Странные ощущения

От редакции: Этот текст Валерия Абрамкина был опубликован в 1992 году в журнале "Век ХХ и мир" (№3).

* * *

...То, что меня посадят, было ясно. Еще в апреле 1979 года меня вызвали в Мосгорпрокуратуру и сказали прямо: "как только выйдет следующий номер "Поисков" (так назывался журнал, в выпуске которого я участвовал), вас посадят". Собирается редколлегия, где все знают, что меня объявили заложником. Никакого обсуждения, голосования - все глядят на меня: я должен решить... "Ну и что, - говорю, - даже если б мне расстрелом угрожали - какая разница? Мы не из их угроз должны исходить, а из нашего долга"... Но вот то, что тюрьма - совсем другой мир, загробный мир - это я себе не представлял.

Скажем, мне приходилось голодать и на воле, по три дня, по неделе. Все это было мне знакомо, поэтому, думал, любой голод выдержу. В первый тюремный год я несколько раз объявлял голодовку - на неделю, на 25 дней, и было не так уж тяжело. Но уже через два года двухдневная голодовка требовала от меня таких сил, каких и месячная на воле не требует. Когда я, скажем, в карцер впервые попал... зима, стекла в окне выбиты, а из одежды трусы, майка, зэковский костюмчик х/б, - не верил, что сутки проживу, а сидеть предстояло десять суток. Но это не самое страшное.
...Система - безумна. Я читал "Мертвый дом", читал "Архипелаг", читал Марченко... Это была для меня просто информация. В отличие от человека, который попал впервые в тюрьму за обычные преступления и ничего не читал, - например, что выходило в Самиздате, - у меня ситуация легче была. Но по сути, по главному содержанию, похожего я не обнаружил. Понимаете? Ничего похожего! Освободившись через шесть лет и прожив год на воле, я заново начал все переживать и понял, что это все прочувствованное в лагере очень близко к "Мертвому дому". Гораздо ближе, чем написанное Анатолием Марченко или тем же Буковским.
У Марченко еще более или менее адекватное описание. Я имею в виду, прежде всего, состояния там переживаемые и духовный нрав тюремного мира. Видимо, надо было быть более зрелым человеком, чтоб усвоить из книг о тюрьме не просто информацию, а сам опыт затворенности.
Вы знаете, сейчас много про 30-е годы пишут, но тот опыт, который люди получали в 30-е годы еще, куда нас авторы приглашают, - почему-то не дотягивает до этого духовного опыта. Все больше о внешнем пишут, и выходит, мы просто отодвигаемся от нашего зла, мы его отстраняем. Мне это кажется попыткой отодвинуться - овеществить и отодвинуть зло. И пока так будут писать о прошедшем - нашим, своим этот опыт не станет никогда. Сейчас представление о прошедшем - это попытка отодвинуть его: все это просто приводится в привычные формы старой культуры.

* * *

В моих мыслях о тюрьме есть такой сюжет: "внетрагедийная ситуация". "Внетрагедийные ситуации" связаны не столько с состоянием внутренней затворенности, с положением человека в зоне, сколько с теми событиями, которые происходили там помимо зэков.
На меня ведь давили постоянно, пытались сломать. Это были страшные годы: 1983 год и, наконец, 1985 год - самый страшный.
..."Cломать" - это можно по-разному представить. Человек, скажем, покаялся, отказался от дальнейшей деятельности, сделал публичное заявление. Заявление от меня, например, требовали: а текст, дескать, мы напишем. Но за этим внешним планом идет: сломать духовную основу.
Я до ареста верил, что сам сделаю выбор, - и тут вдруг у меня начало возникать чувство, что я играю отведенную мне роль. Мне никогда в голову не приходило, что у конкретных людей, которые мною занимались, такое глубокое проникновение в мое состояние, в мое переживание.
Я выходил с ощущением, что они могут сломать любого, с любым сделать что угодно. Я вышел, и в 1986 году слушал "радиоголоса" в деревне, куда меня отправили под надзор. Тогда как раз Щаранского выпустили. Это было время, когда особенно сильно на политзаключенных давили, - не все выдерживали. Был целый поток покаяний, выступлений по телевидению с отказами от дальнейшей деятельности. И вот, по передачам западного радио выходило, что Щаранский - единственный герой: все выдержал, все испытания достойно перенес, не сломался. А у меня было ощущение, что это не так. Просто им не надо было, чтобы он ломался - он и вышел героем. Если б им надо было сломать, они бы и его сломали. Вот такое ощущение я вынес из лагеря. У меня были жуткие состояния, мне казалось, что выбора я не делал никогда.

