Отчалил прямо от затопленной дороги и взял курс на Воскресенский лес. Днепр широко раскинулся этой весной, такой же потоп был шестнадцать лет назад. Тогда я только доплыл до Красного холма, где летом цветут дикие гвоздики, и сверху посмотрел на зеркала воды, простирающиеся до Воскресенского леса. Но не было времени. Через шестнадцать лет появилась возможность попробовать достичь этой цели.
Обедать пришлось на воде, для костра нашел пень. Когда трапезничал, услышал хлюпанье, - кто-то пробирался поблизости. Может, охотник. Но вот ветер нанес в ту сторону дым, и шагающий замер, да так и простоял тихо, пока я не допил свой чай, вымыл котелки, бросил их в байдарку, радуясь отчего-то, как они звенят, и оттолкнулся веслом. Запасов у меня было на неделю.
Воскресенский лес снова засинел горбом на горизонте.
Но я к нему так и не дошел. Днепр оказался не всесилен.
После быстрой и бурной вечерней грозы взгляду внезапно открылась местность небесная. Давно подозревал, что Гималаи ближе.
Утром к моему лагерю вышла косуля, случайно оторвав взгляд от булькающего котелка, я увидел гостя. Это был самец с четырьмя антеннами рогов. Он не ожидал увидеть здесь стоянку и не спешил убегать. Так что мне удалось достать сумку из палатки, вынуть фотоаппарат, но после двух щелчков изящный зверь ушел прыжками в сторону раннего солнца.
А мне надо было выбираться к Днепру. Я решил подняться вверх по Днепру, до Волости, пограничной речки моей местности.
Среди утренних зеркал видел то плывущую, то передвигающуюся скачками в брызгах еще одну косулю. Жаль, не удалось приблизиться вовремя. Но внутренний фотоаппарат щелкнул.
Открытые пространства вод сменились затопленными кустарниками, отыскивать среди них просвет оказалось не так-то просто, и вскоре я заблудился. Красный нос моей байдарки то и дело упирался в густую сеть веток, по резиновой шкуре неприятно царапали сучья. Двухместной байдаркой управлять среди кустов и топляка – морока. Иногда я двигался в туннеле черемух, вдыхая этот странный аромат, напоминающий о парфюмерных дуканах Востока. Порою лабиринт выводил в какие-то индейские места. Заметил потерпевшего крушение воздухоплавателя. Дотянулся до него и положил на тюк. Мотылек обсыхал, настороженно посматривая на меня. Я и сам начинал ощущать беспокойство. Нигде нет чистой воды или земли, одни кусты и деревья. Не хотелось бы напороться на сук и окунуться в холодные воды. И потом сидеть на каком-нибудь дереве, рассылая в мировое пространство сигналы бедствия.
Поэтому я обрадовался, увидев мачты высоковольтной линии. Хотя обычно в лесу любые знаки цивилизации удручают. Здесь были вырублены деревья, и я мог двигаться вдоль линии, ненароком вспоминая строчки одной заунывной прекрасной песни: «В даль - вдоль магнитных линий, Сняв старый летный шлем… та-та-та». Да, но там герой плыл на полотняных крыльях. И, конечно, ему должны были мешать высоковольтные мачты.
Вдруг вспомнил о моем пассажире. Глянул – его нет. Он улетел по-английски. А я пробирался дальше по просеке, потом сориентировался по солнцу, круто взял вправо, пошел буквально вслепую, напролом, продираясь сквозь кусты, и неожиданно байдарка села на травянистую землю, за нею сразу начиналась глухая глубина, глазам открывался простор, и я понял, что вышел к Днепру и моя лодка замерла на высоком берегу, - чтобы через несколько мгновений скользнуть дальше в свободную воду.
Дом зарянки
Идти вверх по реке – значит буквально противо-речить. Твоя речь – против реки: мне надо подняться вверх по течению. Река этому противится. Ей как будто хочется утаить что-то. И ты уже чувствуешь себя исследователем, дерзнувшим увидеть какие-то тайны.
Какие тайны у весенней реки?
