Рецензия на: Иванов В. К критике современной теории государства. М.: Территория будущего, 2008. 156 c.
* * *
Мысль о том, что общепринятая система деления форм государственного устройства на республики, монархии, авторитарные и тоталитарные режимы не только не отражает многообразия политического мироустройства, не только неадекватно передает политическую реальность, но и часто используется для пропагандистских целей, приходила, наверное, каждому, кто сталкивался с этой проблематикой. Многие монархии демократичнее республик, некоторые демократичные с виду режимы истребляли свое население не хуже тоталитарных.
Виталий Иванов предпринимает попытку найти выход из лабиринтов современных представлений о формах правления, устройства и режима. Однако разработка новой классификации политических систем для него, что несомненно следует из его книги — это лишь предисловие, подготовка читателя к восприятию тезиса, который, хотя и не нов сам по себе, все-таки каждый раз вызывает эмоциональную реакцию. По мнению автора, как бы ни была внешне организована политическая система, по демократической модели или авторитарной, правящим элементом в ней все равно является олигархия. Этот тезис, в свою очередь, подводит теоретическую базу под другой, о недопустимости пиетета перед демократией западного типа.
I.
Штурм современной демократической ортодоксии, пропагандистского бастиона, твердыни, с которой западные правительства наносят нестерпимые идеологические удары по непокорным им режимам от Зимбабве до России, автор начинает с подкопа, издалека. Поскольку на вершину политической эволюции человеческих обществ современную либеральную демократию возводит общепринятая классификация политических систем, выстроенных по степени своей демократичности от несвободных тоталитарных режимов до свободных республиканских, то обрушение этой классификации и должно низвести демократию на уровень всего лишь одной из возможных моделей.
Показать неадекватность существующей классификации политических систем автору удается с легкостью. Он приводит примеры выборных монархий (Речь Посполитая, выборы Михаила Романова) (с. 29). Выборность влечет некоторые обязательства перед избирателями, а потому представить монархию глухой к воле народе нельзя. Упоминаются и наследственные республики (в Северогерманском Союзе, основанном в 1867 году, короли Пруссии объявлялись наследственными президентами) (с. 30 – 31). Примеров несоответствия монархий и республик тем историческим и политическим шаблонам, в которые их загоняют общепринятые представления, множество. Бывшие социалистические страны или нынешний Иран тоже вроде бы республики, но что общего у них, например, с Французской республикой, непонятно.
Виталий Иванов предлагает классификацию, которая в значительной степени снимает эти противоречия. Среди девяти форм правления, которые он выделяет, республике место не нашлось вовсе. Тем не менее четыре из девяти предложенных видов (парламентско-правительственная форма правления, парламентская, президентская и президентско-парламентская) все равно напоминают о демократии на фоне пяти оставшихся вариантов — деспотической формы правления, тиранической (правит узурпатор), централистской (соцстраны), богословской (Иран) и «народной» (Ливийская Джамахирия). Демократии, таким образом, удается ускользнуть, хотя ей и наступили на хвост, лишив республиканского обличья. Автор настигает ее в следующих двух главах.
Говоря о форме государственного устройства, Иванов изгоняет демократию из ее, казалось бы, надежного убежища — федеративной системы. Он напоминает, что Объединенные Арабские Эмираты являются федерацией абсолютных монархий. Формальные федерации могут предоставлять своим субъектам меньше автономии, чем формально унитарные государства — своим регионам. При общепринятом делении путаница возникает часто. Например, как классифицировать унитарный Узбекистан, от которого обособлена республика Каракалпакстан, формально имеющая право на отделение? Становится ли Узбекистан от этого федерацией, или становится ли он от этого «демократичнее» (с. 79)? Права субъекта федерации могут использоваться его руководством для создания на своей территории авторитарного режима, более жесткого и недемократичного чем тот, который существует на общегосударственном уровне (национальные субъекты федерации в РФ служат здесь ярким примером). Ну и наконец, при чем же тут демократия, когда в верхней палате парламента, представляющей регионы, равное право голоса имеют сенаторы, выбранные регионом с населением и в несколько сотен тысяч, и в десять миллионов человек?
II.
Изгнав демократию из форм правления и форм устройства, автору осталось нанести ей последний удар, доказав, что ее нигде не существует не только по форме, но и по сути. А если ее нет и на Западе, то в других странах ни их правители, ни население не должны всерьез воспринимать критику, раздающуюся из Вашингтона, Брюсселя и штаб-квартир правозащитных организаций.
