Тройственный дебют и орангутанги мысли

В ранней юности, когда жизненный проект яснее всего, ничего, кроме литературы, меня не интересовало. Ею следовало жить, ее нужно было постигать, только она ждала продолжения. Имелось лишь одно «но»: литература — конечно же, в отпущенном мне тогда круге — представлялась слегка глуповатой. И — что греха таить — даже и в нынешнем, изрядно раздавшемся круге до сих пор такой представляется. Потому что такая она и есть. За крайне редкими исключениями.

Здесь должен быть какой-то трюк, думала я в юности. За тысячелетия истории не могло же человечество не придумать достойных средств выражения ума — помимо обаятельных, но легковесных острот. Ну не может же не быть набора устойчивых понятий и достойных путей мышления о главном. С ними нужно просто познакомиться. Что, разумеется, непросто, но вполне осуществимо — причем сделать это нужно сразу, как можно быстрее, чтобы не дать себе шанса написать всякой чепухи. И лишь потом, погуляв вволю по тропам философской мысли, — писать.

Собственно, так и поступил Ларс Айер. Земной свой путь пройдя до половины, я набрела в дебрях современной британской словесности на осуществленный проект собственной юности. Только он, как и все в этой жизни, оказался слегка кривоватым.

Ларс Айер живет в городе Ньюкасл-апон-Тайн и работает старшим преподавателем на философском факультете Университета Ньюкасла-апон-Тайн. На его страничке внутри факультетского сайта[1] говорится, что научные его интересы сосредоточены в области философской эстетики, литературы и искусства, а исследования, которые он ведет в этой области, находятся под влиянием Бланшо, о котором он написал две монографии[2] и несколько статей. Руководит двумя PhD («Японская шумовая музыка», «Лиотар и экономика желания») и одним MPhil («Хайдеггер и произведение искусства». Или, лучше сказать, Х. и художественное творение). Айер секретарствует в Британском обществе феноменологии и членствует в трех других ученых организациях. Его работы переводились на албанский, испанский, итальянский, каталонский, португальский, французский и хорватский языки. Но любим мы его не за это.

В декабре 2003 г. Ларс Айер завел блог (spurious.typepad.com), который, судя по всему, выполнял высвобождающую функцию бессистемного записывания. Там появлялись цитаты, хроники жизни французских литераторов, остроумности, пересказы разговоров со знакомыми, miscellania. В этих записях время от времени упоминается W., Уильям Лардж — друг и коллега Айера, живущий на другом конце острова, в Глостершире (круг интересов — континентальная философия, философия религии, эстетика).

Это такой друг, который, мне кажется, есть у всех академических людей: он знает тебя с университета, вы регулярно, хоть и редко, встречаетесь, у него есть не подвергаемое сомнению право тебя судить, причем всегда по гамбургскому счету, потому что только он знает, какие надежды ты некогда подавал. Разговоры с этим другом чаще всего состоят из жалоб по поводу плачевного настоящего, а встречи почти сразу переходят в пьянки. Во время которых рождаются Настоящие Проекты. Они не связаны с текущим состоянием твоих с другом занятий — они призваны установить связь между изначальными профессиональными интенциями, появившимися, когда в обоих еще жила надежда, и приобретенным за последующие годы горьким опытом лавирования, посредственных достижений и невыносимой рутины. Рутина обыкновенно обсуждается в ходе пьянки: что ты делал? — Покупал воду и блокноты для конференции «Виртуальное пространство культуры». А месяц назад что делал? — Заказывал воду и ручки с логотипом для конференции «Ритуальное пространство культуры». Проекты, призванные оживить связь с истоком, отражают абсурдность такой деятельности. Я, к примеру, однажды участвовала в написании пьесы «Толик Вырица Тосно», действие которой происходило в маршрутке номер 538 (и график движения прилагался). С таким другом вас не то чтобы связывает взаимная любовь — скорее, виноватая память о совместно пережитом прикосновении к настоящему, присутствие которого в текущей жизни все более неочевидно.

