Карл Маркс меж двух миров

Антиномии «Адама Смита в Пекине» Джованни Арриги

Рецензия на: Джованни Арриги. Адам Смит в Пекине. Что получил в наследство XXI век. М.: Институт общественного проектирования, 2009. 456 с.

* * *

Знания Арриги о глобальной экономике и политике за целые столетия не могут не впечатлить, и они наглядно демонстрируют неослабевающую силу броделевской школы метаистории, обильно сдобренной географией. Можно только приветствовать эту попытку выйти за пределы Европы и Америки, повествуя об истоках современного всемирно-исторического сдвига в экономической и политической власти.

Арриги начинает и заканчивает Китаем, но стержнем его повествования является нынешнее состояние американской империи. Согласно Арриги, итог ясен: столетие американского господства близко к своему завершению. Китай обязан вернуть себе свое историческое место восточного полюса (экономической) цивилизации, а солнечные дни Америки ждет неминуемый закат: как в силу неисчерпаемости китайских человеческих и культурных ресурсов, так и в силу географической логики исторического капитализма.

На этом уровне обобщения трудно не согласиться: только дурак (и его вице-президент) мог думать, что Штаты навсегда останутся центром мира, что Китай не может подняться после столетия хаоса и поражений (1850 – 1950) и что вооруженные силы США в состоянии контролировать глобальную систему в шесть миллиардов человек.

Точно так же трудно — в общем — не одобрить политическую мотивацию Арриги. Он испытывает отвращение к удушливой атмосфере периода Буша / Чейни и страстно желает, чтобы для тупого высокомерия американской власти прозвенел последний звонок. Он презирает европоцентризм и его тлетворное влияние на идеологию евроамериканской оси, в том числе и на левую. И он хочет, чтобы человечество обрело единство, по самой меньшей мере, распознав свою общую, взаимосвязанную историю.

На теоретическом уровне Арриги вполне готов к осуществлению этой своей масштабной задачи. Он использует теорию последовательной смены центров исторического капитализма, заимствованную у Фернана Броделя и разработанную в книге «Долгий двадцатый век». Он возвращается к отцу-основателю современной политэкономии Адаму Смиту, которого пытается освободить от смертельных объятий его собственных сверхлиберальных учеников в буржуазной экономике. И он привлекает марксизм, находясь в диалоге с двумя главными его олицетворениями на данный момент — Дэвидом Харви и Робертом Бреннером.

Адам Смит в Шотландии

Адам Смит всегда был чем-то большим, нежели та идеологическая кляча, в которую он превратился благодаря усилиям неоклассических экономистов и неолиберальных политических мыслителей (как говорит Арриги (с. 47), Смиту скорее воздают почести по традиции, нежели читают на самом деле). Хорошим примером здесь являются историки Китая XVIII в., такие как Кеннет Померанц и Бин Вон, которые обратились к идеям Смита об экономическом росте ввиду того, что Смит сделал несколько впечатляющих обзоров Китая своей эпохи. В то же время марксисты по большей части молчат о Китае, прошлом и настоящем, по причинам, которые свидетельствуют о недостатках именно экономического мышления школы.

Кроме того, Арриги явно испытывает беспокойство от многолетнего раскола в левой среде на марксистов и фаворитов самого Арриги — школу Броделя и миросистемного анализа, — как этот раскол был зафиксирован в дебатах 1970-х годов между Андре Гундером Франком (близким другом Арриги, которому он посвятил свою книгу) и Робертом Бреннером относительно того, что последний объявил «неосмитовским марксизмом». После этого, еще больше усложняя ситуацию, Бреннер вернулся с марксистской критикой Померанца, Вона и новой школой мысли, утверждающей, что Китай опережал Европу в XVIII в. и был в одном шаге от сходного прорыва к капитализму.

