Три книги от Сергея Костырко

«Когда б не смерть, то умерли б стихи…»

Появление новой книги стихов Александра Кушнера «Вечерний свет» провоцирует на несколько высказываний о самой ситуации Кушнера сегодня.

Начну с того, что для современной русской литературы значимость поэзии Александра Кушнера, при всей ее «тихости» и «душевной интимности», на мой взгляд, колоссальна. И одновременно критикам очень непросто определить его место сегодня. Дело не в том, что «лицом к лицу, лица не увидать». Дело в самой поэтике Кушнера.

Ну, например - если издали - трудно найти у сегодняшних поэтов примеры подражания Кушнеру. С Бродским в этом отношении легче. Бродский соблюдал свои особые взаимоотношения с традициями русского стиха и свою некоторую «отдельность» от них, соблюдал подчеркнуто. Это одно из слагаемых воздействия его стихов. И потому в каждом подражании Бродскому он (поэтика его) воспринимается еще – пусть и закадровым, но отчетливо присутствующим – объектом поэтического высказывания. Ну а Кушнеру подражать трудно. Почти невозможно. Кушнера можно только продолжать. То есть, чтобы писать «под Кушнера», нужно впустить его внутрь себя, сделав еще и субъектом высказывания, и преодолевать его уже отсюда, изнутри. Как, кстати, делает он сам, продолжая в своих стихах традиционные мотивы русского стиха, которые у него становятся абсолютно кушнеровскими, становятся фактом актуального языка современной поэзии; при всей своей как бы «скромности» не боится он ни Фета, ни Баратынского, строчки из которых ставит в эпиграфах к своим стихам, точно зная, что «справится» с самостоянием этих строк.

Возможно, еще и вот эта погруженность поэтики Кушнера в традицию делает его стихи настолько проникновенными (употребляю этот глагол в значении: проникать глубоко, в данном случае – исключительно глубоко). Чтоб понятно было, о чем я: как-то я сказал поэту П. про одно его стихотворение, что оно в некотором роде римейк давнего стихотворения Кушнера. П. удивился, и мы полезли в книги Кушнера. Нашли в сборнике «Приметы» /1969/), и П. был поражен, во-первых, вспомнив, как читал его в юности, а во-вторых, обнаружив, что в своем стихотворении он прошел за Кушнером след в след. При этом стихотворение П. было стихотворением именно П. и ничьим другим. Вот одна из форм присутствия Кушнера в современной поэзии.

Первая книга Кушнера вышла в 1962 году, представляемая мною сегодня книга, соответственно, - в 2013. И книгу эту написал уже поэт, как бы сделавший все, что полагается сделать поэту: заявить о себе, сформироваться, доказать свое право на присутствие в русской поэзии, ну а потом медленно изнутри участвовать в активном ее преображении. Он сделал это. И как бы освободился от обязательной программы, получив возможность писать, ни на что не оглядываясь. Даже – на себя самого вчерашнего и позавчерашнего. Перед нами действительно новая книга стихов Кушнера.

У книги точное для нее название: «Вечерний свет». «Вечерний …» - стихи о возрасте, о текучести времени; стихи человека, как бы уже испытавшего в жизни все и имеющего возможность смотреть на жизнь чуть издали, но дистанция эта определяется не усталостью и пресыщенностью, а силой и мужеством того поэтического органа, который всю жизнь выращивал в себе Кушнер.

Это стихи, грубо говоря, о жизни и о смерти. Ну и, разумеется, о поэзии; и шире – о том, чем на самом деле жив человек. Отсюда – «… свет». Ну а подзаголовком к названию книги могла бы стать строчка из вошедшего в нее стихотворения: «Когда б не смерть, то умерли б стихи…». И одним – только одним – из способов чтения этой книги было бы прослеживание того, как развертывается в ней эта философская максима.