Большая вода дает возможность многое увидеть, то, что раньше было скрыто высокими берегами, сейчас перед глазами, словно тебя приподняли на ладони. Плавание по весенней реке немного напоминает полет. Правда, довольно трудный, если идешь вверх. На лодку напирает вся мощь Днепра.
Весенняя река цветет и поет на разные лады. Ты можешь буквально попасть в объятия цветущей черемухи. Конечно, и на суше можно влезть в ее пахучий шатер, но это будет странно и грубо. Цветущее дерево на воде – здесь происходит соединение стихий, соединение могучих сил.
Отовсюду доносятся свисты и кличи птиц, бормотанье тетеревов, возгласы журавлей, соловьиное щелканье, удары кукушек. На косе я видел токующих турухтанов, самцы бегали и подпрыгивали резвыми дворянами в пышных жабо на дворцовом балу, самки успевали деловито что-то поклевывать. Из укромных заливчиков взлетали утки.
На одной стоянке перед моим носом постоянно порхала птица с оранжевой грудкой. Что ей надо здесь у палатки? – недоумевал я, пока идя в очередной раз от костра за чаем или тушенкой, не увидел, откуда она выпархивает – из-под кочки. В гнезде было семь яиц. Поразительно, как ставя палатку впопыхах в сумерках, я не раздавил этот дом зарянки, ее еще называют малиновкой. И у нее достало терпения переносить мои ежечасные хождения на следующий день. В этот день я на ее несчастье никуда не пошел по реке, клеил байдарку. И зарянке приходилось вылетать перед моим носом и ждать на соседних деревьях. А через минут десять я снова топал к костру или от костра, ничего не замечая и думая о своем. Но теперь-то глаза мои открылись. И я перенес палатку. Направляясь к костру, бросал взгляд под кочку и видел оранжевое пятно, - значит, все в порядке, она не покинула свой дом, и мы можем мирно соседствовать.
Страж на востоке
Еще в марте в Смоленске одна старая женщина, возле дома которой я фотографировал развесистую яблоню с прислоненной лестницей на фоне крепостной стены, сказала, что в этом году не будут яблони хорошо цвести и яблок мы не дождемся. Иногда с воды я видел сады, яблони если и цвели, то очень скудно. Вспоминал «пророчество» смолянки.
Но, поднявшись выше по течению, неподалеку от устья пограничной реки местности – Волости, еще издали увидел цветущую яблоню. Она как будто запирала вход в залив, где я обнаружил высокий и сухой участок земли с березами, отрезанный пока весенней водой – остров.
На острове мне пришлось долго искать дрова. Ничего не было. Все березы, ольха, осины – живые. Бродя по островку в майских сумерках, наткнулся на большого ежика. Серый островитянин предпочел не отвечать на мои приветствия и неподвижно стоять в траве. Он даже не свернулся в колючий булыжник. Как будто играл с кем-то в «замри!». Он был похож на памятник или восковую фигуру. Что ж, я тоже не хотел бы общаться с непрошенными гостями. И мне его метод чем-то понравился. Думайте, что хотите. Да, немой. И глухой. Вообще житель параллельного мира.
Продолжая поиски сухих, сиречь мертвых деревьев, я наткнулся на две или три норы, значит, здесь обитали еще какие-то островитяне, молчаливые джентльмены. Темнота наступала, и мне приходилось уже ощупывать деревья, слегка пригибать их, проверяя, живые они или нет. Все были живые. Живой остров! Хорошая метафора, давшая ассоциативный зигзаг: мне припомнился труд одного арабского мыслителя двенадцатого века: «Повесть о Хайе, сыне Якзана», его еще переводят как «Повесть о Живом, сыне Бодрствующего». Герой там появляется на острове из первичной глины, выкармливается газелью и до всего доходит своим умом, подражая звездам, цветам, птицам, кружась как звезды, он впадает в экстатический транс, а в этом-то состоянии и возможно прикосновение к истине. Да, но на метафоре не сваришь ужин, а я очень проголодался, и поблизости нет газелей с молоком. Все-таки фантазер этот врач из Гранады, окончательно понял я на острове в Днепре.
