В 1978 году меня попросили написать "воспоминания" об искусстве практической шутки в России, предупредив, что текст должен быть "предельно простой, занятный и не замутненный излишними размышлениями". И хотя указания были выполнены, статью так и не напечатали. Перед тем как с ней ознакомиться, необходимо сделать то, на что был наложен запрет в 1978 году, а именно - высказать несколько "излишних" соображений, связанных с перспективой ассимиляции смеха в зоне дискурса.
По мнению Джорджа Мачунаса, организатора художественного объединения Флаксус, шутка (особенно практическая) линеаризует сознание, что, с одной стороны, способствует ее усвоению, а с другой - исключает возможность параллельных ракурсов восприятия и синхронизации актов прочтения. С одной стороны, перпендикулярность смеховой культуры по отношению к (диа)хронике интеллектуальной рефлексии создает прецедент для аналогий, сопоставлений, обобщений и т.п. С другой, бесконечное нанизывание на вертикаль чревато стремлением к деортогонализации, без которой метафора не в состоянии осознать себя в качестве таковой. Возникает цепь опосредований, наводящих на мысль, что горизонталь есть не что иное, как отчужденная вертикаль. Ее отчужденность - результат осознания, рационализации, культурного освоения. Избыточность отчуждения оборачивается стремлением к повторной вертикализации, и так без конца ? учитывая принципиальную неразрешимость конфликта между смехом и дискурсом. Бессознательное, как известно, манифестирует себя многими способами: в одних случаях это смех, в других теория - теория как отсроченная реакция на те же самые скрытые "поползновения" психики. Некоторые из них мы (по ошибке?) воспринимаем как розыгрыш...
Практическая шутка - жанр, которому не чужда идея преемственности. Пример - Артур Краван, дадаист, ставший жертвой собственной практической "шутки" в Карибском море. Тот факт, что Краван выдавал себя за "незаконного сына Оскара Уайльда", далеко не случаен, особенно если вспомнить эпизод с нищим, просившим милостыню под окном писателя. Устав от жалобных причитаний, Уайльд пригласил его в дом, после чего вызвал портного и приказал сшить нищему новый костюм из самой роскошной ткани - при условии, что все прорехи и дыры останутся на своих местах. Изысканное глумление над ближним, сменившим старые лохмотья на новые (жалкие на дорогие), лишний раз подтверждает тот факт, что практическая шутка и морализаторство - суть вещи несовместные.
Будучи формой философского высказывания (констатативный уровень), практическая шутка требует высокого мастерства исполнения (перформативный уровень). Что касается запрета, наложенного на инцест шуточного плана с теоретическим, то, как мне кажется, именно наличие подобных табу вызывает желание их нарушить. Возникает потребность в анархии, в карнавализации теоретического текста.
Во-первых, экономика теоретического письма - либидинальная экономика. Во-вторых, "эмансипирующий либидинальный потенциал" невозможно отделить от "порожденной ими теории", поскольку ни одно, ни другое нельзя выделить в чистом виде, подвергнуть феноменологическому epoch é, установить для них правила очередности, иерархию и т.п.
Москва
"Хотите, я вам стихи посвящу", - спросил один молодой поэт у дамы. "Что ж, посвистите", - ответила дама. Происходило это в начале 1960-х годов, в эпоху "лириков" (час физиков тогда еще не пробил). Жанр практической шутки если и существовал в те годы, жанром не назывался. Хотя традиция, безусловно, была. Блюмкин, эпатировавший Мандельштама расстрельными ордерами в кафе, скорее всего шутил. Сталин, делавший это в более глобальном масштабе, зашутил всю Россию до полусмерти.
В Средней Азии когда отрубали голову, бросали ее на раскаленную сковороду; голова начинала таращить глаза, хлопать ресницами и вздымать брови; зрители запивали зеленым чаем плов и одобрительно рыгали. Заимствования из сферы практической шутки получили прописку в литературе: "Синяя тетрадь" Хармса, "акции" Коровьева и Бегемота в "Мастере и Маргарите" и т.д.
Королем по этой части в Москве был композитор Никита Богословский, годами соблазнявший собутыльников рассказами о "кремлевских банях", и когда один из них наконец созрел, отвезен был (с завязанными глазами) в надлежащее место: шикарный вестибюль, бархат, люстры, народу ни души. "Это предбанник, - говорит Богословский, - а теперь раздевайся. Разделся? Ну, вот тебе шайка, дверь направо", - и с этими словами Богословский вталкивает обнаженного друга в переполненный посетителями банкетный зал ресторана "Метрополь".
