11 октября 2008 г. на "Встречах с историками" в Блуа выдающийся французский историк, член Французской Академии и президент ассоциации "Свободу истории" Пьер Нора обратился с воззванием к историкам и политикам:
"Обеспокоенные опасностью ретроспективной морализации истории и установлением цензуры над интеллектуальной сферой, мы призываем европейских историков объединиться, и взываем к мудрости политиков.
История не должна быть рабой современности и писаться под диктовку противостоящих друг другу версий памяти. В свободном государстве политической власти никогда не принадлежит право определять, что является исторической истиной и ограничивать свободу историка под угрозой юридических санкций.
Мы призываем историков объединить усилия для создания в других государствах организаций, сходных с нашей. Мы призываем историков подписать этот призыв, чтобы положить конец ненормальностям, вызванным применением мемориальных законов.
Мы призываем политических деятелей задуматься над тем, что даже если они призваны заботится о коллективной памяти, они не имеют права устанавливать силою закона и во имя прошлого, истину, признаваемую государственной, ибо ее использование, в качестве юридической нормы может создать тяжелые последствия для профессии историка и для интеллектуальной свободы в целом.
В демократическом государстве свободы истории - это свобода всех."
Пьер Нора, президент ассоциации "Свободу истории"
Почему французские историки считают, что свобода слова оказалась во Франции под угрозой? Ассоциация "Свободу истории" возникла в 2005 г., когда девятнадцать выдающихся французских историков - Рене Ремон, Жак ле Гофф, Поль Вейн, Жак Жюльяр, Марк Ферро и др. - выступили против "вмешательств французского Парламента в оценку событий прошлого". Главной миссией своей ассоциации историки считают "добиться признания научного значения исторических исследований и преподавания истории и защищать свободу слова историков от политического вмешательства и от идеологического давления любого рода и любого происхождения". Непосредственным поводом для "Петиции девятнадцати" стало судебное преследование историка, автора книги об африканской работорговле Оливье Петре-Гренуйо. Его привлекла к суду ассоциация "потомков рабов" за нарушение мемориального закона, так называемого закона Тобира, принятого французским Парламентом в 2001. Этот закон признал преступлением против человечества работорговлю и рабство, "практиковавшиеся западными странами с 15 века."
Следует сказать несколько слов о мемориальных законах и о том, почему французские историки так озабочены вмешательством французского государства в процесс "установления исторической истины". Начало мемориальным законам в 1990 г. положил так называемый закон Гиссо, запрещающий отрицание Холокоста. Но 9-я статья этого закона предусматривает наказание не только за отрицание, но и за "сомнение или дискуссию" (contestation), в чем трудно не увидеть прямого посягательства на территорию историка.
Одиннадцать лет спустя, в 2001 г., последовало принятие закона о геноциде против армян, совершенном турками в 1915 г., а затем, в том же году, принятие закона Тобира, о котором речь шла выше. Но и на этом вторжение французских законодателей на территорию истории не закончилось. В 2005 г. был принят закон " о репатриантах", который, в частности, потребовал отражения в школьной программе "позитивной роли французского присутствия на заморских территориях" (имея ввиду прежде всего колонизацию Алжира). А следом на повестку дня встал вопрос о принятии общеевропейского закона о "геноциде, военных преступлениях расистского характера и преступлениях против человечества", рамочное соглашение о котором было принято Европарламентом в первом чтении в 2007 г.
Противники мемориальных законов, историки и интеллектуалы, объединившиеся в ассоциацию "Свободу истории", конечно, вовсе не являются поборниками рабства, антисемитизма или расизма. Напротив, они подчеркивают, что опасность расизма и антисемитизма сегодня сильна как никогда. Они также вовсе не стремятся приуменьшить масштаб преступлений, которые стали предметом мемориальных законов. Указывая на целый ряд противоречий, ошибок и нелепостей, содержащихся в этих законах, как с исторической, так и с юридической точки зрения, они более всего обеспокоены вопросом о свободе слова и об академической свободе. Действительно, разве Парламенту принадлежит право устанавливать историческую истину? Может ли историк быть призван к юридической ответственности за дискуссию, обсуждение любого вопроса? И разве имеет право государство в демократическом обществе определять, какие факты должны содержаться в школьной программе по истории, и как эти факты должны оценивать учителя и ученики?
Важная проблема, которая стоит за принятием мемориальных законов, связана с зависимостью французских парламентариев от своих групп поддержки и со стремлением использовать мемориальные законы в своих предвыборных раскладах. "Список мемориальных законов ясно показывает, каковы были мотивы, лежавшие в основе их принятия. Это были исключительно электоральные стратегии, которые (...) происходили скорее от эмоций, чем от разума. Не обладая никакой научной легитимностью, они путали историю и память. Они исходили из стремления отдельных этнических или религиозных общностей заставить признать, с помощью истории, их память частью памяти нации. При этом история оказывалась заложницей," - писал Рене Ремон. Именно в политической инструментализации памяти различных групп, которая приводит к произвольному толкованию истории в интересах предвыборной кампании, видят историки главную опасность и для свободы слова, и для академической свободы.
