В плену патримониализма

Справедливость в России и мире

От редакции. В России все время говорят о справедливости: о социальной справедливости, о справедливых выборах и т.д. Но что такое справедливость? Существуют ли какие-то общепринятые подходы к ее пониманию? В чем специфика российского типа справедливости? Об этом и многом другом «Русский журнал» побеседовал с профессором Высшей школы экономики Борисом Кашниковым, одним из лучших российских специалистов по справедливости как проблеме политической философии.

Борис Кашников – профессор кафедры практической философии на философском факультете Высшей школы экономики (НИУ ВШЭ); приглашенный профессор Университета Джорджа Мэйсона (США), читает спецкурс по концепции «справедливой войны»; специалист по современным теориям справедливости.

* * *

Русский журнал: Выработано ли в современной политической теории какое-то консенсусное понимание того, что такое справедливость? Или все сводится к нескольким конкурирующим традициям понимания?

Борис Кашников: Здесь есть смысл говорить о нескольких основных парадигмах. Речь идет о распределительной парадигме, воздающей парадигме и меновой парадигме.

В соответствии с распределительной парадигмой, все проблемы социальной справедливости сводятся к распределению основных социальных благ. Достаточно найти механизм или принцип распределения и все станет на свои места. Эта парадигма которая связана с именем Дж.Ст.Милля и Дж.Ролза.

Более древняя воздающая парадигма связывает проблемы справедливости с воздаянием. Справедливость есть там, где каждый получает свое. Ее сформулировал еще Платон. Сейчас ее продвигают феминистки, которые полагают, что социальное положение женщин нельзя изменить путем перераспределения социальных благ.

Меновая парадигма близка либертарианцам и сторонникам свободного рынка. Речь здесь идет о справедливости по типу простого и свободного обмена. Дайте людям свободно обмениваться между собой товарами и услугами, исключите обман и насилие и никакой иной справедливости уже не понадобится. Эти традиции действительно конкурируют между собой. Господствующей остается распределительная парадигма, тесно связанная с либеральной идеологией.

Вообще, следует различать философское, рационализированное понимание справедливости и справедливость «улиц и площадей». Определенное интуитивное чувство справедливости присутствует в обществе всегда. Именно это и отличает общество от «войны всех против всех». Дискурс справедливости позволяет, во-первых, рационализировать это чувство, придав ему концептуальный характер, во-вторых, последовательно совершенствовать и уточнять.

РЖ: Почему Россия остается удивительно глухой по отношению к нормативным проблемам политики и права и, в частности, по отношению к проблеме справедливости? Что мешает возникновению дискурса справедливости?

Б.К.: Действительно, в России нет дискурса справедливости. Это не значит, что о справедливости не говорят. Напротив, говорят очень много. Но в том-то и дело, что при этом все слышат только себя, справедливость не концептуализирована и ее ценностное содержание остается весьма размытым. Иначе говоря, дискурс заканчивается там же, где и начался. Это может означать только две вещи: что философия в России не выполняет своего предназначения – уточнение концептов и формулировка высших ценностей, и что в такой работе нет социальной потребности. Скорее, и то и другое. Потребности в справедливости нет там, где нет понимания свободы как равенства с другим. Где свобода понимается как произвол. Дискурсу справедливости мешает чрезмерная толерантность. Россия сверх толерантное общество. Это понимал Н.Бердяев, который писал о «вечно бабьем в русской душе». Мы толерантны не только по отношению к любому представлению о справедливости, но и по отношению к любой частной практике справедливости. В том числе по отношению к коррупции, беззаконию, воровству. Дискурс справедливости не может возникнуть там, где каждый (индивид, группа, каста) создает справедливость по образу и подобию своему.

РЖ: Насколько применимы к российским реалиям идеи «политического либерализма» Джона Ролза? В частности, его идея «перекрывающегося/перекрещивающегося консенсуса» или идея «публичного использования разума»? Вокруг каких идей мог бы сложиться этот консенсус в реалиях российского плюралистического общества?

