а потом его «причесывала», причем весьма скверно, вдова писателя Елена Сергеевна. Видимо, Булгаков окончательно запутался в своем видении мироздания, в понимании Света и Т ьмы, земного и небесного. Кстати, именно поэтому все попытки дотошно следовать сюжету, а также экранизировать «философскую концепцию» романа обречены на неудачу.
Во всех булгаковских произведениях претензии на философию не слишком состоятельны, а художественные образы окружавшей автора реальности, напротив, очень сильны. Одна из главных тем в творчестве Булгакова — человек и Империя, личность и Система. Причем не только и не столько избитая проблема взаимоотношений гения и власти, а отношения любой личности с государством, в жестких рамках которого существует общество, ее породившее. Общество само создало мир, в котором человек может жить, а не прозябать, только в условиях несвободы, постоянной лжи и сделок с совестью, которых обыденное сознание даже не замечает.
Но у Варламова главный роман Булгакова получается совсем о другом. Оказывается, это «роман о русском 1937 годе» (с. 725).
Половина биографии посвящена трагической истории маниакального влечения Булгакова к Сталину, чей образ приобрел в воспаленном воображении Мастера мистические черты. Если довериться Варламову, получится следующая картина. 18 апреля 1930 г., в С трастную пятницу, на съемной квартире писателя раздался телефонный звонок, который зажег огонь надежды в истерзанном сердце, снедаемом мечтами о почестях, по ошибке доставшихся ненавистному красному графу. Зажег — и испепелил, сломал жизнь Булгакова, медленно, но неумолимо раскатал катком его бессмертную душу, заполнив каждую клетку мозга писателя мыслями о грандиозной, бездонной, глубокой и недосягаемой личности Сталина. Кремлевский горец в минутной беседе обещал Булгакову работу в МХТ и личную встречу. Первое состоялось, второе превратилось в несбыточную мечту и навязчивую идею. Варламовский Булгаков, эгоцентричный, убежденный в своей избранности, ни в грош не ставящий окружающих и страдающий от отсутствия признания, — впервые столкнулся с существом, которое объективно и метафизически готов был признать тем, кто сильнее него.
Варламов настойчиво, на протяжении всей книги, подталкивает читателя к мысли о том, что «закатный» роман Булгакова не мог не быть романом о главном человеке его жизни. Сталин позвонил писателю именно в день и час поминовения крестной смерти Иисуса Христа, о чем вождь, будучи выпускником духовного училища, хорошо знал. Нет сомнения, что Булгаков прочитал этот звонок символически. Календарные параллели нашли свое отражение в романе: действие «Мастера и Маргариты» происходит в Страстную неделю, а на ночь с пятницы на субботу приходится бал у сатаны.
Но где же в романе Сталин? Первое, что приходит на ум, — образ Воланда, но Варламов отрицает это «общее место», называя отождествление Сталина и Воланда одним из самых фантастичных (с. 731 прим.).
Главный претендент — Понтий Пилат: «Сталин, на словах Булгакова защищавший, уступил и сдал его подобно тому, как сдал беззащитного Иешуа еврейскому синедриону человек по имени Понтий Пилат. И… именно здесь следует искать ключ к ответу на вопрос, в образе кого зашифровал Сталина автор — уж, конечно, не Воланда, но прокуратора» (с. 441). Речь идет о встрече Сталина с украинскими писателями в 1929 г. по поводу «Белой гвардии» и «Дней Турбиных», через некоторое время после которой «белогвардейскую» и «антиукраинскую» пьесу запретили.
Булгаков, в отличие от Варламова, не читал стенограммы. Иначе бы письмо, адресованное генсеку, было выдержано в других тонах. И тогда биограф мог бы смело утверждать, что булгаковская завороженная любовь к властителю и животный страх перед ним, красной линией проходящие через всю книгу, сгубили его гораздо раньше.
К сожалению, других доказательств «в пользу» Понтия Пилата Варламов не приводит. Не исключено, что на пути автора встали ограничения в объеме труда, и без того перевалившего за 44 п. л. Видимо, полноценным анализом закатного романа пришлось пожертвовать во имя скрупулезного препарирования матримониальных связей писателя. Однако если вчитаться в текст Варламова внимательно, возникает еще одна параллель личности Сталина: дерзкая и шокирующая по форме, невразумительная по содержанию и, быть может, неосознанная даже самим биографом.
Особое место в биографическом очерке Варламова занимает история «Батума». Варламов чертит кривую творческого пути Булгакова, ведя от «абсолютной свободы» 1920-х гг. к ее утрате после разговора с вождем, магическим образом поглотившего эту свободу, а потом последовала ужасная в своей бездарности пьеса «Батум», запрет которой сократил «дни, месяцы, возможно, годы его жизни» (с. 760).
Много лет булгаковеды задаются вопросом: почему их объект исследования, имевший до книги Варламова репутацию человека честного и не склонного к сделкам с властью, занялся драматургическим прославлением вождя? Как правило, считается, что никаких иллюзий Булгаков насчет «Батума» не строил и написал его, исключительно чтобы спасти себя и близких ему людей от репрессивной машины. И даже написав, не мог отказаться от правды, подспудно противопоставляя изображенного в пьесе юного пламенного революционера кровавому диктатору, окопавшемуся в Кремле[4]. Но биограф и здесь рисует иную картину: он объясняет поступок Булгакова банально: хотелось, чтобы печатали. «Он по-детски сосредоточенно, эгоистично думал лишь о себе, о своем таланте и загубленной судьбе, не желая с ней примириться до последних если не дней, то месяцев. Он искал малейших намеков на то, что удастся что-то изменить…» (с. 766). Хотя подобные же желания графа Толстого или Катаева, или Олеши Варламов почему-то считает продажными.