Что-то такое читалось (или додумывалось) в постах Айера, посвященных W. Но они шли в ленте вперемешку с другими рассуждениями — задумчивыми до ступора и обреченными, поэтому предполагать появление на этом материале смешной до слез и судорог книги было трудно.

Тем не менее, она появилась, причем не одна, а сразу три, единые и неслиянные: «Неподлинное» (Spurious — 2011), «Догма» (Dogma — 2012), «Исход» (Exodus — выйдет в начале 2013 г.). Трилогия уже закончена — отсрочка с выходом третьей книги диктуется, вероятно, издательскими правилами вкупе с желанием автора выпускать по книге в год. Сейчас он работает (в специально заведенном для этого отдельном блоге) над новым текстом под условным заглавием «Витгенштейн мл.».

Две вышедшие книги собрали множество восхищенных рецензий, Spurious чуть не выиграл учрежденный газетой Guardian Not The Booker Prize, уступив всего два голоса книге Майкла Стюарта King Crow. А Ларс Айер, по итогам литературного дебюта, опубликовал в журнале The White Review манифест о том, как надо писать литературу в эпоху после конца литературы и конца манифестов[3].

Тройственность литературного дебюта Айера соблазнительно трактовать так, что в первой книге ставится проблема, во второй предпринимается попытка (провальная) ее разрешения, а в третьей — судя по названию — из гибельного рождается спасительное. Если принять эту гипотезу, то проблема состоит в том, что

(а) герои, Ларс и В., есть воплощенная посредственность:

«Когда ты понял?» — настойчиво твердит В. «Когда ты понял, что из тебя ничего не получится? Ты же это понял?» — спрашивает он, потому что иногда ему кажется, что до меня это так и не дошло. Но он-то в любом случае это знает, знает за нас обоих. «Ни из тебя, ни из меня ничего не получится», — заявляет он категорично. «Ни из тебя, ни из меня! Ничего!»

(б) которая даже не находит в себе сил самоустраниться из бытия:

Нам следует немедленно повеситься, считает В., это единственный достойный выход. Мы посрамлены, посрамлены до последней степени.

Все плохо. Нам обоим следует самоубиться, говорит В. Он думал устроить самосожжение на глазах у толпы, как тот сумасшедший в фильме Тарковского. «Хотя какой от этого толк», — говорит он.

(в) и, занятая преимущественно администрированием, внутренне не верит в ценность своей профессии (философии):

Литература размягчила нам мозги, говорит В. «Надо было учить математику. Если бы мы знали математику, из нас могло бы что-то получиться. А так ничего не получится».

(г) понимает свою абсолютную оторванность от титанов:

В критических ситуациях В. всегда спрашивает, как поступил бы Кафка. Что бы сделал Кафка, будь он на нашем месте? Как бы он со всем этим обошелся? Но в том-то и дело: Кафка ни при каких условиях не оказался бы на нашем месте; он бы никогда не сделал ошибок, которые сделали мы.

(д) ощущает наступление последних времен, но не может на этом сосредоточиться:

«В мышлении речь должна идти о самом главном», — говорит В., пока мы глядим на море. «Что для тебя самое главное?» — спрашивает В. «Еда? Выпивка? Желтая пресса?»

Самое главное, задумчиво говорит В., это наступающий конец света.

(е) и обнаруживает в себе подобных лишь подспорье в деле дальнейшей деградации:

В какой точке все пошло наперекосяк? Где конкретно он сбился с пути? Эти вопросы, говорит В., он задает себе постоянно, и ответ на них всегда один и тот же: я. Это я во всем виноват. Все пошло наперекосяк, когда он познакомился со мной.

Идиотизм, вот что нас объединяет. Наша дружба, на этом мы сходимся, основана на ограниченности каждого, и никуда от этой ограниченности не ушла.

