Время договариваться

Теории общественного договора в российской политике

В России в последние несколько лет идёт быстрая кристаллизация и политическое заострение «средних». Этот слой можно называть «средним классом», «городским классом», «раздражёнными городскими сообществами», исследовать в деталях его экономические или социологические параметры, но давайте ненадолго остановимся на самых общих контурах мировоззрения принадлежащих к нему людей. Среди определяющих «средних» качеств можно выделить три: умеренность, рациональность и индивидуализм. Умеренность в аристотелевском смысле, как к стремление найти равновесие, обрести устойчивое положение в жизни, создать вокруг гармонию сил и интересов. Рациональность и индивидуализм в кантовском смысле, как способность выделять в мире связную структуру ценностей, целей и средств для их достижения, и рассматривать эту структуру как плод личного свободного выбора из многих возможностей.

Главным основанием для политической активизации живущих сегодня в России «средних» выступает острое недовольство правящим классом, в значительной мере составленным из человеческого материала, всплывшего в мутные девяностые, не разделяющего мировоззренческие установки «средних» и непригодного для создания и поддержания институтов, соответствующих их запросам (да, пожалуй, и сколько-нибудь сложноорганизованных государственных институтов вообще)[i]. Если держателям нынешнего политического строя нужны «средние» - а с ними «модернизация», инновации, технологии, наука, полнокровная и разнообразная экономика, культура, стабильность, конкурентноспособность страны и самого строя в мире, наконец, – то отношения с ними необходимо срочно перестраивать. И сделать это возможно только на договорных основаниях.

Политический иррационализм неприемлем для «средних»: их нельзя вписать в архаичные модели государственных отношений вроде макиавеллианского столкновения «гуморов» «народа» и «знати», или борьбы «асабий» Ибн Хальдуна, для их обитания плохо подходят тёмные завихрения «политического» Карла Шмитта, или ригидные утопии консерваторов. Поддерживать политический строй «средних» можно только убедить. Обмануть их трудно, а любые попытки заставить приведут к их частичному или полному исчезновению – вместе с изрядной долей надежд на будущее страны. Можно утверждать, что сотрудничество «средних» с политическим строем представимо только как результат согласия, и, следовательно, только в категориях теорий общественного договора.

Эти теории традиционно непопулярны в России. Екатерина II запрещала чтение «Об общественном договоре» Руссо[ii]. Либерализм князя Михаила Сперанского заканчивался, как только речь заходила о согласии как фундаменте власти[iii]. Радищев, Герцен, Огарёв – все сторонники договорных теорий в России до конца XIX века оказывались за скобками политической жизни. Некоторое влияние теории общественного договора обрели только в Думе 1905-1917 гг., где задавали тон конституционные демократы – С.А. Муромцев, Ф.А. Головин и другие. Жизнь Думы оказалась краткой, и после прервавшей её Октябрьской революции договорные теории были списаны в архив «буржуазной философии». Казалось бы, всё должно было измениться в начале 90-х, когда Россия номинально встала на путь к созданию либеральной демократии, строя, легитимность власти в котором по крайней мере трактуется как проистекающая из согласия. Однако не изменилось практически ничего: мнение, что теории общественного договора непригодны в России, преобладает и среди исследователей, и среди образованной публики, и среди государственных служащих – почти как во времена Екатерины. Почему?

Аргументы противников договорных теорий можно условно разделить на три группы: исторические, теоретические и антропологические, из которых серьёзными представляются только последние.

Историческая критика договорных теорий в России основана на популярном клише, утверждающем, что ход истории страны всегда определялся преимущественно или даже исключительно автократическими тенденциями, делающими всякие теории согласия – «евроцентристские» ли, экспортированные с Запада, или собственного производства – излишними. Лежащую в основе этой критики историческую картину трудно назвать полной и реалистичной. Ей, например, можно противопоставить договорную интерпретацию четырёх главных событий российской политической истории, укладывающую возникновение «варяжского», «романовского», «советского»[iv] и «российского» строя в рамки договорных концепций, соответственно, Ролза, Бьюкенена-Таллока, Гоббса и снова Бьюкенена-Таллока. Интерпретация эта, подчёркивающая политическую роль согласия как традиционного основания легитимности власти в России, окажется не менее предвзятой и односторонней, чем антидоговорная – но и не более.

