Михаил Лаптев. Тяжёлая слепая птица.М.: «Крымский клуб», 2012. – (Серия «Зоософия»). – 90 с.
* * *
Недавно вышедшая книга Михаила Лаптева уже снискала признание критиков. Так, Ольга Балла (радио «Свобода») говорит о том, что это издание «следует причислить к наиболее значительным литературным событиям последних лет. Ей вторит Мария Галина из «Нового мира», называя «Тяжёлую слепую птицу» одной из самых долгожданных публикаций текущего литературного года. Казалось бы, почему? Михаил Лаптев – изысканный и сложный поэт, чьи стихи не дошли до широкого читателя при его жизни, однако его имя хорошо известно профессионалам. Поэтику Лаптева можно сравнить с работой его коллег по литературной группе «Полуостров» – Андрея Полякова и Николая Звягинцева. Он близок и к метареалистам – Александру Ерёменко, Ивану Жданову, Алексею Парщикову.
Это – если заниматься построением границ. В отличие от многих наших прославленных современников, у Лаптева есть свой уникальный, завораживающий голос. В эту книгу, вышедшую через восемнадцать лет после смерти поэта, вошли произведения, объединённые темой зоософии, или зоопоэтики. Буквально в каждом стихотворении присутствуют животные, предстающие в своей новой, апокалипсической красе – либо фантастические существа. Зоософия Лаптева плавно перетекает в теологию, через отношение к животным проглядывает и языческий взгляд на мир, с его пантеистическим принятием природы, и христианская любовь к животным как символам, аллегориям, отсылающим нас к духовному миру.
Последнее стихотворение книги, «Посвящается Тяпе, Чернышу и Горди», раскрывает связь между Богом и животными, словно бы отсылая нас к первоначальному христианству с его Иисусом в виде рыбы, пеликана и ягненка.
Верно, где-то есть Христос собак,
Бог телят и Божиих коровок.
Синим взором смотрит, как босяк,
Вышивает ниткою суровой.
Что же я могу ему сказать,
Патриарх животных, римский папа?
Даже если есть твой рай, о, Тяпа,
Всё равно – не надо умирать.
Этот Тяпа в каком-то смысле – предтеча Чуни, маленькой таксы, вдохновившей Дмитрия Воденникова на «Стихи о собаке»:
…А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придёт,
и на большую просушку возьмёт — как маленькую игрушку:
глупое тельце её, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда — я лягу спать (впервые не с тобой)
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.
Оба стихотворения – оды на будущую смерть собаки, превращающейся в некоего языческого бога, наподобие египетского Анубиса. Интересно, что от Анубиса скорее всего произошла шумерская собакоголовая богиня Бау. У Лаптева мы находим упоминание толстой богини Вау-Вайти, которая «раздаёт цветы солдатам будущих боен». Возможно, здесь речь именно о богине Бау, являвшейся супругой шумерского бога войны Нингирсу.
Шумер – одна из цивилизаций древней Месопотамии, широко представленная в русских поэтических текстах. Так, питерский филолог Владимир Емельянов сейчас работает над книгой "Древняя Месопотамия в русской литературе". Оказывается, Пушкин, Ахматова, Гумилёв, Бродский, Хлебников, Мандельштам, Алексей Цветков-старший и многие другие русские поэты посвящали свои произведения феноменам и артефактам этой цивилизации. Не стал исключением и Михаил Лаптев, увязавший Россию и Шумер в строках «Тягучая Месопотамия – эта зима», «И снег валит, как колесницы древнего Шумера». Вторая фраза подкрепляется ещё одной строкой «…и снег похож на танк – вот-вот он плюнет смертью в нас». Ноябрьский русский холод превращается у поэта в древнее оружие, в «глиняные пулемёты», принадлежащие хану Мамаю (космос Лаптева предельно синкретичен и анахроничен, он включает в себя одновременные отсылки к взаимонепересекавшимся историческим фигурам и реалиям). Вероятно, здесь есть отсылка к шумерским глиняным табличкам, которые донесли до нас древние песни и заклинания. В другом стихотворении Михаил Лаптев пишет: «Смотрит, как пулемётное дуло/ этот мёртвый, глухой небосвод».
