Хорошую книгу выпустило издательство "Аграф". Только уж очень грустную. Едва ли не самую грустную среди прочитанных мной за последнее время - а читать по должности много всего нерадостного приходится. Называется книга "Серапионовы братья" в зеркалах переписки", составил и прокомментировал ее Е.Лемминг. Все напечатанные здесь документы ранее уже публиковались - в старых томах "Литнаследства", в эмигрантской периодике, в перестроечных горьковских сборниках, однако будучи собраны вместе, они читаются совершенно по-новому.
Первое письмо в книге датировано началом февраля 1921 года, последнее - началом февраля 1929-го. Между этими двумя датами - восемь лет творческой деградации участников самого перспективного литературного объединения начала 20-х. На вопрос о причинах этой деградации каждый волен отвечать по-своему, благо книга предоставляет массу материала для любых выводов и размышлений. Я же, признаться, даже перечитав все помещенные здесь документы, так и не понял до конца - почему из десяти блестящих литераторов в итоге по-настоящему состоялся только один? Почему за сравнительно небольшой промежуток времени компания молодых талантливых людей превратилась в сборище ремесленников, ощутимо тяготящихся узами былого братства?
На самом деле для полного распада "серапионам" не потребовалось и восьми лет. По сути, группа с трудом дожила даже до своей третьей годовщины. Лишние полгода-год после естественной кончины она просуществовала по инерции и за счет личного обаяния и эпистолярной энергии умиравшего в немецком санатории Льва Лунца - и с его смертью все рухнуло окончательно. Первым отдалился Николай Никитин, затем Всеволод Иванов, потом посыпались остальные. Письма 1923-24 годов занимают едва ли не половину объема "аграфовского" тома, и хроника распада группы и умирания брата скомороха ("серапионовское" прозвище Лунца) сливаются в них воедино.
Удивительно, сколько обаяния в первых письмах этих юношей. Не менее удивительно и то, как ощутимо меняется их стиль на протяжении всего нескольких лет. Исчезает все - непосредственность, образность, легкость, язык становится тяжеловесным и казенным, совершенно советским. Только в посланиях Лунцу еще прорываются прежние живые интонации, и потому ему на расстоянии кажется, что все в порядке, что все вместе, все - братья. Причем похоже, что этого ущерба никто из корреспондентов не осознает - только околосерапионовская девочка Лида Харитон кокетливо посетует однажды: "Слушайте, Вы не находите, что мой хваленый стиль испортился сильно за год нашей переписки?"
И вот парадокс: дольше других держатся не Зощенко и не Каверин, а Федин и Слонимский. Именно их тексты (плюс письма Всеволода Иванова) относятся к числу лучших в сборнике. Очень яркое впечатление производят письма Лунца - но в них, при всем юморе и трогательности, еще слишком много мальчишеского.
На фоне прочих "серапионов" Федин - "высокий блондин", как называли его "братья", - выделялся не только мастерством эпистолярного стиля, но и какой-то особой зрелостью интонации. Не случайно именно он сразу по смерти Лунца констатировал и конец "братства", первым произнеся то, чего другие не решались сказать вслух: "Мы часто бываем вместе, мы любим бывать вместе, но наши встречи обусловлены привычкой, дружбой, необходимостью, но не потребностью. Потребность жить и работать в братстве исчезла с условиями и романтикой голодного Петербурга".
И все же нельзя еще раз не задаться вопросом, что же стало с ними со всеми. Не только с "серапионами", с другими тоже. Во что превратился любимец не только советской, но и эмигрантской критики Леонид Леонов? Отчего задолго до расстрела фактически замолчал Исаак Бабель? Что произошло с погрязшим в самоповторах Пильняком? Почему так и не написал ничего кроме романа, одной сказки, нескольких рассказов и пьес Олеша? Какая странная ситуация - кажется, не было в истории русской литературы другого десятилетия, когда одновременно возникло бы столько ярких талантов, из которых в конце концов практически никто не реализовался в полной мере. Валить все на советскую власть нелепо, хотя она, конечно, тоже постаралась изрядно. Но одними неблагоприятными внешними условиями не объяснишь, куда за считанные годы исчезло все это:
"Дорогой дружище,
Я ногой на Черном море. Впрочем, цвет его не черный, а выцветшего стекла. Ну, все прочее тоже бесплатно...
Тень Слонимского витает по Ялте. Какой-то жуткий паренек в студенческой фуражке остановил меня на знойных улицах, когда я тоскливо искал хороших обедов, и нежно сказал:
- Не узнаете?