То, что факты истории, многообразные и пластичные, не являются достаточно прочным основанием для построения или опровержения политических теорий, видно не только на на примере России, но и на примере Запада. Классическим европейским критиком исторической достоверности договорных теорий является Дэвид Юм, который утверждает[v], что согласие никогда не было основой государственной власти, захватывавшейся либо наследовавшейся, и оно совершенно невозможно в современных государствах, всегда готовых ответить насилием на неповиновение.

Однако, аргументы Юма устарели. Во-первых, как отмечает Джон Ролз, современные договорные теории имеют более изощрённое устройство, чем представлялось великому шотландскому скептику, их гипотетический характер не требует исторических обоснований. Договор в них – это свод правил игры, которые приняли бы идеализированные рациональные индивиды, обладающие достаточной информацией о её условиях. Современные договорные модели предоставляют основания для обсуждения справедливости существующих отношений и не претендуют на объяснение истории их возникновения.

Во-вторых, вопреки утверждению Юма, общественные договоры имели место в прошлом. Например, в начале XVIII века, практически во времена Юма, многие пиратские коммуны существовали согласно кодексу, составленному и подписанному в момент их образования либо в момент вступления каждым участником. Эти кодексы регламентировали основы пиратской жизни: процедуру выборов и «систему сдержек и противовесов» власти капитана и первого помощника, раздел добычи, правила употребления спиртных напитков, налагали запрет на азартные игры и появление женщин на корабле, и так далее. Конечно, размер пиратской коммуны трудно сопоставить с размером даже небольшого государства, тем не менее, их существование опровергает тезис о принципиальной невозможности реального общественного договора[vi]. И то, что в XVIII веке было возможно только на периферии цивилизации, сегодня, с идеями вроде электронной демократии и с проектами типа Seasteading Institute, вполне может стать нормой, а не исключением[vii].

Теоретическая критика договорных концепций сформулирована либеральными скептиками, убеждёнными в ценности рациональности, индивидуализма и других основ либерального мировоззрения, но вместе с тем считающими их проблематичными. Критика эта также восходит к Юму, а в современной политической философии представлена прежде всего коммунитаристами: А. Макинтайром, Ч. Тэйлором, М. Уолцером, М. Сандэлом. Либеральные скептики ставят перед договорной теорией сложные вопросы: о природе и пределах рациональности, об ограниченности атомарной индивидуалистичекой модели человека, о способах выражения и самой возможности явного и неявного согласия, об убедительности ситуационных и теоретико-игровых моделей, на которых основаны гипотетические договорные теории, и так далее. Тем не менее, вслед за Юмом, либеральные скептики считают, что согласие, будь оно возможно, стало бы «наилучшим и самым священным»[viii] основанием для государственной власти.

Слабость теоретической критики договорных теорий в том, что она не содержит альтернативы. Если мы считаем нужным ставить вопрос о легитимности власти, вопрос о справедливости общественных отношений, то категория согласия, при всей проблематичности, оказывается незаменимой – на это указывает Ролз. Политический скептицизм слаб ещё и в методологическом отношении, поскольку исходит только из «положения вещей» и полагается на индуктивные обобщения, подобно естественным наукам. Однако социальная реальность меняется несравненно быстрее физической, законы которой с человеческой точки зрения выглядят статичными. Физическая реальность является данностью, социальная развивается, и при всё увеличивающейся доле нашего участия. Поэтому если физической теории полагается быть строго описательной, то социальная должна быть также и предписательной. Чтобы быть полезной, она должна включать какую-то телеологию (об этом убедительно говорит в своих работах Аласдэйр Макинтайр). Она должна снабжать нас моделями, планами, целями и идеалами, стратегиями, методами, инструментами. И поскольку даже такие глубокие критики договорной теории, как Юм, считают, что общественный договор был бы лучшим основанием для общества и государства, то, очевидно, теория должна двигать практику в этом направлении.