Это стихи о том, что такое на самом деле «гармония жизни» и сколько мужества и душевной стойкости требует ее принятие. Звучит немного высокопарно, но это так. У самого Кушнера этой высокопарности в стихах нет, он, как всегда, про «обыкновенное», «будничное» и - не повышая голоса. Ну, скажем, про запахи:

Любимый запах? Я подумаю.

Отвечу: скошенной травы.

Изъяны жизни общей суммою

он лечит…

- это первые строки стихотворения, которые могут восприниматься как почти привычным поэтическим жестом, но это если только остановиться на этой вот констатации, а если дочитать стихотворение до конца? -

Считай всеобщим достоянием

И запиши на общий счет

Траву со срезанным дыханием,

Ее холодный, острый пот,

Чересполосицу и тление ,

И странный привкус остроты,

И ждать от лезвия спасения

Она не стала бы, как ты

(перечитайте еще раз последние две строчки).

Понятие гармонии жизни у Кушнера почти неподъемно для нашего сознания, поскольку как необходимое включает смерть и отсутствие иллюзий по поводу потустороннего существования. Об этом же – о достоинстве человека, который не жмурится при мысли о смерти, а ищет смысл и необходимость для жизни этой мысли – в стихах «Жизнь загробная хуже…», где соотносится наши «христианские» и «пост-христианские» взаимоотношения с понятием смерти и античная традиция подобных взаимоотношений. Античная, отнюдь, не в варианте их поздних философов («свернись в себе», «умри при жизни» и освободишься для нее), а предполагающая полноту, развернутость жизни здесь и сейчас.

Вот только один, но из сквозных, выстраивающих книгу, мотивов «Вечернего света». По остальное – читайте в книге.

Александр Кушнер. Вечерний свет. СПб., «Лениздат», «Команда А», 2013, 112 стр.


Созидание мира заново

То, что представляет собой книга Марии Галиной «Всё о Лизе», принято называть поэтическим экспериментом. По всем признакам – так. Только вот словосочетание это, «поэтический эксперимент», употребляется обычно в значении «попытка сделать», «намерение». А Галина – сделала.

Начнем с жанра. Цикл стихов? Поэма? Нет – роман. Роман в стихах. Роман философский, ну, или лирико-философский (в том значении, в каком слово «философский» прилагается, скажем, к «Водопаду» Державина). Роман в стихах Галиной опровергает расхожее представление об этом жанре, как обязательно стесняющем поэтическую свободу автора законами повествовательного сюжетостроения, психологизма, композиционной стройности и т. д. При том, что в Галинском романе все это есть — и повествовательность (героиня едет на отдых), и психологизм (вплоть до психопатологических медицинских заключений), и композиционная стройность. Но достигаются они с помощью «неправильных», парадоксальных почти литературных ходов.