По-хайдеггеровски репетитивная, глубокомысленная и одновременно идиотичная проза тематически вертится вокруг мессианизма, который переживается как потребность в вожде и наставнике. В роли наставников выступают Кафка (в связи с которым Ларс и В. идентифицируют себя как Макса Брода), религиозный философ Франц Розенцвейг, Герман Коген, венгерский режиссер Бела Тарр. В отсутствии настоящих наставников какое-либо продвижение в профессии обнаруживает полную невозможность: В. в который раз начинает учить древнегреческий и в который раз застревает на аористе. В. читает Когена в оригинале, не слишком владея немецким и вообще не владея математическим аппаратом. Ларс (наполовину индус) даже не пытается воспользоваться данным ему от рождения и возможно мнимым преимуществом, чтобы освоить санскрит. Ларс вообще ничего не осваивает: он в основном играет в Doom на мобильнике, но именно в его квартире конец времен приобретает эмпирическую непосредственность.

У него на кухне начинают мокнуть стены. Влага расползается по штукатурке, разрушает проводку, производит плесень, заставляет ржаветь все металлические предметы, включая нержавеющие, и наполняет воздух, а вместе с ним и легкие Ларса, жуткими миазмами. Ларс предпринимает все положенные в таких случаях шаги, но коммунальщики, водопроводчики, инженеры, страховщики и т.д. не могут найти причину. Квартира медленно, но верно трансформируется в болото. Решить эту проблему практически оказывается невозможным.

В конце романа В. отмечает, что Бела Тарр провел на венгерской равнине в поисках натуры для «Сатанинского танго» шесть месяцев, заходя в каждый дом и в каждый кабак, и нашел грязь, дождь, нескончаемость. Ровно то же самое предъявляет мыслителю и квартира Ларса. Текст индуцирует потребность увидеть в этом явление истины.

Книга, содержание которой я кратко представила, имеет две поразительные черты. Во-первых, она невероятно смешная. А смех, во-вторых, рождается из того, что ее брутальность, выспренность и ходульность оказываются — вопреки жанровым конвенциям — в прямом смысле правдой. Ларс и В. действительно так разговаривают, в квартире у Айера действительно жила эта плесень. Доказательством может служить как рецензия В., появившаяся на сайте Guardian в ходе голосования за премию[4], так и непосредственные впечатления от чтения.

«Догма» подхватывает ту же интонацию, только юмор слегка чернеет. Здесь предпринимается попытка разрешить поставленную в «Неподлинном» проблему. Жалобы на жизнь и нытье сменяются решимостью заняться Настоящим Проектом. Он получает название «Догма», подразумевающее как недоказуемый характер постулатов, из которых он исходит, так и интенции одноименного кинематографического предприятия. В рамках этого Проекта догматики Ларс и В. начинают делать философские презентации, каждая из которых заканчивается провалом, причем каждый следующий оказывается иным, чем предыдущий. По сравнению с «Неподлинным», усугубляется атмосфера отчаяния. Усиливаются: (а) алкоголизм, (б) присутствие популярной культуры (герои ради спасения готовы схватиться за все, что угодно, раз Коген уже не работает), (в) проклятье университетского администрирования. В., в университете которого закрыли гуманитарное отделение, сначала вынужден преподавать «нечто гуманитарное» пловцам, гребцам и прочим атлетам, а затем и вовсе остается без работы. Плесень и влага в квартире Ларса сменяются нашествием крыс. Их травит сертифицированный специалист, после чего квартиру заполоняют мухи. Специалист утверждает, что и крысы еще вернутся. Конец времен уже не предчувствуется, а наступает на пятки.

Исходя из интонации второй книги, а также опубликованного в то же время литературного манифеста, можно предположить, в каком ключе будет происходить «Исход». В манифесте констатируется смерть литературы. Книги в наше время пишутся и читаются, говорит Айер, но никто не понимает, зачем это делается. Все принимается и все продается, все находит свою нишу, но в то же время ничего не имеет значения. Литература больше не размышляет, чем она должна или может быть. Вместе с ней исчезают трагедия и революция как два последних модуса надежды. Все, что остается, — непомерная, бесконечная печаль, больше которой нет ничего, но которая все же не дотягивает до трагедии. Даже простейшую историю уже невозможно просто рассказать.