Я обошел весь остров и только в самом дальнем уголке отыскал поваленную ветром березу, она еще была живой, но и много веток уже усохли, их я и принялся обламывать.
В темноте развел огонь, поужинал. И утром очнулся на острове, затопленном солнцем. У входа в залив белела стражем сна яблоня. Ради этого стоило натирать мозоли веслом, противоречить течению. И сидеть на живом острове, наблюдая за парящими аистами в вышине, выковывая максиму: разумно почитание красоты земной, как отражения красоты небесной. Ведь у этой яблони точно есть прообраз. Доктор Ибн Туфейль из Гранады, считавший высшим и вечным счастьем созерцание Необходимо Сущего, мог бы это подтвердить. И тут у меня уже язык не повернется назвать его выдумщиком. Цветущая яблоня на воде затмевает все аргументы возможного спорщика. Интуиция в чем-то похожа на эту яблоню. В какие-то моменты она достигает точки цветения. И этого уже ничем не остановить. Уже шмели опыляют цветы, а там появятся и плоды. Хотя старая смолянка и говорила, что ничего не будет.
Берег ласточек
С Живого острова я заметил далеко обрыв. В стороне темно зеленели одиноко стоящие сосны. Хорошо бы побывать там. Сказано – сделано. Мне удалось туда добраться прямо на байдарке, правда, пришлось перетащить ее через перешеек, и тут же разболелась голова. Давление подскочило. Тебе не 15, а 51, дружище. На реке в одиночестве незаметно начинаешь говорить сам с собой. И с кем-то еще. Человек пребывает в состоянии нескончаемого диалога: с друзьями, знакомыми, давно умершими людьми. Иногда твои собеседники обретают видимость плотского состояния: во сне. Порой это совершенно незнакомые люди и даже не всегда люди. Раньше на реке и вообще в походе они являлись чаще и ярче. Спишь в лесу все-таки с перерывами, переворачиваешься с боку на бок, слишком жесткое ложе земля. Ну и дерево где-то рухнет или птица крикнет, пролает косуля, чухнет кабан. Сейчас сны видишь редко. Не знаю, с чем это связано. Возможно, спать стал крепче. С годами притупляется всякого рода опаска. Впрочем, как поет рокер: «да и просто хотелось пожить». Хотение еще есть.
Обрыв я осмотрел издалека, не увидев ничего интересного. Вот на холм поднялся. Оттуда виден Воскресенский лес и Доброминские леса, которые тянутся до Соловьевой переправы, а кажется – до дремучих пределов этой земли.
Но давление томило, вечер был смазан, и я снова переправился на перешеек да здесь и заночевал, даже до острова не поплыл.
А утром увидел освещенные солнцем сосны и рой ласточек над обрывом. Не завтракая, столкнул байдарку в воду и погнал ее к берегу.
Да, это был обрыв, в котором ласточки устраивали свои норы-гнезда. Они только приступили к домостроительству. Вчера их, кажется, вообще здесь не было. Следить за ними было одно удовольствие. Как они пикируют в чистом сосновом воздухе, пронзительно-тревожно и в то же время весело кричат, щебечут, приземлившись на обрыве, как будто переругиваются из-за этой красноватой глины. И уже в обрыве видны углубления. При моем приближении они все ринулись на меня, я даже пригнул голову от неожиданности. Но вихрь крыльев взял выше и ушел вправо. Я отступил, и, видя, что гость не собирается рыть себе здесь берлогу, ласточки вернулись и уж поистине забазарили. А хорошо бы пожить тут в доме, думал я, озираясь. Берег глядит на восток. Слева сосны, дальше березовый густой лес, его и видишь обычно с Воскресенской горы. Высоко, сухо. Воздух слегка горчит сосной и уже молодым чабрецом.
Так вот – и живешь. Зачем еще дом? Любые стены сразу лишат тебя половины той информации, которую сейчас воспринимаешь ежеминутно. Мир щедро делится ею с тем, кто странствует…
«Странствуй, странствуй же, сказал мне брахман».