Вопрос, сформулированный автором, традиционен для подобного рода дискуссий. Демократия подразумевает возможность для населения сменить власть посредством открытых выборов. Но если выбор фактически происходит лишь между двумя, как в США, или, в лучшем случае, несколькими партиями, как в Европе, монополизирующими политический процесс, то можно ли говорить о смене власти, и, соответственно, о демократическом характере политической системы? С другой стороны, можно ли назвать недемократичным режим, который ограничивает политическую конкуренцию, получая при этом поддержку населения на выборах, в ходе которых у населения все еще остается возможность сказать ему «нет» (с. 90)?
Демократичность политической системы автор определяет по наличию инструментов, фиксирующих зависимость властвующих от подвластных. Среди них — периодические транспарентные выборы, равное или серьезно не ограниченное избирательное право, референдумы. При соблюдении этих и некоторых других условий, демократические выборы, по мысли Виталия Иванова, могут и не быть альтернативными, конкурентными. Достаточно того, что население будет иметь возможность отвергнуть кандидата, предложенного властью. Утверждение, согласно которому народ, нация не являются и не могут быть ни носителем власти, ни ее источником, автор базирует на том, что в массе своей граждане некомпетентны, пассивны и равнодушны к политике. К тому же их слишком много, конкретные административные решения они принять явно не в состоянии. По словам Иванова, нация в любом случае является не правящим элементом, а объектом управления. Тем не менее он все же признает, что демократическое правление существует и состоит в том, что нацией правят с ее согласия, выражаемого на выборах и референдумах. Все это позволяет автору заявить, что «современная демократия есть только составной элемент политического режима… довольно важный, но не единственный и не обязательный» (с. 104). Итак, демократия, зверь, столько досаждавший российскому руководству, вроде бы изловлен, посажен в клетку и вдобавок назван малосущественной деталью политической природы.
Далее остается лишь показать, что отсутствие этой детали в политической системе не делает эту систему неприемлемой. Иванов справедливо замечает, что самовластное деспотическое правление, которое обычно противопоставляется демократии, на деле практически невозможно. Власть в любом случае распределяется внутри правящей элиты, поскольку один правитель за всем не уследит, а если будет чрезмерно упорствовать, его могут и убрать. Более того, автократия в «мягких формах», по Иванову, легко совместима с демократией, то есть с поддержкой правителя населением, выражаемой на выборах. В качестве примера приводится режим Шарля де Голля. Далее следует ключевой тезис о том, что как бы ни называлась политическая система, правит все равно верхушка политической элиты — олигархат, властвование которого является не чем иным, как «властвованием немногих», олигархией (с. 108).
Это утверждение, которое, казалось бы, должно было вбить последний гвоздь в гроб демократии и отправить это понятие на свалку политически бессмысленных метафор, все-таки не справляется со своей функцией могильщика. Иванов пишет, что олигархат формируется и воспроизводится в порядке «зачастую непонятном и даже невидимом наблюдателям». Но возьмем человека, взобравшегося на вершину олигархата первой страны мира. Разве трудно при желании проследить, откуда взялся Барак Обама? Вначале он получил поддержку населения в своем Чикаго, потом жители Иллинойса захотели видеть его сенатором. Затем в ходе праймериз избиратели-демократы сделали его кандидатом в президенты от своей партии. Наконец, американцы проголосовали за него на президентских выборах. Откуда он взял деньги? Их жертвовали кандидату, который нравился народу. Не наоборот. Причем жертвовали не в коробках из под ксерокса, не в карман незаметно засовывали. Он недостаточно опытен и квалифицирован для должности президента? Несомненно, но это лишь в очередной раз доказывает, что президентом его сделал народ, плохо разбирающийся, увы, в качествах кандидатов. Шел ли Обама на закулисные сделки с олигархатом своей партии и страны в целом? Шел, очевидно, ну и что с того? Есть у него покровительница-миллионерша? Вроде бы есть, но дальше-то что? Он даже не принадлежал к политической элите родного Чикаго. А вывод такой — президентом Обаму сделал не олигархат, а народ, пожелавший видеть в Белом доме черного президента, который много и хорошо говорит, пускай и ни о чем. Конечно, Обама не изменит политическую культуру Вашингтона, как обещал, не станет ссориться с элитой и, вероятно, вообще ничего не изменит. Но избранием он все равно обязан лишь себе, конституции и народу. Можно назвать это исключением, подтверждающим правило. Но если возможны такие исключения, то в верности правила возникают сомнения.