Но действительно ли мы в состоянии выбирать направление? Действительно ли мы рациональные, свободные и способные совершенствоваться существа, которыми видят нас договорные теории? Это, пожалуй, самый сложный вопрос, который можно поставить не только перед теориями общественного договора, но и перед либерализмом вообще. Он не только бъёт в антропологический фундамент теории, но и ставит под сомнение возможность своего теоретического разрешения, поскольку исключает возможность рациональных стандартов. Подобные возражения, звучащие на периферии западной политической философии, в российском политическом дискурсе встречаются заметно чаще.

Не вдаваясь в детали «отрицательной антропологии»[ix], отметим, что, при всей её весомости, она обязывает к реакционным, суровым, возможно даже одиозным взглядам на человека и государство и к политическим решениям, которые едва ли способны устроить – или ввести в заблуждение –«средних». Стиль современной российской власти часто демонстрирует явную или неявную, осознанную или неосознанную приверженность именно такой антропологии. Однако она прямо противоречит установкам «средних» на рациональность, индивидуализм и умеренность. Судя по всему, этот политический стиль будет встречать всё более резкий и согласованный их отпор. Поэтому представителям нынешнего политического режима, если они хотят восстановить рушащиеся отношения со «средними», необходимо вводить иные правила игры. А на письменных столах и в работах российских исследователей и практиков политики рядом с Макиавелли, Гоббсом, Шмиттом должны чаще появляться Локк, Кант, Ролз, Бьюкенен, Готье, Дворкин и другие теоретики согласия. Потому что без обретения согласия со «средними» будущее нынешнего политического строя в России представляется проблематичным.

Примечания

[i] Возможно, в скупке элементов, занявших места региональных “элит”, для использования их в качестве проводника государственной политики когда-то была какая-то целесообразность, однако срок использования этого некачественного материала вышел, он срочно требует замены. Значительная доля недовольства “средних”, как представляется, сводится к этому требованию.

[ii] Отношение Екатерины к “Du contract social” видно, например, из её переписки с Вольтером («Переписка российской императрицы Екатерины Вторыя с гр. Вольтером, с 1763 по 1778 год». Санкт-Петербург, 1802. Письмо 1, с. 3)

[iii] См. “Руководство к познанию законов”, 1845.

[iv] А.А. Аузан говорит о существовании двух советских общественных договоров, но для нашей интерпретации такая степень точности не требуется.

[v] В трактате “Of the Original Consent”(1748).

[vi] История пиратских кодексов описана, напр. в Leeson, P.T. The Invisible Hook: The Hidden Economics of Pirates. Princeton University Press, 2009.

[vii] Нормой давно стали и другие практики, которые Юм считал невозможными, например, смена гражданства. Вот красочная, но уже не работающая метафора Юма: «Можем ли мы всерьёз представить, что бедный крестьянин или ремесленник свободен покинуть свою страну, не зная чужих языков и обычаев и перебиваясь со дня на день своим ничтожным заработком? Это всё равно, что утверждать, что человек, оставаясь на корабле, тем самым выражает согласие подчиняться власти капитана, даже если его внесли на борт спящим, и покинуть корабль он может, только спрыгнув за борт навстречу гибели» (“Of the Original Consent”, 1748).

[viii] Юм пишет: «Я не намереваюсь отрицать, что согласие там, где оно имеет место, является единственным справедливым основанием государственной власти. Оно действительно наилучшее и самое священное из всех. Я лишь утверждаю, что такое согласие очень редко имело место в какой-либо степени, и практически никогда полностью; и что поэтому необходимо признать также иные основания для государственной власти» (“Of the Original Consent”, 1748)

[ix] Детали изложены Карлом Шмиттом в “Понятии политического” и “Политической теологии”.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67