Негодяи
От Берега ласточек я повернул обратно, двинулся вниз по реке.
В непогоду пришлось срочно приставать к дороге среди дубов, две колеи через пять метров снова уходили в воду, это был очередной остров где-то возле бывшей деревни, сгинувшей почти бесследно, как и многие другие деревни этого края. Только березовая роща и сады с густой сиренью о деревне и напоминали некоторое время, но три или четыре года назад здесь пронесся ураган и одним ударом смел все, деревенский холм стал похож на кладбище кораблей, обглоданные стволы торчали как мачты.
До ливня успел развести огонь и даже сварить овсянку и вскипятить воду для чая. Снял котелки, выдавил в овсянку из пакета лимонный джем с имбирем, и тут по всем заливам-зеркалам ударил мощный дождь с громом, кажется, что и осколки полетели во все стороны. Не удивляться, вспомнил я старинный приказ о грозе, которому меня учил еще друг, показавший весь этот край. И постарался ничему не поражаться, а есть овсянку и пить обжигающий горький чай.
Наверное, и появлению человека среди этих расходившихся вод сразу после мыслей о том, что придется здесь ночевать, дорога глухая, тут и летом только на тракторе проедешь, а сейчас в такую бучу кого сюда понесет, - не стоило удивляться.
Человек посмотрел на меня и мой костер, бьющийся под дождем, и пропал. Надо было его пригласить, вяло соображал я. Да, но как бы он переправился сюда.
И снова ответом был этот человек – уже с лодкой на плече. Опустил ее на воду и переплыл разделявший нас заливчик.
Мужик в рыбацкой куртке остановился в сторонке, ближе к воде, хотя я и звал его к костру. Снимая заплечный мешок и развязывая его, он спрашивал, что я и как, куда путь держу. Дождь хлестал его по спине, иногда он откидывал капюшон и подставлял ливню голову с длинноватыми волосами. Дождь стекал по узловатому носу, седоватой короткой бородке, загорелой крепкой шее. Ладони у него были большие. Во всей фигуре чувствовалась сила, но он то и дело покряхтывал со стоном и морщился.
Из мешка он вынимал сеть и укладывал ее в лодку особым образом. Здесь он собирался ее ставить. Я неодобрительно отозвался об этой затее. Рыбак возвел на меня светло-синие крупные глаза.
- Разве это сеть? – спокойно спросил он. – Вот из города наезжают – целые сейнеры: сети километровые, электроудочки…
Я задержал взгляд на ярко-зеленой латке, наклеенной на плече его куртки, и невольно вспомнил замечание одного путешественника, вернувшегося из Испании, о том, что все испанцы носят новую одежду, как только потерлось что-то – выбрасывают. И зубы у них хорошие, пришла на ум и другая его реплика, когда днепровский рыбак улыбнулся, объясняя мне, что в этом году еще не пробовал свежей рыбы и вот поймает несколько штук, и что? Он признался, что сначала посмотрел, не рыбоохрана ли? Но те в одиночку точно не ходят, да еще на байдарках. Вообще на всю область шесть человек рыбоохраны. А раньше – с вертолета прыгали.
- А ты один ходишь в такую воду, - пробормотал он. – Если лодка даст течь? Спас-жилет?
Я отрицательно покачал головой. Спас-жилет никак не куплю, но плавучесть байдарки в этот раз обеспечил четырьмя китайскими надувными детскими мячами.
Он уложил сеть и спустил лодку на воду, заработал маленькими какими-то игрушечными веслами (у одного была вместо лопасти фанерная дощечка), поплыл сквозь дождь, навстречу волнам, а я принялся таскать дрова, щепать лучины и разжигать погасший костер. В сумерках раздавались шлепки весел да постанывание и громкие зевки рыбака.
Когда он вернулся, дубовые дрова яро обдавали все вокруг жаром, споря с дождем, в котелке настаивался чай. Дождь не унимался.