Разве мы все не можем быть просто друзьями? Ну да, до определенного предела — можем, начиная с примирения между Адамом Смитом и Карлом Марксом. Начнем с того, что Маркс позаимствовал некоторые идеи Смита из «Богатства народов» (включая роль трудовой стоимости, разделение труда и накопление капитала) и поставил их на службу своей теории развития капитализма. Кроме того, Смит был либералом, обладавшим социальной совестью (случай на сегодня редкий), что видно из его «Теории нравственных чувств», равно как и из многочисленных замечаний о необходимости ограничить рынок и разделение труда в «Богатстве народов». Он был здравомыслящим и мудрым наблюдателем, проницательным политическим мыслителем той эпохи, когда еще не было очевидно, что британская модель рыночного развития и либеральное правительство одержат триумфальную победу над абсолютистскими и статичными формами, доминировавшими на европейском континенте.

В отличие от него Маркс писал в эпоху наивысшего триумфа Британии, к которому испытывал глубочайшее отвращение, и рассматривал британский капитализм как идеальный тип капитализма, который в кратчайшие сроки распространится по всему земному шару. Но и у Смита, и у Маркса имеются определенные пределы. Смит был фермером-капиталистом в Шотландии и, соответственно, считал «естественным» аграрное, а не индустриальное развитие. Он был прав относительно возможностей этой доиндустриальной рыночной экономики, но не прав, считая, что данное состояние продлится долго. Маркс, с другой стороны, был безусловно прав относительно всепроникающей мощи капитала, а также если не относительно времени распространения капитализма, то относительно неизбежности его распространения, и если не относительно того, какие формы капитализм необходимо должен принимать в разное время и в разных местах, то, по меньшей мере, относительно того, что конституирует сущность капитала.

Итак, каким образом это может относиться к дебатам на тему «Китай против Европы»? К XVIII в. Китай был довольно богат, если говорить о доходах на душу населения, но не достиг прорыва промышленной революции, которая произошла в Британии и Европе после завершения аграрного века Смита — так называемое Великое расхождение между Востоком и Западом. Арриги предлагает теорию Каору Сугихара о «революции прилежания» в Китае и Восточной Азии как путь понимания возможностей роста аграрно-ремесленной экономики с плотным покрытием из торговли и масштабным общественным разделением труда. В этом контексте трудоемкие технологии (особенно в рисовом земледелии) могут продвинуться значительно дальше, чем это обыкновенно признается. Историческое богатство народов Восточной Азии основано именно на этой стратегии, которая является отголоском идей Смита о естественном пути развития.

Не надо быть китаеведом, чтобы признать обоснованность этого аргумента, поскольку европейские ремесло и «мануфактура» (в доиндустриальном марксистском смысле) в раннее Новое время, задолго до промышленной революции, достигли очень многого, ведомые именно этой логикой (вспомним о фламандских тканях или об итальянских музыкальных инструментах). Более того, Франция, Италия и Германия отчасти полагаются на такую стратегию и по сей день. Мы, как правило, не видим этих фактов, будучи ослепленными англо-американским фетишем британской промышленной революции и машинными технологиями. Даже Маркс стал жертвой представления о том, что все более мелкие формы производства обречены на вымирание; тем не менее они живут, становятся более продуктивными и появляются в новых обличиях (например, программное обеспечение).

Однако остается загадкой, почему в XVIII веке Европа совершила прорыв к промышленной революции, а Китай откатился назад. Арриги приводит несколько обычных, не слишком убедительных неоклассических теорий британской промышленной революции (дескать, она была вызвана паровыми машинами, а потому углем) и, слава Богу, корректирует их (в конце концов, в Китае тоже много угля). Но ему все еще нужен ответ.

Поэтому Арриги берет в качестве видового отличия европейского пути экономического развития «экстравертность», т. е. большее значение международной, нежели внутренней торговли (с. 317). Адам Смит рассматривает это как «неестественный путь» национального развития (и это делает Китай в его глазах более «естественным», чем Европа). Арриги с одобрением цитирует слова Маркса о том, что «современная история капитала… восходит к установлению в шестнадцатом веке всемирной торговли и всемирного рынка» (с. 82); но он прочитывает Маркса сквозь броделевские очки, т. е. предполагает, что внешняя торговля и местные рынки — раздельные сферы, которые практически не соприкасаются. К сожалению это лишает нас понимания внутренней логики торговой экспансии Европы. Приходится возвращаться к идее о соревновании между государствами, которое обусловливало внешние завоевания, которые, в свою очередь, являлись механизмом развития коммерции.