Подъем памяти, спонтанной и неуправляемой, первым обнаружил и описал Пьер Нора в своем многотомном коллективном труде "Места памяти" (1984-1993). С присущей ему интеллектуальной чуткостью он сумел оценить масштаб и суть происходящих изменений практически за десять лет до принятия первого мемориального закона. Неудивительно, что именно он, основатель самого мощного и интеллектуально интересного исторического направления, посвященного исторической памяти, стал во главе движения, стремящегося предотвратить "опасную радикализацию памяти, ее перверзивную и корыстную эксплуатацию".
Дебаты вокруг мемориальных законов во Франции еще раз напоминают нам, что история не есть территория принятия политических и административных решений, это - поле публичных дискуссий. Это - место разрывов, пролегающих по трагическим событиям европейской истории. " Не забудем, что общества, где правит симпатичное единодушие, где нет дебатов, где нет конфликтов, являются обществами, в которых к тому же нет и свободы," - напоминает вице-президент Ассоциации Франсуаза Шандернагор.
Попытки государства влиять с помощью законодательных, репрессивных мер на сознание граждан обернулись установлением антигуманистических режимов в истории ХХ века - таков важный аргумент, выдвигаемый французскими историками против мемориальных законов. В оценках прошлого, и в выборе позиции по отношению к прошлому главную роль играет не законодательство, а самоорганизация разных общественных групп, и те неформальные нормы, которые они вырабатывают. Например, попытка возбудить уголовное преследование против Оливье Петре-Гренуйо, в конечно счете, только способствовала популярности его книги и непопулярности его оппонентов. Тогда как мобилизация академической среды во Франции против тех, кто поддержал Роббера Фориссона, отрицавшего Холокост и уничтожение евреев нацистами, по-настоящему достигла своей цели. Коллеги стали отказываться участвовать в совместных мероприятиях со сторонниками негационизма - конференциях, сборниках, - что привело к их полной изоляции в академической среде. Такого рода неписаные законы и запреты различных общественных групп и есть первичная основа функционирования гражданского общества. В свете французских дебатов особенно нелепо выглядят попытки российских националистов ссылаться на французские мемориальные законы с целью усмирения своих политических противников.
И, тем не менее, позицию Пьера Нора и его коллег по Ассоциации трудно разделить полностью. "Обвинительная и разрушительная" память, как ее называет Пьер Нора, безусловно, представляет страшную угрозу для истории - "коллективной и национальной", истории, отражающей и несущей в себе идентичность нации. Недавняя статья Пьера Нора, посвященная этим вопросам, так и называется "Неполадки с исторической идентичностью". Но можем ли мы быть уверены в том, что подъем памяти не изменил самым серьезным образом и восприятие истории, и ее роль в обществе?
По словам Пьера Нора, "история - ни что иное, как длинная череда преступлений против человечества". Трудно представить себе такую оценку истории в устах историка XIX века. С незапамятных времен все, что было связано с историей, все, что приобщалось к ней, приобретало, в силу одного этого факта, благородство происхождения и снисхождение потомков. Изменение отношения к истории, звучащей в этой фразе французского историка, диагностирует глубинные процессы, в результате которых роль истории в современном обществе претерпевает колоссальные изменения. Что если события ХХ века не оставили другого способа восприятия истории, кроме как в качестве вереницы преступлений? Именно в ХХ веке, как никогда прежде, декларируемые общественные идеалы вступили в радикальное противоречие с историей государств, на протяжении двух веков ведших спор за то, чтобы считаться лучшим воплощением наследия Просвещения. Что если под грузом этого нового отношения история в современном обществе стала превращаться из благородной патины, которая предавала прелесть любому событию просто в силу его давности, в разъедающую кислоту, выявляющую череду преступлений и жестокостей там, где раньше виделись благородные рыцари и прекрасные дамы, соборы и виноградники? Что делать, если сегодня потомков волнуют прежде всего те события, о которых сохраняется память жертв и преступников? Что если главным принципом включения события в категорию "исторических" оказывается способность рассматривать его как преступление? Может быть, именно в этом причина того, что история все больше вытесняется памятью, причем памятью, в которой совершенное преступление и его сокрытие или его раскрытие есть то единственное, что значимо для ее носителей? Но тогда то, что французские историки называют "криминализацией прошлого", оказывается новым опытом отношения к истории.