- Не помню.
- Я из "Звучащей раковины".
Я скромно пожал ему руку. Он обрадованно сообщал:
- Как вы сюда попали? Михаил Леонидович хотел сюда в начале февраля... я уже здесь...
На что я ему возразил крепко:
- Михаил Леонидович написал плохой рассказ "В Бразилию" и женился на Чуковском.
Хлопец решил остаться здесь еще на три месяца. Увы, не дождется" (Из письма В.Иванова К.Федину от 9 апреля 1923 года).
"За последний месяц я тщетно пробовал писать - больше двух строк не выходило. Это гнусно. Левочка, не женись! Левочка, не рожай детей! Пусть это делает Миша Слонимский, он все равно пропащий человек! Иначе ты не напишешь ни одного сценария, даже на жаргоне! Кончу о себе. Я - жалкий дачный муж. Щеки мои ввалились, у меня невралгия лицевого нерва и боязнь расстояний (не пространства!). По средам и субботам в шестом часу вечера на проспекте Володарского можно встретить человека с мешком за спиной, с чемоданами и сверточками в руках, иногда с детской ванной, иногда с ведром или корытом, одетого странно и небрежно. К шляпе его прикреплены карманные часы, циферблатом к лицу. По небритым щекам его стекает и падает на землю кровавый пот. Он стремительно догоняет трамвай. Подумать только, что этот человек еще недавно был жизнерадостным, подающим надежды молодым серапионом! До чего доводит иной раз семейная жизнь!!! Левочка, не женись!!!" (Из письма К.Федина Л.Лунцу от 20 июля 1923 года).
Один вариант ответа у меня все-таки есть - доказательств, понятное дело, никаких, но эмпирическим материалом он вроде как подтверждается. Советская культура была построена таким образом, что для выживания в ней (понятно, творческого, а не физического) необходимо было быть гением. Просто крупный талант уже не спасал - сколь угодно талантливый писатель, лишенный проблесков гениальности, рано или поздно проваливался в унылое болото совлитовской казенщины. Такая вот жестко поляризованная система, разительно отличающаяся от нынешнего "времени хорошистов", когда "худшие книги благополучно повывелись, что само по себе хуже некуда. Нет противоположного полюса, а значит, нет и напряжения. Подавляющее большинство авторов пишет профессионально, крепко, все всему научились и, в общем, гладко стелют. Спать невозможно. Растет бесконечная мутно-серая гора невыразительных книг-кирпичей, ни один из которых на звание "худшего" не тянет, для этого он слишком похож на братьев по свалке" (Майя Кучерская).
Следующая книга в нашем скорбном перечне - "Синяя птица любви" Лидии Вертинской, жены Александра Вертинского (издательство "Вагриус"). Кроме мемуаров самой Вертинской в том включены письма ее мужа - первые относятся к периоду его знакомства с будущей супругой, последнее написано за несколько месяцев до смерти.
К чтению этой книги я приступал с некоторым даже трепетом, поскольку Вертинского всегда любил и однажды даже высказался в том смысле, что за одну его строчку с удовольствием отдал бы многотомные собрания парочки-другой советских классиков. Помнится, за этакую вольность меня тогда же сурово отчитал Станислав Рассадин. С цитатой, правда, в тот раз у меня конфуз вышел: оказалось, что строчку, о которой шла речь - "Он все твердит Jamais и плачет по-французски", как и весь стишок о попугае Флобере, сочинил как раз не Вертинский, а Наталья Поплавская, сестра поэта Бориса Поплавского и сама декадентка не из последних. Но к Вертинскому я все равно продолжал относиться трепетно, несмотря даже на то, что про попугая, как выяснилось, не он. И очень жалел его - ведь по возвращении в Союз певцу пришлось исполнять романсы на слова Ярослава Смелякова и Сергея Смирнова. Это ему-то, воспитанному на Ахматовой и Георгии Иванове!
Жалел, как выяснилось, зря - Вертинский, сколько можно судить по "вагриусовскому" тому, своей ролью советского шансонье отнюдь не тяготился и вообще всем увиденным на родине после двадцатилетнего отсутствия был склонен скорее восторгаться. Достаточно прочитать его письмо жене от 15 июня 1955 года из Челябинска, где он гастролировал: "Страшные силы пробудили к жизни большевики! И никак нельзя ими не восхищаться! Во что превратилась старая, отсталая Россия, времен Щедрина, Гоголя? В могучую индустриальную Державу - с которой никто и никогда не сможет конкурировать! Эта Страна - дымит миллионами труб заводов и фабрик, которых даже счесть невозможно! И все это партия! Это она вытянула наш народ из мировой войны, сделав его победителем и спасителем всего цивилизованного мира, это она выводит теперь нашу Страну на первое место! Здорово! Ничего не скажешь".