Б.К.: Думаю, что они применимы. Демократия заключается не в том, что проходят регулярные выборы, но в том, что люди проявляют толерантность в отношении одних вещей и крайнюю нетолерантность в отношении других. Можно быть толерантными в вопросах религии, но не в отношении базовых принципов справедливости. Ролз имеет в виду именно это. Как только мы согласились принять некоторые принципы справедливости, мы должны последовательно реализовать их в конституции, законодательстве и повседневной практике. При этом мы может продолжать совершенствовать эти принципы при помощи «публичного использования разума».

РЖ: В своих исследованиях вы писали про то, что в России исторически доминирует именно патримониальный тип справедливости, то есть «высшим принципом справедливости является предсказуемый и систематический произвол властителя, ограниченный только его же волей и/или обычаем»? Есть ли какая-то специфика у патримониальной справедливости в ее путинско-медведевском преломлении?

Б.К.: Патримониальный тип справедливости не является спецификой России. Вообще, следует различать два типа справедливости: иерархический и эгалитарный. Первый характерен для традиционного общества и выступает в двух вариантах: патримониальное и аристократическое общество. Эгалитарный тип справедливости и эгалитарное общество вообще предполагает исходное ценностное равенство индивидов или представление о равном достоинстве. Представление о фактическом равенстве может уточняться. Оно может пониматься как равенство перед законом, равенство политических прав, честное равенство возможностей или даже, как у Джона Ролза, принцип различия (в соответствии с которым большее число ресурсов должно быть направлено на помощь людям с меньшими естественными способностями). Это тоже предмет философского спора.

Иерархическое же общество и соответствующая ему справедливость означает лишь то, что люди обладают исходным моральным неравенством и обладают различным достоинством уже по факту своего рождения. Как, например, рабы и рабовладельцы в южных штатах Америки. Различие между патримониальной и аристократической справедливостью (по Максу Веберу) заключается в том, что патримониализм это вообще торжество частной сферы над пространством публичного. Соответственно, справедливость в таком обществе понимается как предсказуемый и последовательный произвол властителя, ограниченный только его же волей и/или обычаем. Этот произвол может быть благотворителен, но это все равно произвол.

Аристократическое общество тяготеет к формализации пусть неравных, но все же твердых прав. К более точному определению пространства публичного и частного. В таком обществе только и может созреть последующая идея равенства прав. Чтобы говорить о равенстве прав, нужно сначала получить хоть какие-то, пусть неравные права. В России над нами по-прежнему довлеет патримониальный тип справедливости, который еще в большей степени характерен для республик центральной Азии. Власть здесь имеет исключительно личный характер, а условием продвижения по службе – видимое подавление личной воли.

РЖ: Не кажется ли Вам, что путинская Россия – это, прежде всего, сословное общество (чиновники, силовики, горожане), в котором доминирует скорее аристократическая, чем патримониальная справедливость?

Б.К.: Н. Бердяев был совершенно прав, когда писал, что в России не сложилось сословное (аристократическое) общество. Сословия оставались размытыми, совсем не так как это было в Западной Европе. С точки зрения теории справедливости, развитие России после 1917 года это последовательная деградация. От правового аристократического общества (хотя и не сильно выраженного) Россия трансформировалась в чисто патримониальное общество, где даже государство приватизировано и где каждый чиновник вполне приватизировал свой домен. Основной экономический мотив в таком обществе это не предпринимательская прибыль, но получение рентного дохода.

Но есть основания полагать, что это также и глобальная тенденция. Некоторые известные социологи даже пишут о «советизации Запада» имея в виду, что появилась тенденция некоторого глобального патримониализма. Действительно, пространство публичного заметно размывается по всюду в мире, гражданские добродетели утрачивают свою силу и привлекательность. Об этом писал, например, Зигмунд Бауман. Даже государство перестает играть прежнюю роль. На смену ему приходят транснациональные компании, которые не имеют иных мотивов, кроме получения прибыли и менее связаны с пространством публичного.

РЖ: Как соотносятся коррупция и справедливость? Коррупция, если брать российский тип справедливости, воспринимается как нечто в порядке вещей или же как нечто несправедливое?