* * *

...Для меня демократическое движение не сводилось просто к борьбе за права человека. Это - борьба за расширение поля трагедийных ситуаций, за духовное возрождение нации, очищение. Когда в середине 70-х годов я включился в правозащитное движение, у меня было представление, что это возможность возвращения трагедийных ситуаций в России, где десятилетиями трагедийность приглушалась, ликвидировалась.
Трагедия всегда предполагает возможность выбора. Выбора между добром и злом. За выбор ты платишь: или смертью, страданиями (за добро) или своей душой (за зло), приобретая жизненные блага, делая карьеру и тому подобное. А если выбора нет, нет и трагедийной ситуации. Возьмите, к примеру, бухаринский процесс. Какой там был выбор? Или историю с Вавиловым... А демократическое движение 60-х - 70-х годов начало формировать трагедийность, создавая возможность выбора для человека, для каждого из нас... И от нас зависело расширение области трагедийных ситуаций. Я свободно выбираю - это как бы дает пример другому, и он тоже свободно выбирает. И так, путем расширения поля трагедийности мы как бы открываем возможность катарсиса для всех.
Кроме того, мы могли уже освоить страшный опыт 30-х годов. Сделать наше прошедшее - прошлым. Это невозможно без встречи, лучше даже сказать - без сретенья духовных опытов поколений не только нашего и предшествующего поколения, а и поколений из других пластов времени, скажем ХIХ века. Трагедийная ситуация - это всегда "сретенье" духовных опытов множества поколений. Грубый пример: когда я вступал в противостояние с властями, то мне вспоминались декабристы или петрашевцы, или еще кто-то... Я свободно выбираю, сам делаю такой-то шаг, иду на жертвы - то есть поступаю по своей воле так, как хочу. Но где-то в 1978 году у меня впервые возникло ощущение, что это не совсем так. Что я делаю нечто, мне "предписанное".
По делу "Поисков" арестовали несколько человек (в 1979-1982 годах). В 1983 году я уже мог рассматривать все судебно-следственные сюжеты отстраненно. И мне казалось, что мы не делали выбора, - каждому из нас навязали определенную роль. Один должен был покаяться - и он не то, чтобы покаялся по сути, но по форме вышло покаяние. Другой должен был твердо держаться на суде, но потом, в заключении, не слишком фрондировать - чтобы освободиться после первого срока.
А мне отвели роль быть борцом до конца. По первому делу я и не мог пойти на компромисс - скажем, частично признать вину. Я участвовал в выпуске журнала, у меня была ответственность перед читателями, перед авторами, еще перед кем-то. Но обвинения по второму процессу касались лично меня: "агитация и пропаганда в зоне". Чистая "липа" от начала до конца! Признаю я, скажем, что был агентом ЦРУ - это мое дело. Оно больше никого как будто не касается. Ну, признаю я, что действительно этих зэков "агитировал". Ну, агитировал - и агитировал, бес с вами, раз вам так хочется - признаю!.. Но когда я попытался занять такую компромиссную позицию, - она для них оказалась неприемлемой. И они сразу меня постарались отшвырнуть в роль "борца".
...А время уже было совсем другое, чем в 1979 году, когда нас по первому делу сажали. Прежде один мой подельник формально покаялся - и его тут же выпустили. За частичное признание своей вины и отказ от дальнейшей политической деятельности. Показаний против нас он не давал. А в 1983 году ни покаяние, ни отречение роли уже не играли. Люди каялись - и досиживали свой срок. Когда, например, Сергей Ходорович сел в 1982 году, ему прямо говорили: "Да на фиг нам покаяние? Говори, у кого фондовские деньги спрятаны!" (Ходорович был распорядителем Русского общественного фонда помощи политзаключенным). Ничего они от него так и не получили: ни денег, ни покаяний. Но у меня осталось ощущение, что роль мне назначена, и я вынужден поступать так, как они мне предписали. Сценарий уже определен и расписан.