По свидетельству Елены Сергеевны, работал мастер над пьесой с увлечением. Задумал он ее в 1936 г., а может, и раньше (с. 760 – 761), когда волна репрессий еще не началась[5]. Все читки пьесы друзьям проходили «на ура», она была восторженно принята всеми театральными инстанциями, театры буквально вырывали у МХТ право на постановку пьесы, а чета Булгаковых томилась в ожидании триумфа и встречи с кумиром (с. 774 – 775).
Однако пьесу ждала другая участь. Наверху она не понравилась, и потрясенный Булгаков воспринял это как личную катастрофу. Неудачу Варламов объясняет так: «Проблема этой злосчастной пьесы была не в том, что на ней лежала зыбкая тень компромисса. Она была зачата, выношена и родилась без любви и оказалась столь же ущербна, сколь и ее главный герой» (с. 771). На наш взгляд, причина была скорее в следующем. Вряд ли Булгаков начал писать из конъюнктуры или корысти. Иначе сама пьеса была бы другой. К тому времени уже начали складываться определенные каноны произведения о Сталине, гарантировавшие успех. Кроме того, мастеров художественного слова не репрессировали за излишек любви к отцу и гению. Поэтому, желай Булгаков без любви разродиться верноподданнической пьесой, состряпать ее не составило бы труда. Мотивы надо искать в другой плоскости.
Видимо, Булгаков действительно желал угадать Сталина — человека, с которым он общался один раз — пару минут по телефону. Но что он мог знать о выходце из пролетарской среды, о которой не имел представления, зато всю жизнь презирал и органически ненавидел? И прав был Сталин, не увидев себя в герое и сказав: «Нэ так все было».
Автор «Батума» не случайно сильно тревожился, понравится ли его герою пьеса. Современники вспоминают: Сталин действительно интересовал Булгакова[6], и интересовал, судя по его реакции на то, что пьесу не приняли, весьма болезненным образом. Тем более, если учесть, что никаких санкций после запрета не последовало ни для автора, ни для театра[7]. Булгакову выплатили гонорар. Шума сверху подымать не собирались, а Сталин, приехав в октябре в МХТ, заключил: «пьеса хорошая, но ставить нельзя». То есть складывается впечатление, что Булгаков впал в депрессию не из-за угрозы краха его карьеры (об этом речи не шло), а именно из-за того, что Сталин лично отверг произведение, которое Булгаков видимо считал не агиткой и не подношением, а чем-то гораздо большим. Физический и моральный крах писателя последовал почти мгновенно.
Но на последних страницах биографии Варламов, вставший с хронометром у постели умирающего писателя, имя той силе, которая породила Воланда и Иешуа, но которую Булгаков ни разу не назвал. Согласно Варламову, жизнь мастера оборвалась на «Батуме», не потому что «диктатор рассчитал» или время пришло, а потому что «не та карта пришла… пиковая дама нахально подмигнула ему левым глазом» (с. 778). «Диктатор ничего не рассчитывал — он был лишь инструментом в руках судьбы. А вот она, похоже, действительно все рассчитала», — пишет наш литератор и тем начинает убийственную в своей отстраненности хронику последних недель жизни Булгакова.
Булгаков уходил мучительно и страшно. Казалось бы, хоть здесь следовало оставить умирающего в покое, но и в последней главе беспристрастный биограф муссирует фигуру Сталина, о котором — своем вдохновителе и тайном покровителе — «не переставал думать» Булгаков до самой смерти. Эта смерть — в Прощеное воскресенье, 10 марта 1940 года, располагает Варламова к новым соображениям на сквозную для его книги тему «Булгаков и православие»: «Прощеное воскресенье. И это, пожалуй, главный аргумент в споре о том, кому досталась после смерти душа сына профессора богословия и классной дамы из уездного городка» (с. 793 – 794).
В итоге, несмотря на обилие физиологических, материальных подробностей и пространных цитат, в книге оказались совершенно потерянными и личность, и творчество Булгакова. Спутав жизненный путь человека историей его повседневности, биограф, к сожалению, упустил, что какие бы претензии, обоснованные или нет, ни предъявлять к Булгакову: к «еретичеству», конформизму, преклонению перед властью, непорядочности в личных отношениях — писатель для автора биографии всегда должен оставаться прежде всего писателем, а не потребителем, алчущим желтых щегольских штиблет, черной икры и квартиры в элитном доме. Творцом тех образов, которые, хочется нам того или нет, продолжают жить своей беспокойной жизнью — как Иешуа, Воланд и пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.
* * *
[1] Яновская Л . М. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983; Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988; Смелянский А. М. Михаил Булгаков в Художественном театре: 2 изд., доп. М., 1989; Творчество Михаила Булгакова: исследования, материалы, библиография. СПб., 1991; Немцев В. И. Трагедия истины. Самара, 2003 и др.
[2] Российская газета. № 4598. 27.02.2008.
[3] Российская газета. № 4598. 27.02.2008.
[4] Булгаков М. А . Пьесы 1930-х годов / Т еатральное наследие. СПб., 1994. С. 657.
[5] Эти тезисы, безусловно, обоснованны хорошо известными фактами. Так, 18 февраля 1936 г. Булгаков разговаривал с директором МХТ и сказал, что «единственная тема, которая его интересует для пьесы, это тема о Сталине» (Булгаков М. А . Пьесы 1930-х годов / Т еатральное наследие. СПб., 1994. С. 642).
[6] Лосев Ю. И. Комментарии // Булгаков М. А . Собрание сочинений в восьми томах. СПб., 2002. Т. 8. С. 686.
[7] Булгаков М. А . Пьесы 1930‑х годов / Т еатральное наследие. СПб., 1994. С. 665.