Перед нами лирическая поэзия, написанная с интонациями почти исповедальной лирики, но – с отсутствием полагающегося ей лирического героя. Есть героиня. Как в романе. Подчеркнуто отделённая от автора. Рассматриваемая, изучаемая им почти с неким естествоиспытательским интересом, и как бы даже – холодком: Лиза, тридцати семи лет, незамужняя, бухгалтер «Водоканала», среднестатистическая жительница «мещерского» городка. Вот персонаж, выстраивая образ которого, автор творит свою космогонию. Сюжет Лизы, точнее, «сюжетная ситуация»: Лиза собирается и на юг, в отпуск (едет, возвращается, по-прежнему едет - Галина использует здесь приемы художников-кубистов, на портретах которых персонаж дается сразу в разных ракурсах). Лиза взволнована, потому что юг для нее - это праздник жизни, это ее отрочество и ранняя юность, первая любовь и первый мужчина, виноград, абрикосы, солнце, небо, непохожее на серенькое, вспухающее бесконечными облаками, как тесто, небо средней полосы России. Юг – это полнота той жизни, которая опровергает для Лизы наше родное и неизбывное: «У нас тут илистые глинистые / У нас тут мокрые дождливые / У нас тут в розлив и на вынос / У нас худые некрасивые / У нас тут грязные колесные / У нас тут скорбные болезные / … … …». А Лизе, на самом деле, нужно другое небо, - ее мучит ощущение, что над ней не небо, а пустота («нету никого логос/ ушел куда-то»). И потому это не просто стремление на юг. Это попытка спасения. Вот ситуация Лизы - и экзистенциальная, и чисто бытовая, физическая; ну и, соответственно, сюжетная: радостное возбуждение от новой прически для юга, от нового платья для юга, от воспоминаний о пионерском причерноморском лете; радостное напряжение, внутри которого смятение, настороженность, страх. И некоторая даже как бы спутанность сознания. Вернее, не спутанность, а разомкнутость, позволяющая воспринимать картину мира вне привычной иерархии его составных - во всей его полноте, косматости, почти фантасмагоричности. И Галина вместе со своей героиней, по сути, начинает восстанавливать картину мира заново, начиная от процессов преобразования известняка в «белый розовый мрамор» и в песок. В слагаемых этого мира: купальники на рыночке, прикрытые целлофаном от дождя; южные абрикосы, бабочка адмирал; водяные, которые - бывшие утопленники, толпой стоящие в черных морских ямах, и небо опускается к ним острым перевернутым конусом, чтобы забрать их к себе; духи скифских царей, живущие в разрытых и неразрытых черными археологами курганах; клетчатая клеенка на столе, стакан с водой под солнцем, немота больничных палат, гипсовые скульптуры в отсыревших парках, звезда на небе («рас альхаге»); усталые проводницы, «парки мокрых путей»; обреченность порыва Лизы вырваться из своей «ямы» и многое многое другое. А также – жесткость и неотвратимость равнодушного к Лизе течения времени. При всей капризной как бы прихотливости смены образов и мотивов в этих стихах у читателя постепенно возникает ощущение жесткого структурирования предлагаемой картины мира и человека в этом мире.

Образ Лизы у Галиной несмотря не ее женскую «приземленность», а точнее, как раз благодаря ей, становится точкой соединения бытового и бытийного, сиюминутного и вечного. Автор, выступающей здесь – через свою Лизу - в роли «поэта-демиурга», заново творящего мир, иронизирует в стихах над свой ролью демиурга, но эта та ирония, которая подкрепляет изнутри созидательный пафос предпринятого строительства. И потому для книги ее абсолютно оправданным воспринимается библейское звучание заключительных строк: «Ночью приходит/ Северный ветер// И трясет ветки ветел// Выдувает птичьи/ Голоса из тернового куста// И земля стоит исполнена величья// Безвидна и пуста».

Мария Галина. Все о Лизе. М., «Время», 2013, 96 стр.

«Дождь не любит политики, тополь тоже…»

Две повести из трех, составивших новую книгу Романа Сенчина «Чего вы хотите?», это попытка писать литературу без «литературы». То есть в повестях этих как бы ничего не происходит – нет лихо закрученного сюжета, нет противостояния жестко прописанных социально-психологических типов; даже как бы нет полагающихся «экспозиции», «развития действия», «кульминации» и «финала», должного погрузить читателя в счастливое изнеможение или взбодрить трагическим крещендо. Здесь просто воспроизведение нашей повседневности в лицах, в событиях, как правило, бытовых, обыкновенных; а также - знакомый до ломоты в скулах ландшафт окружающего нас мира. Скажем, крымского приморского городка, погрузившегося в зимнюю депрессию, по которому бесцельно бродит как бы персонифицирующий эту депрессивность повествователь, пытающийся скрасить себе жизнь двумя вялотекущими романами («Зима»).

Во второй повести – хроника жизни среднестатистической московской интеллигентной семьи. Причем пишется эта семья практически с натуры: папу зовут Роман, он работает писателем; у него есть друг, Сергей Шаргунов, тоже писатель, но еще и немного политик. И разговоры, которые ведутся в этой квартире, все те же – про засилье в Москве мигрантов, про Путина-Лимонова-Удальцова, про клокотание сетевой жизни, про стояние на Болотной и – по тридцать первым числам - на Триумфальной площадях, ну и, естественно, про то, готов или нет народ к решительным действиям для изменения своей жизни («Чего вы хотите?»)