Следующий шаг в понимании теории Маркса — идея «бесконечного накопления», по которой Арриги открывает огонь, но промахивается. Как может тот, чьей сильной стороной является история денег и финансов, не понимать значения фразы «Накопляйте, накопляйте! В этом Моисей и пророки»? (с. 81). Всеобщее обращение товаров порождает абстрактную стоимость, которая принимает форму денег; деньги становятся капиталом через инвестирование — для делания еще больших денег; абстрактность денег значит, что нет предела тому, сколько можно накопить (в отличие от жен, замков, слуг, рабов или земли, как в более ранние эпохи).

Наконец, ключом к промышленной революции, по мнению Маркса, является не столько вид потребляемой энергии, паровой двигатель или машины как таковые, но захват, контроль и трансформация трудового процесса капиталом: сперва в виде мануфактур и технического разделения труда, затем — в виде машинного производства и фабричной системы.

Возвращаясь к неспособности Китая совершить «большой скачок» к современной промышленности, следует задаться вопросом: чего именно ему не хватало? Очевидно, что Китай, Индия, Япония и другие развитые страны позднего Средневековья и раннего Нового времени не были застойным феодальным болотом, как нравится иногда думать европейцам. Не были они лишены также внутренней торговли, временного роста производства, сельскохозяйственного процветания и технических инноваций в отдельных областях. Они определенно развили производство до высокого уровня на смитовской основе. Но равным образом не подлежит сомнению, в конце концов, что Китай и все остальные не испытали такого же проникновения и экспансии товарного обмена, революционной трансформации производства и взрывной экстравертности Европы. Не то чтобы они не могли получить все это со временем, но они не получили этого до того, как всё уже изменили путешествия европейцев-первооткрывателей, европейские торговля и завоевания.

Боб Бреннер в Британии

Во второй части «Адама Смита в Пекине» Арриги берется за сочинение Роберта Бреннера о глобальной нестабильности. Он проделывает хорошую работу, обобщая размышления последнего относительно длительного спада в развитых капиталистических государствах. В основе модели Бреннера лежит идея об избыточном накоплении капитала, которое сопровождается наращиванием производственных мощностей и выпуска потребительских товаров, перенасыщающих рынок при каждом подъеме. Выход на рынок новых производителей — сначала из быстро восстановившихся после Второй мировой войны Европы и Японии, а затем из Восточной Азии — усиливает давление. В то же время сохранение старых мощностей становится настоящим бичом для системы, поскольку индивидуальные производители не имеют стимула закрывать производство до тех пор, пока основной капитал обеспечивает приток денежных средств. В общем, норма прибыли падает под массой избыточного капитала. В мировой экономике она снизилась наиболее резко около 1970 года и с тех пор никогда не возвращалась к прежним показателям, обусловливая весьма незначительный рост ключевых экономик Севера вплоть до настоящего времени. Арриги постоянно говорит о том, что, столкнувшись с низкоприбыльными проектами, корпорации направили лишние средства не на реинвестирование, но перевели их в денежные и другие финансовые активы, способствуя разрастанию финансового сектора.

Далее у Арриги следует плодотворное рассуждение, в котором устанавливаются параллели между настоящим временем и так называемым Большим спадом в конце викторианской эпохи в Британии (1875 – 1900). Соотнесение Бреннера с Британией укрепляет представление о том, что длительный экономический спад является поворотной точкой мировой экономической истории, и предположение, что США угрожает опасность утратить лидирующее положение в мировой экономике — как его утратила Британия в начале XX века. Это предполагает также усиление империалистического соперничества, так же, как оно имело место незадолго до Первой мировой войны.