- Вон на Западе, - негромко крикнул рыбак, – никаких сетей, да? Строго всё. Рыбоохрана задействована по полной. И правильно.
Он вопрошающе посматривал на меня, распутывая сеть и вынимая рыбу и тут же быстро ее потроша. Оказывается, здесь у него уже стояла одна сеть, ее он и снял, а новую насторожил.
Я в ответ только хмыкнул.
Недавно из «Невы» прислали анкету с вопросами, посвященными российской государственности. Был там и вопрос о норманнской теории. Если бы эта встреча с рыбаком произошла раньше, я, конечно, сразу вспомнил бы о ней. Правда, вряд ли написал бы в анкете. Неведомый рыбак в поздний час на Днепре почти тысячу лет спустя вторил летописцу. А из моих ответов на вопросы анкеты выходило, что призвание было случайным историческим фактом, ничего по существу не определяющим.
Впрочем, возможно, сейчас на берегу Днепра сработала «обратная связь», и как раз реплика летописца о том, что земля большая, а порядка нет, и вся норманнская теория повлияли на моего собеседника, продолжавшего возиться с сетью и рыбой. Потроха он зашвыривал подальше. И громко зевал, ругаясь: давление.
- А ты где служил? – вдруг спросил он и, когда я ответил, покачал головой. – Тесен мир.
Я спросил, а он где?
- В стройбате под Москвой.
Для кого, для чего же тесен мир, соображал я, вероятно, для наших предположений.
Мы познакомились. Звали рыбака Андреем, но все знают его здесь как Исая, по фамилии Исаев. Его била дрожь от холода, он совал руки со вздутыми жилами прямо в огонь и говорил, что из воды руки не хотелось вынимать: парная по сравнению с воздухом. Кружку с чаем взял, но сказал, что не пьет чай совсем… а вот лекарство запить можно. Он пошарил по карманам, что-то достал, поморщился от боли и отвращения.
- Размокло.
Тогда он нашел другое лекарство, насыпал в ладонь, отправил в рот и запил чаем. Тут лицо его уже перекосилось. Чай-то горячий.
- Прихватило от холода, - бормотал он, подставляя бок и спину огню. – Почки. Каменная болезнь… Из мочевого пузыря ежика такого выловили… И желудок… язва. Много пил. И пью. Пробовал только хорошую водку, но… все равно скатываешься потом… когда нечем похмелиться. И понеслось. Хлещешь всякую дрянь – Он отпрянул от лизнувшего бок костра. – А-аа… Жжет. И понимаешь умом, что нельзя… Посмотришь, как другие мужики с катушек сходят: мультфильм. Дома за гроши продают деятелям. Ну, так и учись! –воскликнул он и потер бок. – Хрен, не получается…
В его взгляде сквозила тоска человека, попавшего в настоящий лабиринт. Так и есть: наш фатальный лабиринт. И попробуй убей Минотавра, если ты не Тезей и тебе не повстречалась Ариадна.
- А ты? – спросил он.
- Научился, - коротко ответил я. И многое мог бы добавить, но промолчал.
И когда Исай объявил, что место, где мы находимся, называется Негодяи, а прямо за дубом – Сковородка, почти не удивился. Почему Негодяи, Исай не знал, а Сковородка – криница круглой формы, сейчас она под водой.
- Да и много непонятного. Яцково. Обляшево. Или вон Немыкари.
Я сказал, что, видно, горя не знали – не мыкали, зажиточные.
Исай кивнул, стряхивая каплю с носа.
- Да, и заносистые. У нас были не такие. И большая деревня ведь была, дворов шестьдесят. А все равно попала под укрупнение. Всех сгоняли в Рябцево. Отец перенес дом в Немыкари. До последнего держался. Но сад продолжал здесь вскапывать и яблоки собирать. Пока не пожгли все, а потом ветром повалило.
Я сказал, что в его деревне однажды летом ночевали с другом, в роще, на велосипедах приехали, воду брали в колодце внизу. Исай процвел глазами сквозь боль.