Так разве можно считать демократию, которая определяет, кто будет первым лицом страны, каким-то побочным, необязательным элементом политической системы? Однако только что продемонстрированная возможность того, что олигархат может формироваться демократически, вовсе не доказывает, что население имеет возможность делать с ним, что хочет. Элита пустила Обаму наверх при условии «ничего не сломать» и «руками не трогать». Ну захотел народ этого чернокожего парня, пусть будет. Свою сговорчивость Обама ранее демонстрировал тем, что не раскручивал дела о политической коррупции, которой славится Чикаго. Так что современная демократия, как и пишет Иванов, лишь правление элиты с учетом мнения нации. Но с этим многие согласны, теория давняя. Цель же его книги в том, чтобы показать, что и те современные режимы, которые принято считать недемократическими, тоже, так или иначе, правят с согласия населения.
Несмотря ни на что, автор все же признает, что демократические институты не просто «маскируют» олигархию, но и ограничивают ее (с. 111). А не признать этого нельзя, ограничение власти президентов и премьеров на Западе очевидно. Однако эта вынужденная уступка ставит под угрозу всю теорию об олигархате как правящем элементе любого режима. Получается, что где-то он все-таки не может править самостоятельно. Причем различие здесь не в форме, а в сути. Ведь ситуация, при которой центральная администрация, региональные власти и даже местные чиновники могут безнаказанно отнимать собственность, кардинально отличается от той, при которой они этого делать не могут. Разница между этими режимами, повторим, принципиальна. Не может администрация Буша состряпать против Билла Гейтса со товарищи дело и отобрать у них Microsoft, так чтобы обладателем прав на компанию в итоге оказалась фирма Дика Чейни. Это нонсенс, а при авторитарных режимах частные нефтяные компании с легкостью оказываются в карманах чиновников. Конечно, беззаконие при таких режимах всеобщее, хозяева частных фирм действительно должны были бы побывать в тюрьме, но судят-то их не за это. Итак, в одном случае права граждан на владение собственностью защищены, в других — нет.
И вот тут-то, дойдя до прав собственности, мы и входим в ту историческую колею, из которой Виталий Иванов попытался вытащить телегу политической системы. Дело в том, что окончательное закрепление прав собственности на Западе происходило именно после революций, обеспечивавших контроль населения (поначалу верхних слоев, не входивших в элиту) над правительством. Английская революция 1640 – 1660 годов стала восстанием против королевского произвола, против короны, которая даровала монопольные права на торговлю приближенным, отчего все остальные торговцы разорялись, и налагала произвольные налоги. Французские средние слои к 1789 году уже не могли терпеть всевластия аристократии, на содержание которой в состоянии веселого безделья шли собираемые с них средства. Американцы к 1770-м годам устали от того, что находящееся за океаном правительство обкладывает их налогами, не спрашивая согласия.
В этом контексте «самобытные» авторитарные режимы современности, на которые просят не покушаться вследствие уникальности избранного ими исторического пути, предстают не чем иным, как обществами, в которых пока еще, что называется, не решены задачи буржуазно-демократической революции. В них нет гарантий частной собственности, нет судебной системы, которая могла бы ее защитить. Казалось бы, чего проще — пускай авторитарный режим проведет реформу судов, чтобы они встали на защиту права собственности. Но как раз этого-то сделать и нельзя, ведь независимый суд попросит не только вернуть то, что успели приобрести сами деятели администрации, но и по политическим делам встанет на сторону закона, отчего авторитарная администрация немедленно слетит. Ведь формально конституции авторитарных стран, как правило, провозглашают политические свободы, и функционирование режима основано на контроле над судебной системой.
III.
Но не только на защиту собственности вставали те, кто требовал демократизации политической системы. Аргументы, изложенные Виталием Ивановым, вся его концепция не учитывают силы, которая, на чем среди современных авторов особенно настаивает Фрэнсис Фукуяма, двигала вперед человеческую историю и, в конечном счете, привела к утверждению в развитых странах демократической системы правления. Эта сила — борьба людей за свое достоинство.
Авторитарный режим предстает миром, в котором нет достоинства. Его нет у судей, вынужденных выносить незаконные решения, нет у политиков, понимающих, что никакие они не политики, а заводные игрушки администрации, нет у чиновников, привыкших к коррупции, нет у депутатов, которыми манипулируют, и нет у народа, который чувствует и не может не чувствовать своего бесправного, униженного положения. И даже высшие правители не могут быть довольны собой, ибо знают, что власть их — не по праву, что рукоплескания — не искренни, что приветствующей толпе заплачено, что съезд правящей партии — цирк. Большинству достоинство, может, и не нужно, но лучшие люди с этим режимом не сотрудничают, отчего он становится еще более «самобытным», все глубже погружается в политическую архаику.