Глядя из Франции, где речь идет о проблемах, порождаемых острым чувством исторической вины и ответственности, где высокий интерес к истории в обществе позволяет вести интеллектуально сложные публичные дебаты, трудно представить себе возрождение позитивной национальной истории, ни такой, какой она сформировалась в XIX в. -националистической и шовинисткой, ни такой, которая может включать в себя преступления против человечества. Тем более, что попытки возродить национальную истории в современном глобальном мире навряд ли окажутся в состоянии защитить историю и историческую профессию от радикально новых вызовов современности.
Из России, в которой непроработанное, неосмысленное и неосужденное прошлое оборачивается реальной угрозой возрождения неосталинизма, ситуация выглядит совершенно иначе. Достаточно вспомнить, что на начальном этапе знаменитого телеопроса "Имя России" Сталин занял первое место. Это событие вызвало столь сильный резонанс в средствах массовой информации, что скоро Сталина "победил" ...Александр Невский. (Как удалось так быстро перевоспитать общественное мнение, следует спросить у ответственных сотрудников телеканала). К сожалению, по данным других независимых опросов, картина исторического сознания россиян выглядит отнюдь не оптимистично. Не только лично Сталин, что еще можно было бы списать на тень Победы, но и его эпоха позитивно оцениваются нашими соотечественниками. Здесь позиция французских историков, решительно противостоящих попыткам потакать обществу или отдельным группам в их тяге называть "исторической памятью" произвольно перелицованную историю, обнаруживает прямую параллель с российской ситуацией. Допустимо ли считать, вслед за авторами просталинских версий истории России, что раз такова "историческая память народа о сталинской эпохе", то она "отражает историю", и даже должна найти свое место в школьных учебниках? Как если бы современное отношение к сталинизму массового сознания могло изменить наши представления о прошлом и заставить нас признать, что в сталинском обществе "жить было легче, жить было веселей"? Роль историков ? противопоставлять критическое осмысление прошлого и политическим страстям, и вымыслам масс.
Но вернемся к идее возрождения позитивной национальной истории на почве отечественного беспамятства и представим себе, что проект удался. К каким последствиям это приведет? Не обернется ли попытка включить сталинизм в позитивную национальную историю готической моралью, смесью родоплеменных и феодальных отголосков в современных представлениях? Иллюстрацией сказанного звучит недавняя фраза российского учителя истории: "Даже Сталина нельзя проклясть, просто потому что это - предок". Или, по словам депутата Госдумы: "Если мы не имеем позитива за спиной, если мы не имеем гордости за своих предков, ради чего мы живем, откуда мы будем черпать самоуважение?"
Теперь настало время сказать несколько слов о проблемах истории как научной дисциплины и профессии. Что могут противопоставить историки стремлениям заинтересованных групп и политических сил писать историю на потребу сегодняшнего дня, как министерство Правды Оруэлла? Что могут они предпринять для того, чтобы история не растворилась в памятях, отстоящих от исторического события также далеко, как представления о драконах и феях? Каковы интеллектуальные модели, к которым историки могут прибегнуть? Исключительная противоречивость современной интеллектуальной ситуации, отсутствие новых моделей, позволяющих объяснять историю, ставит историков в особенно трудное положение.
До того момента, когда Пьер Нора впервые диагностировал появление локальных памятей, противопоставление истории и памяти выглядело достаточно просто: несистематическая, субъективная, неустойчивая память служила материалом для объективной исторической науки, которая выбирала, систематизировала, обобщала, а главное ? умела отделить подлинные исторические события от вымышленных. Кризис, охвативший историческую дисциплину в последние 30 лет, - а именно, распад марксизма, глобальной истории, социальной истории, - не только лишил историков способности объяснять "смысл исторических событий". Разочарование в способности истории восстанавливать, с помощью техник исторического анализа прошлое "таким, каким оно было на самом деле", поставило под вопрос объективность истории и подорвало веру в позитивизм как метод исторического анализа. И в тот момент, когда история утратила способность однозначно доказывать, что объективное научное знание стоит выше случайного мнения, память заявила о своей претензии на знание исторической истины.
Ситуация, безусловно, усугубляется еще и тем, что оба подхода, на которые сейчас пытаются опереться французские историки - позитивизм, который дает внутренне непротиворечивое обоснование объективности исторического познания, и немецкий историзм, который настаивает на том, что каждое историческое событие должно быть понято в его собственных ценностях, - возникшие в XIX в., были подвергнуты основательной критике и интеллектуально устарели.
Пьер Нора, назвавший позитивизм "хронической болезнью социальных наук" в одном из интервью, которые мне посчастливилось у него взять, прекрасно понимает всю сложность положения. На мой вопрос - есть ли у историков возможность противостоять наплыву памяти, не прибегая к позитивизму или историцизму - самый знаменитый из живущих французских историков сказал, что он не знает ответа. Удастся ли историкам найти ответ, чтобы отстоять свободу истории, - таков вызов, от которого зависит сегодня нечто большее, чем судьба дисциплины и профессии.