- Точно, был колодец внизу… Ну, не думал, что услышу такие речи. А меня тормозили, куда в такую бучу. Так ты откуда здесь?
Пояснил, что у друга жила тетка в Долгомостье, мы в детстве к ней ездили. С тех пор и продолжаются эти вылазки.
- Я тоже люблю уйти, - отозвался он. – За грибами, поохотиться. Или на берегу лягу, смотрю: Днепр. Он же тысячу лет тек. – Исай подумал. – И течь будет.
Немыкарям почти тысяча лет, заметил я. Впервые упоминается деревня в двенадцатом веке в грамоте Ростислава первому епископу Смоленска. Исай поморщился, то ли от боли, то ли от неприятных мыслей об этом селе, куда ему пришлось переехать.
- Мы их торбулями звали, - сказал он.
Об этом я читал и у Твардовского, у Ивана Трифоновича. И он сообщал, что название это не давало покоя Александру. Предположение, что прозвище возникло от «торбы», сумы, что, мол, жители Немыкарей ходили «по миру», его не устроило. Село богатое. И юный Саша выдвинул свою версию: плыл кто-то с торбой и начал тонуть, а от жадности груз не бросил – и буль, буль.
Я порасспрашивал Исая о местности. Охотясь, он доходил до Васильевских родников. В Яцково учился. А мы с другом уже бродили по избе, где размещалась школа, с раскиданными листками, вскрытыми полами и выбитыми окнами. Поблизости был хутор, мужик какой-то долго там держался. Мы обычно ночевали на Яцковской горе, пока ее не выпотрошили экскаваторы – на гравий. Упомянул он Обляшево, там тоже была школа – начальная, и, забредая туда в охотничьих странствиях, Исай просился у бригадира в пустую избу, ночевал. Я было ухватился за это напоминание. В книге воспоминаний о Твардовском, составленной из статей его земляков, друзей, родных и знакомых, много добрых слов говорится об учителе из Обляшево Иосифе Радькове. Но тут мы заспорили о ручьях, и вопрос об учителе так и потерялся. Ручей Городец Исай называл Чичигой. Ручьи примерно одинаковые, но Городец течет в более укромных и живописных местах, а Чичига ближе к железной дороге, и несколько лет назад на ней устроили плотину и рыбный пруд. Я всегда считал, что Чичига впадает в Городец, а не наоборот. А Исай вообще не знает такого ручья.
- Да на старых картах обозначен, - наконец сказал я.
Исая это сразу убедило.
- Ну, старые карты. Ясно. А старица на них отмечена? Раньше было несколько озер, говорят… Я там за туристами всегда хлам убираю, не могу смотреть. Городские приезжают, набрасывают. И палы пускают.
- Я думал, местные.
- Зачем мне пал пускать? – спросил Исай.
Я пожал плечами.
- Ну, есть тут один, Стрысь - добавил Исай, - холм, где деревня наша стояла, всегда поджигает… Так это назло мне.
Синий взгляд прицельно ушел в сторону Немыкарей. Хотя разглядеть что-нибудь было невозможно. Сумерки сгущались, дождь хлестал по дубовой листве, баллонам резиновой лодки, трещал по целлофановому укрытию байдарки. Мне еще надо было устраивать лагерь. А Исай пригрелся у костра, и разговор его занимал…
Он сказал, что дед лошадей пас, и он пацаном гонял их сюда на водопой. Сейчас никаких лошадей. Но я возразил, что видел, как по дороге, утонувшей в воде, ехал мужик в телеге, запряженной белой лошадью.
- Это рябцевский, - ответил он. – Приезжает пахать. А здесь последнюю лошадь пчелы заели прошлой весной. Страшная смерть. Она вся черная была, облепил рой. Билась на земле. Две сестры привязали ее в обед напротив пасеки. Потную. Пчелы обозлились. Страшная смерть, - повторил он. – Хорошо, я не видел. Люблю лошадей.
Исай перехватил мой взгляд, брошенный в сторону байдарки и распрямился. И тут нагретая прорезиненная куртка припекла ему спину. Он отвел полу за край.