Сказать здесь действительно нечего, кроме того, что мемуаристка не только не делает к подобным фрагментам никаких примечаний - мол, элемент автоцензуры, писалось в расчете на перлюстрацию, вообще-то А.Н. все понимал, - но и не находит ничего лучшего, как завершить свои воспоминания "размышлением Александра Николаевича о самом дорогом для него": "Я был удостоен самой почетной награды, которой только может желать советский актер, - Сталинской премии... За своей спиной я чувствую любовь моего народа, народа самой доброй, самой благородной и самой честной страны! У нас искусство принадлежит всему народу... Советский человек - творец своего счастья"... Грустит в углу ваш попугай Флобер...
Не лишены мемуары Вертинской отдельных неточностей - смягчен, сравнительно с другими источниками, рассказ о встрече певца с Ахматовой и Пастернаком на квартире последнего, не соответствует действительности история, как та же Ахматова с подачи Вертинского исправила финал своего "Сероглазого короля". Но это полбеды - в конце концов, воспоминания на то и воспоминания, чтобы их комментировать, исправляя ошибки памяти мемуариста.
Хуже другое - ни от мемуаров, ни от писем не возникает ощущения личностного масштаба героев. Дети, гастроли, быт, дача, цены; банальности, комплименты, приветы - книга поражает своей обыденностью. Он любит ее, она любит его - это, конечно, немало, но для книги почти в 500 страниц все же недостаточно. "У меня остались все его письма и стихи. Никогда не думала о том, чтобы их печатать. Зачем? Кому они нужны, кроме моих дочерей? И, может быть, внуков? Но чем чаще я перечитываю пожелтевшие страницы, исписанные крупным, отчетливым почерком Александра Николаевича, тем настойчивее, неотвязнее мысль - не может, не должно это богатство принадлежать мне одной. После долгих размышлений я решилась опубликовать адресованные мне письма Александра Николаевича Вертинского", - пишет, предваряя публикацию, Лидия Вертинская. Боюсь, долгие размышления привели к неверному результату. Зачем было разрушать легенду?
А вот еще одна легенда - Вадим Козин. "Проклятое искусство" - так называется изданная тем же "Вагриусом" книга его магаданских дневников 1955-56 годов. Впечатление едва ли не мрачнее, чем от двух предыдущих изданий. Живущий после досрочного освобождения из лагеря в "столице колымского края", предчувствующий скорый повторный арест, постоянно гастролирующий по городам Сибири и Дальнего Востока певец день за днем выплескивает свое раздражение окружающей действительностью, самим собой, публикой и особенно коллегами. Вот несколько характерных записей.
"Лемешев пел на итальянском языке. Умора, да и только. Это мне напомнило, как одна великосветская дама переводила на французский язык песню "Ах вы, сени, мои сени". У нее это звучало так: "Ах, вестибюль, мой вестибюль!" Примерно так же выглядит пение Лемешева на итальянском языке. Неужели не понимают, что они смешны? Козловский тоже пытается изобразить из себя итальянца. Мнимые лавры "еврейского кантора" Александровича не дают им покоя...
По поводу Райкина у меня имеется свое собственное мнение. Я его просто не люблю, как не терплю Русланову. Я этого никому не высказываю, потому что это тенденциозно...
Узнал из сообщения газеты "Правда" о скоропостижной смерти Исаака Дунаевского. Его, конечно, жаль, все ж это был один из лучших композиторов так называемого "легкого жанра"... Покойник, правда, умел очень ловко красть, так, что его было трудно уличить в краже... Может быть, смерть была к лучшему. Но все равно жаль, ушел один из зачинателей советской песни".
Короткие отступления, минимум лирики - и снова, по кругу, все то же: бытовая неустроенность, дрязги, бездарность аккомпанирующего состава. В положительных героях дневника оказываются Ленин с Николаем I (их обоих Козин ценит прежде всего как выдающихся экспертов в области искусства) и почему-то Булгарин, несправедливо затравленный "пресловутым критиком Белинским"...
Кто хотит на Колыму -
Выходи по одному!
Там у вас в момент наступит
Просветление в уму!
На самом деле и Колыма, как видим, не спасает.