* * *

...У меня были случаи, когда я был твердо уверен в том, что они (реальные люди, занимавшиеся мной) моего состояния не могут знать. И все-таки, они в этих случаях действовали так, как будто все "знали". Все, что мне в голову приходило, - вот сделаю то-то и то-то - как будто ими угадывалось, потому что тут же мне ставилась преграда.
Я для себя эту силу назвал "завластье", вот таким смутным словом. Это прямо какая-то мистика, бездна, первородный хаос, в котором еще свет и тьма, добро и зло не разделены: "завластье" появляется оттуда. Оно так сворачивает жизненное пространство, что трагедийной ситуации негде развернуться. Ведь трагедийная ситуация - это ситуация выбора. Если, скажем, Лаю предсказатель говорит, что его сын Эдип убьет его и женится на своей матери, то Лай все-таки может решить: умертвит он сына или нет? Это все-таки выбор. Рок остается? Ну и пусть! Тем более я свободен в выборе. Рок не от меня, зато поступок - мой!
Но взгляните на жизненное пространство в "Колымских рассказах" Шаламова или в "Архипелаге ГУЛАГ". Понимаете, тамошние ситуации отторгаются от трагедийной ткани из-за "несовместимости" с ней. Попробуйте-ка здесь развернуть любую трагедию или евангельские сюжеты - они не врастут, будут тут же отторгнуты. Это уж какой-то другой мир. И у меня-то ломка была как раз на этом. На том, что я почувствовал: нет у меня никакого выбора.
Когда я это понял, я даже на какое-то время успокоился, подумав: что ж, у меня нет выбора, зато, в конце концов, своей жизнью я все-таки сам распоряжаюсь. И если захочу, чем не выход - самоубийство? Этот последний выбор всегда есть... А у меня и его не оказалось! Когда я сказал: "Все, пора... пора кончать канитель", - у меня ничего не вышло. Мне не дали. "Завластье" и эту возможность отобрало. Как только я запланировал умереть, мой план тут же сломали. Вот это я уже приписывал мистической силе...
Кстати, когда выходишь из подобных состояний, в первый момент есть такое ощущение, будто вправе с кем угодно сделать все, что угодно. Я могу убить человека - имею на это право, могу отнять у него кусок хлеба - мне позволено... И главное, я это сделать в силах - человек мне подчинится. Он отдаст мне кусок хлеба, он безропотно умрет.
Это можно назвать состоянием внетрагедийности, ощущением внетрагедийности. Я могу, я имею право на все, что угодно, и это уже не взвешивается на весах добра и зла. Это не подлежит трагедийному разбирательству. Я говорю об ощущениях последнего года, 1985-го. Когда в 1985, после второго тюремного срока, я вышел на свободу, я был совершенно внутренне сломлен.

* * *

Я вышел на свободу с ощущением потока хаоса, который все больше захватывает нашу жизнь. Вот взять ту же перестройку... Они ее начали только тогда, когда сломали диссидентство. В 1985 году, уже в начале перестройки, политзаключенных ломали жутко! На этот период приходится очень много попыток самоубийства, очень много покаяний и множество таких вещей, которые казались невероятными, с людьми, по моим представлениям, совершенно железными, стойкими. Когда я освободился, и до меня все эти известия дошли, через те свои состояния я их хорошо понимал, зная, что это такое.
Я вышел, будто другой человек. Совершенно другим человеком вышел, как будто дважды рожденным... И сейчас, когда я читаю прежние письма свои... или, скажем, "Бутырские лоскутки ", которые писал в 1980 году, в тюрьме, вижу: это не я теперешний. Я их читаю как посторонний читатель. У меня совершенно ясное ощущение, что я не имею права подписывать одной и той же фамилией свои "Бутырские лоскутки" и то, что я теперь пишу, - не потому, что я чего-то боюсь. Я уже ничего не боюсь. У меня осталось ощущение долга перед человеком, который там умер, и этот долг я должен выполнить - хотя, в принципе, это долг перед другим человеком.
У меня ощущение, как будто у меня появилось совершенно другое предназначение. Не то, с которым я пришел в мир, где родился и сел в тюрьму, а совершенно другое. Я чувствую, что я не должен бороться со злом, а должен служить равновесию. Вы понимаете? Выжить в борьбе со злом я уже не могу. Значит, я должен с ним жить в каком-то равновесии... Может быть, я и ошибаюсь, но мне иногда кажется, что, если б у меня вдруг возникла возможность вернуться в прошлую дотюремную жизнь, - туда, в 70-е годы, я бы постарался избежать этого. В мире происходит что-то страшное, когда уже начался переход к другой жизни, и человек может выжить, только переписав набело весь текст культуры. И выстроив жизнь на совершенно других основаниях. Старые не могут никого спасти. И то, чем я сейчас живу внутренне, - попытка этот способ жизни найти. Причем, у меня есть такое ощущение, что я уже для этого нового способа жизни не годен, это уже не мой опыт - но он еще может пригодиться другим людям. Такое странное ощущение...

* * *

Самое светлое воспоминание для меня - это Бутырки, два месяца в одиночке коридора смертников: абсолютная тишина, нет динамиков. А камера большая - на четырех человек. Прекрасное время. Книг навалом, - пиши, сколько хочешь. Не надо никого бояться, сокамерников нет, и никто тебя не сдаст.
Мне рассказывали, что в давние времена был такой обряд: человека душили. Затягивали веревку на шее и ждали, когда он умрет. Когда же он умирал, его откачивали и возвращали к жизни. Как рассказывают антропософы, то был способ перевода человека в новую личность...

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67