- А! черт!.. – Восклицал он, впрочем, негромко, как-то стерто, за полвека ко многому привыкает человек, еще и боль его постоянно томила. – Ну, вроде отпускает. Врач грозит: прихватит в лесу – не выйдешь. Дочка Варя просит: не ходи. А меня хлебом не корми… тянет… И, может, так оно и лучше. – Он осторожно отпустил край куртки, пригладил полу. - Ну, тебе тут еще с палаткой возиться, а мне топать до деревни. Рыбой не угощаю, призадохлась. Сам-то съем и ничего… И к себе в дом не приглашаю: я пью. Но рад был встретить. У нас тут один старик тоже ходит, узнает, как было, как жили. А мы ведь и себя не помним… – Он оглянулся на костер. – Дрова ты все пожег. Будешь в потемках шариться.
Я ответил, что поужинал и теперь только в палатку залечь.
- Ну, спасибо, - сказал он, крепко пожимая мне руку. – За костер, разговор. Удачи тебе.
Рыбак надел мокрый рюкзак с сетью и рыбой, поднял лодку и пошел в дождь и быстро наступающую ночь. До деревни ему было шагать не близко. Лодку он где-то прятал. А я принялся таскать из байдарки вещи, устанавливать палатку. Отпил горячего чая и нырнул в палатку, не веря, что в ней сухо, и спальник сухой, шерстяные носки сухие. Но так все и было. И я быстро уснул под лепет и шелест Днепра, листвы и дождя.
Утром в Негодяях сияло чистейшее солнце, и дубы свежо искристо зеленели, а оттуда, где когда-то стояла деревня Исая, неслись журавлиные крики.
Нижние Доманичи
Идти вниз по течению было гораздо легче. После Немыкарей издали увидел массивный округлый холм, как будто прочно запирающий Днепр и не дающий ему дальше хода. Меня всегда восхищала какая-то эпическая былинная мощь этого холма. И хотелось подняться на него, окинуть взглядом окрестности. Но еще далеко до города, грести и грести, и вдруг кто-нибудь угонит байдарку, пока будешь совершать восхождение. И восхождение так и откладывалось.
Но теперь у меня был фотоаппарат. И я решил положиться на волю случая и пойти вверх. Правда, возникло новое неожиданное препятствие: двигаясь вниз по течению, я впал в некое медитативное состояние, которое, кстати, можно выразить строками поэта: «Плыть, плыть, плыть, / Мимо могильных плит, / Мимо церковных рам»… Вообще Рубцов мне уже вспоминался, когда на Берегу ласточек я увидел прочно осевшую на земле лодку. И вот днепровская волна напела снова. Стихотворение начинается энергично, чудесно: «В жарком тумане дня / Сонный встряхнем фиорд! / Эй, капитан! Меня / Первым прими на борт!» И тут же возникает завораживающая качка ритма: «Плыть, плыть, плыть…» Мне листок с этим стихотворением прислал в Газни байкальский знакомый, геолог, электрик в заповеднике, а позже - судья. Стыдно сказать, но к тому времени я еще ничего не слыхал о Рубцове. И это стихотворение, начинающееся каким-то дальним вскриком, сразу захватило меня. В армейской библиотеке его стихи разыскать не удалось, читал уже, вернувшись, и полюбил каждое стихотворение; позже удалось обменять у сотрудника газеты мой томик Хименеса «Платеро и я» плюс Фрейда «Толкование сновидений» на сборник Рубцова в темно-зеленой обложке. Кое-как я бренчал на гитаре и многие стихи напевал, и даже дочка подпевала про зайца, бежавшего в лес по лугу. И тесть в Колокольне, которому я в конце концов отвез сборник, декламировал, простирая руку к церковным развалинам посреди деревни: «Кумпол церковной обители / Яркой травою порос».
«Плыть, плыть, плыть»… - и для чего же покидать лодку, прерывать этот ритм, скольжение в вечерних плоскостях, отражающих густые облака, и странный звук одиночества на реке, словно бы некий голос глубин и струй, подводных камней и древних деревьев, плеск вековых весел.