Дэвид Харви в Голландии

Третья часть начинается с повествования о том, как команда Буша попыталась восстановить глобальную гегемонию США в рамках проекта «За новый американский век». Это, по мнению Арриги, было пустой надеждой, поскольку гегемония США была серьезно подорвана. После Второй мировой войны США предложили легитимную защиту капиталистическим странам-партнерам, позволив им восстановить Европу и азиатско-тихоокеанский регион под американским военным зонтиком. Однако поражение в Юго-Восточной Азии породило вьетнамский синдром, который показал, что американские граждане более не намерены поддерживать постоянную войну, необходимую для охранения империи, а для всего остального мира стал свидетельством того, что США — не более чем бумажный тигр.

При анализе утраты гегемонии Арриги отводит определенное место экономике. Ослабление позиций США обнаруживается в быстром ухудшении американского торгового баланса — со времен Рейгана и далее. Торговый дефицит достиг критических показателей с конца 1990-х, причем с 2005 года — главным образом в торговле с Китаем (не слишком сильно, впрочем, отстает Япония, которая лидировала в этом отношении последние 20 лет). Ирония судьбы в том, что глобализация и свободная торговля, глашатаями которых выступали в 1990-е американские идеологи, подорвали позиции США в мире, практически сдав неконкурентоспособную американскую промышленную базу азиатским «тиграм» и скармливая им ежегодно триллион долларов в течение последних 10 лет или около того. Иностранцы восседают теперь на куче американских активов, составляющих костяк нашей угасающей промышленности, общим объемом в триллионы долларов.

Здесь же Арриги обращается к двум теориям Дэвида Харви о логике капиталистической географической экспансии: теории «пространственного закрепления» и теории «накопления через изъятие».

Теория Харви о «пространственном закреплении», как она представлена исходно в «Пределах капитала» и затем в «Новом империализме», заключается в том, что капитализм должен создавать географический ландшафт, соразмерный условиям накопления в каждую отдельно взятую эпоху роста, одно из которых состоит в инвестициях в недвижимость, социальной инфраструктуре, промышленной застройке и т. д., а другое — в определенных институциональных механизмах, характерных для данного периода. Когда капитал в своей динамике исчерпывает возможности эпохи и выходит на новые области для инвестирования, новые формы производства, новые трудовые отношения и т. д., он взрывает старую оболочку и создает новый ландшафт сообразно новым требованиям. Это может подразумевать иногда насильственную расчистку старого ландшафта и быструю застройку новых мест. Однако в теории «пространственного закрепления» имеется два серьезных изъяна, которые могут быть обращены и против собственных идей Арриги относительно подъема Китая (и других центров до него) и которые остаются им незамеченными. Первый заключается в том, что капиталисты должны выбирать между сменой технологий или местоположения как между методами увеличения прибыльности (с. 221). Второй — в том, что экспансия происходит через перенаправление потоков избыточного капитала от старых центров к новым.

Несоответствие еще более очевидно в случае теории Харви о «накоплении через изъятие», т. е. о продолжающемся первоначальном накоплении. Харви доказывает, что США по причине бедственной ситуации с прибылью и промышленностью, должны обратиться к некоему виду «хищнического капитализма», в рамках которого изымаются уже созданные ценности, а новые добываются хищническими методами у крестьян и природы. Но эта идея опровергается наличием грандиозного источника новой прибавочной стоимости в мировой экономике, Китая, и удвоением мирового рабочего класса (более чем 2 миллиарда на сегодняшний день). Впрочем, в конце Арриги совершает скачок от экономической географии Харви прямо к своей центральной для любого перехода теме: «Главным для возвышения государства как гегемонистского была его решающая роль в установлении равновесия власти в системе государств» (с. 251). И здесь использование государством военной силы играет главнейшую роль.

Джованни Арриги в Азии

В последней части Арриги наконец приводит нас к «Новому азиатскому веку», с Китаем в качестве «локомотива для всей остальной Восточной Азии» (с. 210).