Как писать в таких условиях? Единственный шанс, отвечает Айер, писать о невозможности писать. Причем писать об этом нужно прямо, честно, открыто. Не выдумывая ремесленно-стилевых уловок и не пытаясь создать шедевра. Единственная возможность быть захватывающим — это правдивость, которая понимается тупо как соответствие тому положению дел, в котором мы все оказались. В качестве примеров для руководства («наставников», в терминологии «Неподлинного») Айер приводит Томаса Бернхадта, испанского автора Энрике Вила-Матаса и чилийского писателя Роберто Боланьо.

Вероятно, «Исход» станет повторением «Неподлинного» — только уже в тональности подлинности.

После этого манифеста можно смело браться за перо, но можно, имея в виду академическую специализацию Айера, задать следующий вопрос: а как заниматься философией в ситуации, когда смерть философии констатирована? Если это еще и не сделано эксплицитно в рамках самой дисциплины, то уж точно блистательно продемонстрировано самим Айером в его романах. Академическая философия, который Ларс и В. успешно занимаются, давно утратила связь с «самым главным», через которое она изначально определялась. Профессиональные философы по-прежнему пишут книги, но кого эти книги касаются? В., говорится в «Догме», публикует свои монографии у издателей, которые умудряются обанкротиться ровно в момент их публикации, а на книги Ларса издательство назначает такие цены, что их не могут приобрести даже самые крупные библиотеки. Диссертации продолжают успешно защищаться — но лишь для того, чтобы их авторы вступали в многолетний бой друг с другом за право обучать следующее поколение диссертантов, обреченных на ту же бессмысленную борьбу за преподавательские позиции. Статьи пишутся ради списка публикаций, а сноски, множащиеся под ними, как в кошмарном сне, делаются ради повышения индекса цитируемости друзей, возможных начальников и рецензентов. Все принимается и все может иметь место — от философии плюшевой игрушки до философии лжи, — но в то же время все это не имеет ни малейшего значения. Самое важное, присутствие которого смутно осознается каждым думающим человеком, лежит вне круга академического внимания.

Можно предположить, что романы Айера являются практическим ответом на этот вопрос. Если дело идет о невозможности философии, нужно вне рамок дисциплины думать о ее невозможности. Проза «Неподлинного» и «Догмы», воспроизводящая через повторение вопросов и утверждений, через постоянные уточнения и регрессы, ход традиционного философского рассуждения, кажется, подходит к определению настоящей проблемы мысли ближе, чем какая бы то ни было специальная статья или монография. Выхолощенность, бессмысленность, посредственность, незначительность, закупоренность, стерильность, остро переживаемые сегодня как самая насущная проблема; предельный вопрос «а зачем?», обрекающий на неудачу любые начинания и помещающий человеческую жизнь в рамки прагматизма, оборотной стороной которого и являются выхолощенность, бессмысленность, посредственность и т.д., — все это концептуализировано у Айера с предельной наглядностью и точностью.

Возможно ли, что эти книги и есть та словесная форма, в которой только и может обитать сегодня мысль? Не получается ли так, что для того, чтобы стать философом в настоящем, нормальном смысле, надо извлечь себя из обусловленного современным университетом конвейерного производства статей и диссертаций и обратиться к литературе — предварительно, правда, констатировав и ее смерть?

Собственно, ровно тот же вопрос можно задать и об истории искусств и литературы — если иметь в виду фигуру В.Г. Зебальда. Если не с этой интенцией, то с какой еще были задуманы и написаны его первые стихи[5] или «Кольца Сатурна»? История искусства, науки, литературы, утратившая связь с внутренней интенцией своего предмета, может вернуть себе смысл, только будучи переопределенной через личную историю, которая актуализируется в случае Зебальда в порождающих его текст блужданиях и поездках. Зебальд, историк литературы по академической специальности, уходит, как и Айер, от научных публикаций в сторону сочинения значимой, небезразличной, важной прозы.