Лев Нуссберг тоже изрядный был шутник. Завидев издали мать с ребенком, он с разбегу выхватывал дитя из родительских рук и несся с ним прочь. В момент, когда ажиотаж толпы, матери и ребенка достигал апогея, Нуссберг оставлял свою ношу и исчезал в проходном дворе. На пари, пока приятели подпирали ногами дверь в тамбуре пригородной электрички, Нуссберг показывал голый зад пассажирам. Обычно в поездах читают, но то один, то другой поднимает глаза, и что же: в дверном стекле - как на экране - две упитанные ягодицы. Пассажиры бросаются к тамбуру, тщетно пытаются разомкнуть двери, но вот уж и станция, и задницы как не бывало.
А сколько было тех, кто ночной порой пытался наклонить чугунное дуло пушки, стоящей возле Музея Революции! (Согласно мифу, кто-то когда-то опустил туда бутылку водки).
Если призрачный подпоручик Киже неуклонно повышался в чине, то одному из моих знакомых, напротив, удалось разжаловать полковника в подполковники. Случилось это на квартире у дочки этого несчастного военного в момент отсутствия последнего. Пока дочка танцевала со своим кавалером, мой приятель проник в гардероб родителей и отвинтил по звездочке на каждом папашином погоне. На шинели и на кителе. Утром полковник, вернее подполковник, явился на службу, ничего не подозревая, и так целую неделю. Сослуживцы потом (за спиной) называли его "Лермонтов", так как и тот был некогда разжалован и сослан на Кавказ. И все же венцом всех подобных вычур следует признать акцию Савелия Крамарова, популярного советского киноактера, комика. Случилось это году в семидесятом, сразу после съезда КПСС, во время концерта в Кремле. В зале - Брежнев и весь Президиум. Объявляют Крамарова. Выходит. Смех, ликование. И вдруг Крамаров говорит: "Я знаю, почему при виде меня вы смеетесь и ликуете. Дело в том, что в кино я всегда играю идиотов, и поэтому вы принимаете меня за своего". Несколько секунд тягостного молчания. Брежнев (видимо, навеселе) зааплодировал первым, за ним и весь зал. Я наблюдал эту сцену по ТV и, признаться, ушам своим не верил. Так шутила Москва 60-х годов. Теперь - о Ленинграде.
Ленинград: Сорокин, Понтилла, Хвост
Сведения о Сорокине ограничиваются одним эпизодом. Как-то во взятом напрокат мундире штабс-капитана (аксельбанты и т.п.) отправился он с друзьями к кому-то или куда-то. Поверх мундира на нем было вполне цивильного вида пальто. Поигрывая тростью, Сорокин (забывший, по всей видимости, выйти из роли) усадил приятелей в такси и с возгласом "погоняй!" ткнул водителя набалдашником в спину. Тот встал на дыбы, и вся компания оказалась в милиции. В результате ? проверка документов, фамильярность и грубость нижних чинов (участковый, кажется, был всего лишь лейтенантом). Сорокин сбрасывает пальто и обнажает шпагу. Лейтенант расстегивает кобуру и приказывает Сорокину сдаться. Сорокин ломает о колено клинок. Так в конце 1960-х годов в Ленинграде был схвачен последний штабс-капитан царской армии Алексей Сорокин. Поэт Александр Введенский (по одной из версий) был арестован в 1932 году за то, что поднял тост за покойного государя императора Николая Второго.
Понтилла - фигура не менее легендарная. Я встречал его пару раз в Питере, у Хвоста. Рост - два метра. Телосложением - сталинская архитектура (его женой была Наташа Стеблин-Каменская, маленькая, хрупкая, эдакий хлебниковский "кувшин с прекрасным взглядом"). Скульптор. Настоящее имя - Валерий Фед.
Понтиллой прозвали по причине того, что понтил (пудрил мозги, молол чушь, водил за нос, морочил и дурачил всех, включая самого себя). Бывает ведь абсурдизм художественный, т.е. жанр, в который забегают на время, возвращаясь затем обратно, в реальность, нагруженные контрабандным товаром (негоцианты). А бывает, когда войдя - остаются, что, собственно, и случилось с Понтиллой.
В середине 1960-х годов он создал общество мудистов. Как у обэриутов, к примеру, были "чинари", так и у мудистов - почетные Мудаки. Хвост был "Мудак городской", Сорокин - "Мудак-путешественник" и т.д. Катаясь на лодке по Финскому заливу, сочинили устав мудистов, запечатали в бутылку и бросили в волны. В качестве завещательного текста мудакам будущего. Бутылка была выловлена рыболовом-любителем, генералом КГБ. Понтиллу вызвали.