Конечно, над тем, что борьба за демократию — это еще и борьба за достоинство, сегодня многие посмеются. Причем не только в России, где люди своим достоинством за минувшие с монгольского ига столетия, за редким исключением, не блистали. Многие жители западных стран, той же Америки сегодня уже не вспомнят, за что боролись их предки. Сегодня борьба там идет за место в очереди в магазин, где проводится распродажа, доходит до перестрелок. В учебниках пишут, что североамериканские колонии восстали из-за нежелания платить налог на чай. «Изнеженные западные демократии забыли свое прошлое, свою суть, а именно, что демократия — это не уютный дом, красивая машина или пособие по безработице, а прежде всего право бороться и воля к борьбе», — пишет Владимир Буковский, не понаслышке знакомый с проблематикой борьбы против тиранического режима.
Но ведь именно так, дословно так, как уютный дом, красивую машину и пособие по безработице представляют сегодня демократию и в России, и на Западе. Самое смешное, что и гонимые властью российские проповедники демократии обещают именно это. Понятно, почему их призывы не находят широкого отклика — вкусно есть можно и при нынешней системе. Даже в красочных голливудских фильмах режиссеры пытаются показать борьбу североамериканских колоний за независимость в лучшем случае как личную месть за убитых англичанами родственников («Патриот»). Но не могли же англичане так навредить каждому из тех, кто добровольно встал на защиту своей страны (речь в фильме как раз идет о добровольческом отряде). Только отпущенный на свободу раб-афроамериканец, вступивший в ряды повстанцев, демонстрирует в «Патриоте» нечто, похожее на отстаивание принципов. За что умирали эти люди? За понижение ставки введенного Лондоном налога? Но зачем она мертвецам? Они умирали за то, чтобы никто не смел указывать им, как жить и кому и сколько платить. Собранные с них налоги стали распределять депутаты, которых они же и выбирали. Подданные стали гражданами, поскольку завоевали такое право.
Дух этой борьбы на Западе, несомненно, утрачивается. А с ним постепенно утрачивается и демократия, поскольку ориентация общества на потребление делает смешной борьбу за абстрактные права. Вот если товар подсунули ненадлежащего качества — это другое дело, на возмущающегося будут смотреть как на борца за справедливость. Трудно разобраться в хитросплетениях нынешнего американского законодательства, но, по оценке правозащитников, граждане свободной страны смирились или вот-вот смирятся с возможностью прослушивать их телефоны, следить, какие книги они читают в библиотеках, и так далее.
С годами сами демократические выборы приобрели совершенной иной смысл. Право голоса стало равным и было распространено и на тех, кому, судя по образу жизни, никакого дела до своего достоинства нет. Выборы превратились в игру «пообещай больше социальных пособий — получи больше голосов». И вот уже стало общим местом, само собой разумеющейся и не подлежащей сомнению истиной, что на выборах социальные группы должны отдавать свои голоса тем, кто пообещает им самый большой кусок общественного пирога. В XVIII веке американцы восстали, не желая платить налоги Лондону, а сегодня они безропотно отдают свои деньги бездельникам, которые продают свои голоса в обмен на увеличение пособий по безработице. Администрация иногда снижает налоги, но только за счет того, что влезает все глубже в долги к странам вроде Китая.
Потому заявление о том, что демократия немногим отличается от недемократии и звучит сегодня так правдоподобно, что суть демократии как системы, позволяющей жить достойно (не только в материальном смысле), утрачивается. Если главное — это высокий уровень потребления, то и авторитаризм неплох, поскольку при определенной сноровке правителей и высоких ценах на нефть можно устроить шикарную жизнь элите и вполне сносную — населению. Но люди, стоявшие у истоков демократии, прокляли бы такую жизнь, посчитав ее уделом рабов. Однако стандарты поведения теперь диктуют массы, хлеб и зрелища — их политические убеждения, жадность — достоинство, и ничего с этим не поделаешь, если только не свести роль плебса в политической системе к минимуму.
Но у кого найдется решимость ввести соответствующие избирательные цензы, и работоспособна ли будет такая система — непонятно.
Да, демократическая доктрина часто используется западными странами в корыстных, пропагандистских целях, иногда просто в захватнических (оккупация Ирака после того, как там не нашли оружия массового поражения, объяснялась именно стремлением «демократизации» страны). Однако это никак не объясняет, почему демократия последние более чем сто лет оставалась столь притягательной формой правления. Ну а если бы Запад не давил на авторитарные режимы, чего бы они вытворяли со своими подданными, решив, что если демократии нет — значит все позволено? Борьба за демократию не закончилась, и продолжение грядет.