Я бы не утверждала всего этого с таким апломбом, если бы недавно (то есть уже после прочтения Айера и раздумий о Зебальде) мне в руки не попал один пока еще не опубликованный текст А.М. Пятигорского. Обращаясь к Классу по Выработке Чужого Мышления[6], он пишет нечто вроде манифеста, озаглавленного «О сознании в 2009 г. в преддверии философского романа». В нем, в частности, утверждается настоятельная необходимость в настоящий момент практиковать радикальную философию, которая понимается как «философия внешнего наблюдения». Радикальная философия, отмечает Пятигорский, плохо согласуется с формой трактата или монографии. Местом, в котором она может найти себе пристанище, он объявляет философский роман. Герои этого романа — экземпляры сознания, а развивается он не как хронология, а как топология, как соположение структур сознания. Автор такого романа, наблюдатель и дескриптор, и есть радикальный философ. Пятигорский завершает: «Сегодня философский роман грядет — как последняя возможность для литературы стать преградой господствующим в нынешней словесности безмыслию и бессмысленности». Бессмысленность трактатов и монографий («доксологических кладбищ», по выражению Пятигорского) полагается как первая очевидность в самом начале рассуждения.

Но теперь-то что с ними будет, с философским и теологическим факультетом? Их закроют, говорит В. Их закроют, а преподавателей бросят на милость волн, на произвол судьбы, говорит В. Кто же выживет, кто из них выберется на сушу — после крушения гуманитарных наук?

Получается, я правильно думала в ранней юности. Литературе действительно ничего не остается, как преодолеть свою глуповатость. Только, как показала жизнь, поможет ей в этом не философия с ее многовековыми наработками, а пережившие крушение радикальные философы. Не литераторы, поднабравшиеся вековой мудрости, а одуревшие от ее бессмысленности мудрецы. Сбежавшие из академических вольеров орангутанги мысли, как наверняка сказал бы В.

P.S. В этой связи книги Айера обязательно должны быть по-русски. Нужно, чтобы нашелся издатель, которого хоть каким-то боком волнует самое главное.

Iyer L. Blanchot's Communism: Philosophy Unbound. – L.: Palgrave Macmillan, 2004. – 216 p.; Iyer L. Blanchot's Vigilance: Literature, Phenomenology and the Ethical. – L.: Palgrave Macmillan, 2006. – 184 p.

Примечания:

[1] http://www.ncl.ac.uk/philosophical/staff/profile/lars.iyer#tab_research

[2]Iyer L. Blanchot's Communism: Philosophy Unbound. Palgrave Macmillan, 2004; Iyer L. Blanchot's Vigilance: Literature, Phenomenology and the Ethical. Palgrave Macmillan, 2006. Одна стоит 100, а другая — 105 долларов. Это важная деталь — см. ниже.

[3] http://www.thewhitereview.org/features/nude-in-your-hot-tub-facing-the-abyss-a-literary-manifesto-after-the-end-of-literature-and-manifestos/

[4] «Поскольку я и есть В., а эта книга по непонятной случайности достигла финала этого превосходного турнира (если позволительно воспользоваться спортивной метафорой — в связи с чем мне вспомнилось, как я привел Ларса на футбол и он упорно называл толпу «аудиторией»), я попытаюсь в первый раз и, если так можно выразиться, на публике что-нибудь о ней сказать. Во-первых, это все правда, хотя и слегка преувеличенная. Мы действительно так живем и действительно так разговариваем. Во-вторых, даже я смеялся, когда ее читал, а ведь я при этом присутствовал». http://spurious.typepad.com/spurious/2011/10/since-i-am-w-and-this-book-has-for-some-unknown-and-bizarre-reason-actually-reached-the-final-stages-of-this-superb-tourname.html

[5]Sebald W.G. After Nature. N.Y.: The Modern Library, 2003. Translated from the German by Michael Hamburger.

[6] Собранная по инициативе Пятигорского группа людей, которые встречались в Лондоне в 2008–2009 гг., чтобы рассуждать.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67