В процессе расследования генерал проникся симпатией к мудизму, хотя и не вполне его понимал. "А не могли бы вы, молодой человек, на простом примере, по-свойски, объяснить мне, что такое мудизм?" Хорошо, говорит Понтилла. Допустим, купили вы в магазине замечательный белый костюм. Выходите на улицу, погода ? лучше не бывает, солнце, небо голубое, вокруг радостные лица, и вдруг вы, в замечательном белом костюме, бац - и в лужу. И вот лежите вы в этой луже и мудите. Потому как более мудацкого положения и придумать нельзя. Понятно? "Понятно", - сказал генерал и с этой поры согласно легенде полюбил Понтиллу как сына.
Важное место в мудистическом иконостасе Понтиллы занимала ворона, так как она, по его мнению, "омуживает советских трудящихся, произнося слово "КАР" и тем самым напоминая об автомобиле (car), повсеместном на Западе и труднодоступном в СССР".
Чем занимались мудисты? Мудили и омуживали.
Как-то, зайдя к Ларисе Волохонской, Понтилла обнаружил на столе среди прочих женских вещей крошечный флакон французских духов - подарок из Парижа. "Сколько стоит?" Не знаю, говорит Лариса. "Хочешь, узнаем?" - спрашивает Понтилла и, не дожидаясь ответа, опорожняет флакон. Почмокал языком: "Пятьдесят рублей". Аналогичный случай - 30 декабря 1972 года: в мастерской у приятеля Понтилла подверг той же процедуре растворитель для лака. Это было его последней мудистической акцией. На похороны приехал генерал (тот самый). Над кладбищем, как полагается, облака. Уходя, генерал - Хвосту: "Вот и небо сегодня мрачное, все в тучах". "Это я накурил", - говорит Хвост и топчет окурок.
Мудизм умер, да здравствует мудизм!
С Хвостом (Алешей Хвостенко) я впервые столкнулся году в 1964 году. Мы пили водку в продолговатой комнате, где он обитал, офлажкованный соседями, покуривая "план", поигрывая на замысловатой дудке и пописывая стихи. "Человек человеку волк, лиса и медведь", - меланхолически поговаривал Хвост, выпуская из флажолета кольца сладковатого дыма, когда соседи с особым озорством начинали барабанить в стену. Говорят, в Азии, на тамошних базарах, удавалось ему извлекать приятные звуки из всех старинных флейт и свистков, чем заслужил он репутацию дервиша.
В ту пору сочинялись им игрушечные пьесы обэриутского толка, иногда в соавторстве - то с Енотом (Леонид Ентин), то с Юрием Галецким. Собственно, писал или рисовал он все что угодно и на чем угодно: на ресторанных меню, документах, аптекарских рецептах, медицинских справках и счетах за квартиру, скалываемых или сшиваемых затем в причудливые альбомы. В дурдоме, где Хвост "косил" (уклонялся) от армии, вел он "визуальный дневник": тексты, рисунки и коллажи, по замыслу автора, свидетельствовали о его "невменяемости". Чуть позже (в 1965-1966 годах) кое-что из этого обрело книжный формат. Другие вещи вошли в обширный цикл - "Верпы". К тому времени уже началось сотрудничество с Анри Волохонским: пьесы, песни и т.п.
Вообще, многие из принадлежавших кругу Хвоста/Анри были дивными мастерами разговора, будь то чистой воды нонсенс или схоластическое глубокомыслие. Ентин как-то жаловался, что проговорил себя насквозь в ущерб как бы возможности запечатлеть все это на бумаге. Так или иначе, речевой перформанс обрел в лице Хвоста, Анри и Ентина уникальных художников. (В Москве это был Сергей Чудаков). С тех пор искусство разговора в значительной мере иссякло или, как сказали бы ничевоки, "истончилось".
Заграница сыграла для многих роль языкового вытрезвителя, излечив от речетворчества - этой этнической безысходности, присущей всем нам в родных пенатах.
"Крым - жемчужина Кавказа", сострил как-то Ентин. Хвост ездил туда (то есть в Крым) на заработки, а также в Среднюю Азию и на Север - в Салехард. Расписывал клубы, рестораны, фотографировал на пляжах. Но случалось это не столь часто, вследствие чего - неоднократные обвинения в тунеядстве, товарищеский суд и т.п.