То есть повторяю, в повестях этих не происходит как бы ничего. И потому у художника появляется возможность сделать предметом рассмотрения «просто» жизнь. Такой, как она есть. Сенчин предпринимает рискованный ход: пытается сделать искусством нашу еще не остывшую (главы повести помечены датами происходящего в них: с 18 декабря 2011 по 26 февраля 2012 года) – не остывшую реальность, чтобы высветить в бытовом – бытийное. Скажу сразу, получается не все. Скажем, некоторые страницы напоминают публицистическую статью, то есть автор теряет необходимую для него в такой ситуацию дистанцию художника и писатель Сенчин на время превращается в своего героя Романа. Но в целом у Сенчина – получается. То, что он делает, это не бытописание копииста-ремесленника. Поставленная автором задача действительно сложна, и решать ее можно только средствами художественными. Сенчин ищет и находит такие средства. Главным из которых становится выбор главного героя повести – четырнадцатилетней дочери писателя Романа. Происходящее в повести изображается с точки зрения подростка, который одновременно еще ребенок с инстинктивно-природной, первоначальной настройкой способов и критериев осмысления и оценки происходящего вокруг, но при этом круг интересов героини уже вышел за пределы мира сугубо детского. Она наблюдает за жизнью своих родителей и их окружения, слушает разговоры взрослых, ходит с ними на разного рода политические акции, роется в интернете в поисках ответов уже на свои вопросы к взрослым. Восприятие подростка становится здесь чем-то вроде природного фильтра на истинность. Девочка задает «детские вопросы» по-взрослому: а что, папа, действительно все так плохо? И папа, немного смущенный прямотой и откровенностью вот такого, на самом деле, неподъемного почти для него вопроса, начинает подбирать слова для ответа: да нет, не так чтобы уж совсем плохо, несколько лет назад было гораздо хуже; да и эти вот наши нынешние правители чего-то, на самом деле, пытаются сделать полезного, но народ привык к тому, что все «плохо» и потому, действительно, плохо.

Автор подключает через героиню еще одну шкалу ценностей – ценностей жизни «самой по себе», для которой зацикленность взрослых героев на противостоянии «путинцев» и «удальцовых» нарушает что-то очень важное и сущностное в ней. В финале почти в отчаянии девочка выкрикивает на митинге свой в течение повести «разбухающий» вопрос: «Чего вы хотите?» Вопрос, на который девочка, естественно, ответа не получает и получить его от взрослых не может. Ход для такого вот, судя по тексту, политически ангажированного нашей «актуальной современностью» писателя мужественный – в своей повести он выбирает позицию не публициста, а художника. Возвращаясь к первой книге этого микрообзора, процитирую Кушнера: «Дождь не любит политики, тополь тоже, / Облака про нее ничего не знают. /…./ Но ко всем новостям, завершая новости, / Эпилогом проходит прогноз погоды, / И циклоны вращают большие лопасти. / Поднимается ветер, вспухают воды, / Злоба дня заслоняется мирозданьем» - одним из отблесков вот этого противостояние «злобы дня» и «мирозданья» и воспринимается накапливающийся конфликт девочки-подростка и ее политизированных родителей.

Третья, завершающая книгу, повесть «Полоса» написана более традиционно: она про «маленького» (то есть, на самом деле, «большого») человека, начальника маленького аэропорта в таежной северной глуши, построенного на излете советской эпохи и практически прекратившего свою деятельность по причине нерентабельности в наступившие времена. Но герой повести делает все, чтобы сохранить хоть что-то, оставшееся от бывшего аэропорта, в частности, его взлетно-посадочную полосу. И своего достигает - именно на эту полосу у Сенчина приземляется терпевший бедствие в воздухе 8 сентября 2010 года пассажирский Ту- 154.

Роман Сенчин. Чего вы хотите? Повести. М., «Эксмо», 2013, 384 стр.
© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67