Но все же я причалил, надежно укрыл лодку, опасаясь дождя, и пошел – вверх. А место, к которому держал путь, называлось Нижними Доманичами. Там когда-то стояла эта деревня. Мне поначалу и показалось, что наверху какие-то дома, развалины, только странноватые, скорее даже пещеры, а не дома. Так сливались тени облаков, линии трав, чернота кустов. А порой мерещилось, что там стоят небольшие домики из камней.
На середине холма я понял, что это кладбище.
Человек я не суеверный, но в пути обычно многие подспудные вещи выходят наружу. Вдруг оживает какая-то древняя логика. В общем, за этим интересно наблюдать. Возможно, и смысл всех наших походов заключается в этом проявлении, а точнее сказать прикосновении к глубинным пластам. Там, на глубине, особенно холодна и свежа вода. И мертвая, и живая. Как мы знаем из сказок, необходима и та, и другая. Так что, припомнив острастку деревенской родни не заходить по вечерам на кладбище, не нарушать покой мертвых, я все-таки поднялся в это царство. Да, ведь кладбище в Нижних Доманичах поистине царит над Днепром и простором. Отсюда открывается даль, и от нее трудно оторвать глаза. Тем более, что режиссер света все время меняет перспективные планы, то убирая, то напуская облака. Гигантский театр одного зрителя. В такие моменты именно это больше всего поражает: ты один, никого больше нет, никто не видит, а оно – происходит, великое действо, движение облаков, игра света – ни для кого, словно ты листаешь известную книгу Ницше. Но эта книга выше и несказаннее, и «Так говорил Заратустра» всего лишь строчка, обрывок в ней. Хотя некоторые облака вдруг и напомнят город Пестрой Коровы или горы и пещеру уединения танцующего безумца.
Посыпался дождь, но солнце било ослепительно сквозь облачные дыры, и над Нижними Доманичами, над деревьями и Днепром встала радуга. И это уже был живительный дождь, воздвигший мост, старый, как мир, и абсолютно новый. Помню удивление малыша, которому молодые родители показали радугу в городе, специально остановив машину и открыв дверцу: «Что это такое?»
Да, что это?
Радуга над Днепром и Нижними Доманичами. И заключительные строчки стихотворения Рубцова. Каждый зритель волен выбирать смысл этого зрелища, в этом-то радость и вечная тревога.
«Каждому на Руси / Памятник – добрый крест!»
Здесь, на холме в вечернем особенном нестеровском северном свете стихотворные слова звучали древним запевом:
«Эй, капитан! Меня / Первым прими на борт!»
Казалось, даже эхо отдается от черного смолистого горба елового леса, и оно было беззвучным, как и самая песнь. И я удивлялся, что так поздно ее вспомнил, уже в конце плавания. Ведь там каждая строка перекликается с тем, что я видел и чувствовал.
Но благословенны поэты, если их строки вплетены в этот воздух, если они струятся дождем и лучатся чистым светом. И путешественник ненароком может найти их.
…Ночевать я остановился напротив Нижних Доманичей, на другом берегу возле одинокого дуба. В палатку долго шел закатный свет, а потом в синеве проступила крупная звезда. Плавание заканчивалось. Завтра покажется Смоленск. Листы тетрадки заполнены записями. Флешки фотоаппарата хранят изображения. Еще одно половодье, цветение.
Настала ночь, я уснул. И поколебленная тьма подарила мне сон этой реки и холма.
Прямо к моему лагерю вышли две женщины в зеленых платках со строгими лицами и мужик в белой рубашке, они толковали между собой об источнике, колодце, от которого кто-то забрал черпак; и, уже просыпаясь, продираясь сквозь морок сна-яви, я думал, что не брал ничего, да и колодца никакого не видел, ни здесь, ни в Доманичах, и сам наполнял канистру водой из колонки еще в тех местах, где цветет яблоня, но она уже почти вся закончилась.
А в Доманичах на меня только побрызгал дождь сквозь радугу.
Но, может, про это они и говорили.