Б.К.: В условиях патримониального общества, где государство приватизировано и где каждый чиновник гордо использует свое положение для извлечения ренты, существует особое представление о коррупции. Коррупция в условиях такого общества является системной, то есть если ее исключить, общество просто рухнет. Строго говоря, это даже и не коррупция вовсе. Ведь согласно классическому определению коррупции, данного Платоном, коррупция это положение дел, при котором частный интерес осуществляется за счет общего публичного. В патримониальном обществе пространство публичного отсутствует вовсе. Борьба с коррупцией здесь более всего напоминает политические процессы 30-х годов. Коррупционеры это те, кто проиграл в политической борьбе за рентный доход и стал агнцем для торжественного заклания в угоду публике.

РЖ: Насколько специфична российская модель патримониальной справедливости?

Б.К.: Она вовсе не специфична. Напротив, патримониальный тип выражен куда сильнее в государствах центральной Азии. Вебер полагал, что патримониализм вообще представляет собой самый устойчивый тип общественных отношений. Что может быть устойчивей отношений личной зависимости, личной преданности и верности клиента патрону. Даже в Европе, если взять, например, юг Италии он выражен сильнее, чем в России. Более того, есть основания полагать, что этот тип справедливости вновь возвращается к нам как справедливость глобализирующегося мира. Современные крупные транснациональные корпорации это гнезда нового патримониализма. Мировой экономический кризис показал, что крупные банки наживаются на разрушении национальных экономик и разрушают публичное пространство. В осознании такого положения дел заключается суть современного протестного движения в США, типа «оккупация Уолл-стрит».

РЖ: Почему разговоры о справедливости в современной России чаще всего сводятся к банальным экономическим разговорам, сводящимся к тому, чтобы «отнять и поделить/распределить»? Почему традиции эгалитарной справедливости столь слабы, несмотря на уже двацатилетний срок постсоветского демократического транзита?

Б.К.: Характерной чертой развития, присущей всем патримониальным обществам, является периодическая катастрофа, при которой меняется одна элита и приходит другая. Думаю, что в этом, а не в демократии, суть Арабской весны. Ненависть к зарвавшимся элитам постоянно растет, механизмы контроля, согласия и кооперации отсутствуют. Элиты теряют чувство реальности. Это происходит и в России. При этом главной движущей силой является не чувство справедливости, а зависть и ненависть. Вот почему, после того как обществу, объединенному этим не самым благородными чувствами, удается сбросить ненавистные элиты (может быть, все же лучше употреблять слово «отстой») все возвращается на круги своя. Но я думаю, что традиции эгалитарной справедливости вовсе не так слабы в России, как может казаться. Они заявляли о себе и в 60-е годы XX века и в 80-е. Думаю, что сейчас в России появился слой молодых людей, которые обладают моральным достоинством и не согласны более терпеть свой неравный статус по сравнению с коррупционерами-чиновниками, которых сам В.Путин однажды назвал «надменной кастой».

РЖ: Допустим, то движение, которое началось 10 декабря 2011 года на Болотной площади, заставит власти идти на какие-то реформы, в частности, на реформы, стремящиеся нивелировать ту несправедливость, которая есть в обществе. Какая концепция справедливости возможна и желательна для воплощения в ходе дальнейших реформ в России?

Б.К.: В России нет еще даже формального равенства граждан перед законом. В России не действует даже то, что Дж. Ролз называл «формальной справедливостью», которая является первым элементарным условием всякой иной справедливости принципов. Согласно Ролзу формальная справедливость заключается в следующем:

  1. Каждый знает и знает, что другие знают некоторые основополагающие публичные и разумные принципы справедливости.
  2. Основные общественные институты, в общем и целом, что общеизвестно, соответствуют этим основным принципам.

Что происходит пока в России:

  1. Никто не знает, но знает, что и другие не знают, никаких основополагающих публичных и разумных принципы справедливости. (Патримониальная «справедливость» не в счет. Она не является ни публичной, ни разумной. Это справедливость в кавычках)
  2. Основные институты общества в общем и целом, что общеизвестно, не соответствуют никаким публичным и разумным принципам справедливости.

В России нужно начинать с того, что у нас уже было достигнуто в позапрошлом веке и что является банальностью во многих странах. А именно, с формальной справедливости твердых и неуклонных законов. Начать можно хотя бы с закона и практики выборов. Элементарное надувательство под видом политических выборов встречает все больших протест в обществе. Это уже говорит о многом. В частности о том, что у нас постепенно возрождается общественность и гражданское общество.

Беседовал Дмитрий Узланер

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67