Из разных текстов Лаптева собирается образ, в котором глиняные таблички Шумера, несущие на себе отзвуки небесной гармонии стихов и мифов, превращаются в глиняные пулемёты Мамая, такие же угрожающие, как колесница русской зимы. Солнце, как в некоторых мифах древности, называется кровавым Божьим глазом, но что это за Бог, неясно, ведь в том же стихотворении «Хрустальный холод ноября хромает по России…» встречается строка «и отражают зеркала одну лишь пустоту». Это восточная по своему происхождению мысль, восходящая к знаменитому произведению шестого дзен-буддийского Патриарха, благодаря которому он и был выбран пятым Патриархом в качестве своего преемника:
Нет древа мудрости (бодхи),
И нет зеркальной глади;
С начала самого нет ничего -
Так что же может пылью покрываться?
Связь зеркала и пустоты очевидна для исследователей дзен-буддизма. Не мог не заметить этой связи и Виктор Пелевин, наделивший героев романа «Чапаев и Пустота» глиняным пулемётом (прямая цитата из Лаптева), дулом в котором служил мизинец Будды, уничтожающий всё вокруг, превращающий все явления этого мира в абсолютную, блистающую пустоту.
Михаил Лаптев, несомненно, несёт на себе отпечаток своего времени. В его текстах, как в поэзии русских рокеров, отразились идеи гностицизма, религиозного синкретизма, стремление как можно быстрее впитать всё теологическое многообразие, внезапно хлынувшее на жителей Советского Союза сразу после его распада. В этом смысле строки «Лагерный грязный бушлат на усталом Исусе…», или «Урочище Хорса, жестокий дубовый кумир» или «Чёрных египетских мёртвых богов гвозди-колени» также соединяются в единое смысловое поле, как это сделано в предельно сжатой фразе из песни Бориса Гребенщикова «По Голгофе бродит Будда и кричит Аллах Акбар». Этот синкретизм традиционен для империй, одной из которых был СССР. Михаил Лаптев, вероятно, чувствовал себя одновременно и наследником империи, и её могильщиком. Отсюда и душераздирающие строчки «…и лил туда убитый мной отец/тяжёлое расплавленное олово» и «мой убитый отец занимается русским со мной/ я убил его года в четыре, не помню за что». Здесь миф об Эдипе контаминируется с травмой советского человека, оказавшегося невольным отцеубийцей, соучастником патриоцида.
Стихи Лаптева – это попытка преодоления всеобщей травмы, это лечебный заговор и шаманство. Возвращаясь к истокам, обращаясь ко всем богам, поэт пытается исцелить не только себя, но и всех нас. Лирический герой Лаптева – это – пьяный солдат, которого сажают на губу
за некрасивое пьянство и самоволку, –
и природа будет умирать вместе с ним:
пожухнет листва, запылится трава,
подснежник погибнет в волчьи морозы.
Блестящее переложение древнего мифа, в котором после похищения Персефоны Аидом завяли растения, животные перестали размножаться, а всё живое зачахло, выдаёт в Лаптеве человека, глубоко чувствовавшего мифологическую реальность и видевшего в обыденных событиях вечные архетипы:
Это звонит стосковавшаяся Пенелопа:
гости уже за столом, уже выпита водка,
а Одиссея всё нет – где ты шляешься, сволочь!
Листая эту небольшую книжку Лаптева, я испытываю одновременно радость и горечь. Горечь оттого, что почти два десятилетия российский читатель был лишён этого изысканного наслаждения, замешанного на признании трагичности мира и его гармоничной системности. Но хочется верить, что стихам Лаптева, как драгоценному вину (слова Марины Цветаевой не раз применялись по отношению к этому поэту), выдержанному в подвале забвения, наконец-то настал свой черёд, – и они выйдут на свет Божий, как Персефона.