Однажды, вернувшись из поездки с "кучей капусты" (денег), Хвост уговорил приятеля по кличке Рез (Резницкий) пообедать в шикарном ресторане и под конец, не расплатившись, совершить из него побег. Что ж, пошли. Сидят. Время к закрытию, а Хвост все заказывает и заказывает. Рез в холодном поту, кусок в горло нейдет. Алешенька, шепчет он (почти плача), - пора! А Хвост как ни в чем не бывало... Тут Рез бросается к выходу, метрдотель его валит, вышибала наваливается сверху. В последний момент Хвост кинематографическим жестом останавливает официантов, с которыми, как оказалось, расплатился заранее.
Этой злой мудистической шутки не простили бы никому, кроме Хвоста.
Впрочем, за несколько лет до революции нечто подобное удалось сделать Маяковскому: в его случае жертвами стали Б. Лившиц и В. Каменский, о чем рассказывается в книге "Полутораглазый стрелец".
В Москву Хвост переехал в конце 1968 года. Закончил "Дурное дерево", написал обширный трактат о Заболоцком, эссе о чеховском "Дяде Ване", множество стихов и песен. Общался со всей богемной Москвой, продолжая (как и в Питере) быть центром всеобщей симпатии, но при этом ни с кем и никогда не нарушая дистанции. "Искали любимца, нашли незнакомца", - эта его фраза как нельзя лучше характеризует формулу хвостовского обаяния.
Одно время Хвост работал художником в Парке культуры им. Горького, где изготовлял лозунги, используя трафарет. В какой-то момент он забросил эту деятельность, а когда вернулся, то обнаружил оставленную им без присмотра (на открытом воздухе) алую ткань, на которой красовалась фраза "Слава КПСС", написанная не белилами, а голубиным пометом. В отсутствие художника птицы взяли на себя ответственность за агитпроп. Термин "соцарт" возник гораздо позднее.
Жил Хвост в Мерзляковском переулке с женой Алисой. Я бывал у них почти каждый день, пия портвейн и разыгрывая с Алешей наши бесконечные шахматные партии. Кажется, мне удавалось выигрывать чаще, но почему-то, когда проигрывал, выяснялось, что играли "на интерес", и я оказывался должен ему то оду, то бутылку, то еще что-нибудь. Помню, однажды проиграл негритянку - наподобие той, что Солярис "преподнес" Гебаряну. Не исключено, что в романе Лема этот "живой товар" был компенсацией за проигрыш в шахматы. Так или иначе, приехав на Запад, Хвост в первом же письме припомнил "должок". В случае литературных "расплат" некоторые из них снабжались таблицами и схемами. И в том числе оды, проигранные в шахматы. Вот фрагмент одной из них:
Я посвящаю эту оду
Тому, кто дольше, чем всегда,
Тому, кто, погружаясь в воду,
Сам более воды вода.
Увы, когда он входит в пламя,
Он ослепительней огня,
Им лань любуется как ланью,
И конь в нем чувствует коня.
В нем Сцилла узнает Харибду,
И т.п. ...
Как-то в Париже Хвост пригласил нас в ресторан, где он пел и играл на гитаре. В зале сидели его поклонники - русские эмигранты. Во время концерта я не переставал следить за выражением его лица: в нем появился налет сервилизма. Годы зависимости от людей (с которыми Хвост делил выпивку, наркотики и ночлег) сделали свое дело: прощаясь с ним, мне пришло в голову, что передо мной чеховский герой - Вафля.
В заключение приведу эпизод из жизни, но не самого Хвоста, а его ближайшего друга Вани Тимашева, умершего в конце 1970 годов от наркотической передозировки.
Умирал он и до этого, но безуспешно. Как-то, объевшись наркотиков, Тимашев рухнул на улице. Пришлось отвести его на второй этаж гостиницы "Националь", где можно было безнаказанно ("по секрету") принять ванну и прийти в себя. Уложив приятеля в воду, я заставил его закрыть дверь изнутри и пошел пить кофе. Через час дверь ванной комнаты уже снимали с петель. "Кто вы такой, чтобы здесь мыться?" - возмущался портье. "Нет героя для камердинера", - отвечал ему из воды Тимашев. В его устах эта французская поговорка звучала как отповедь тем, кто сомневается в художественной ценности практической шутки.
Поэзия, конечно же, канареечья клетка для невольничьего художественного свиста. Ленинградская - в том числе. И в связи (а может быть, и не в связи) с ней вспоминаются слова Хвоста:
"В ней множество достоинств
Снаружи и вовне,
Немало райских воинств
Уже погибло в ней".