Система государств Восточной Азии не была подобна европейской, в силу наличия только одной державы-гегемона, Китая, а также в силу куда менее интенсивных междоусобных войн. В результате Восточная Азия наслаждалась пятисотлетним периодом относительного мира (с XIV по XIX вв.), в то время как Европа находилась в состоянии почти непрекращающейся войны. Согласно Арриги, эта конкуренция между государствами произвела «бесконечную территориальную экспансию», в то время как Китай довольствовался несколькими приграничными войнами и обложением данью окружающих государств.

Равным образом, хорошо развитые внутренние рынки Китая не стремились к расширению вовне, потому что объединенное государство не видело в этом смысла и подавляло любые серьезные шаги торгового класса в данном направлении. Торговля Юго-Восточной Азии процветала при династиях Сун и Юань в Гуанчжоу и других южных портах (и по сей день юг Китая является наиболее ориентированной на торговлю его частью). Но с началом правления династии Мин в конце XIV в. столица была перенесена на север, в Пекин, а внимание государства обратилось на северо-западные границы. Финансируемая государством знаменитая экспедиция адмирала Чжэн Хе в Индийский океан в XV веке была прекращена администрацией Мин как пустая трата денег.

Маньчжурское завоевание Китая в XVII веке положило начало династии Цин, которая предприняла активные реформы по укреплению крестьянского землевладения и претворила в жизнь инфраструктурные проекты по улучшению ирригации и созданию систем зернохранилищ. Все это обусловило период беспрецедентного процветания в XVIII веке. Однако Цин обошлись весьма сурово с недовольными южными купцами, отчего их внешняя торговля и торговля между азиатскими странами пришли в упадок; только китайцы, проживавшие за пределами страны, сохранили сильные торговые традиции, востребованные ныне в помощь современному развитию Китая.

Китай, таким образом, оказался совершенно не готов к глобальному повороту в сторону морского могущества, начатому европейцами, а потому в конце концов попал в зависимость от Запада. Арриги ясно показывает: Британия вошла в Китай не благодаря более качественным или более дешевым товарам, но благодаря более мощному военному флоту в период Опиумных войн середины XIX столетия. Япония, в частности, выучила этот суровый урок, преподанный ее большому соседу, и после реставрации Мэйдзи в 1860-х годах начала индустриализацию, милитаризацию и экспансию по западной модели.

Относительно текущего развития Китая Арриги высказывает много здравых суждений. Во-первых, потрясшая мир трансформация Китая не является примером неолиберальной реструктуризации, поскольку центральное правительство с 1979 года держало ход реформ под жестким контролем и проводило их последовательно и постепенно. Равным образом важно, что развитие Китая началось изнутри: первыми здесь были сельскохозяйственные реформы Дэна Сяопина, а новая экономика строилась в основном на основе гигантского внутреннего рынка. Все это свидетельствует против обычного некорректного представления, согласно которому трансформация Китая стала результатом иностранных инвестиций и внешней торговли.

Во-вторых, удивительный успех Китая при повороте к капитализму сильно зависел от социального прогресса, достигнутого ранее в маоистский период, как бы ни пытались либералы приписать его чудесам свободного рынка. Некоторые исторические традиции также составляли преимущество Китая — важная роль трудоемкого производства (и технологий), южное наследие предпринимательства и торговли, заморская китайская диаспора.

Джованни Арриги сослужил службу всем нам, попытавшись взглянуть на глобальный капитализм в целом, нарисовать пресловутое масштабное полотно. Увидеть вещи именно в таком всемирно-историческом срезе — это как раз то, в чем мы отчаянно нуждаемся. Как показывает Арриги, это значит ухватить географическое целое, которое не вписывается в рамки нашей западной одержимости Европой и Северной Америкой. Это значит избрать политэкономию, которая выходит за пределы простой экономической логики и обращает пристальное внимание на государство, войну и имперские маневры. И, наконец, это подразумевает исторический размах, который дает нам возможность увидеть наше время через перевернутый бинокль иного времени и пространства, и избавляет нашу эпоху от самодовольства, препятствующего изучению уроков прошлого.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67