"Большое видится на расстоянии"…
Обычно эту сентенцию изрекают, глядя на деяния, свершения, события прошлого. Но иногда и современность начинает играть новыми красками, теряет "случайные черты", обнажает непреходящие инварианты, когда смотришь на неё из прошлого, глазами давно ушедших мудрых людей. Такой методологический приём можно назвать ретроспективным анализом.
Принято говорить, что "история - это политика, опрокинутая в прошлое", но тогда и политика есть не что иное, как "история, спроецированная на современность"…
Читая мемуары Василия Маклакова, – профессионального историка и юриста, известного адвоката и политика, деятеля кадетской партии, способного возвышаться до осмысления на удивление актуально звучащих ключевых проблем политики, государства, права, ловишь себя на том, что его "несвоевременные мысли" о российской политике при сопоставлении с современностью порождают жутковатое ощущение "дежа вю". А актуальнейшие современные проблемы парламентаризма оказываются, если не родовыми травмами, то детскими болезнями, возникшими и ещё при генезисе парламента. Болезнями, весьма способствовавшими нигилистическому отношению к нему и конечному краху парламентаризма в 1917 – 1918 годах.
Не знаю, удастся ли мне донести актуальность его размышлений, их непреходящее теоретическое значение, чтобы эти мысли заимствованные из начала XX века (совершенно не востребованные, например, недавними пиарными и малоосмысленными "юбилеями", приуроченными к "100-летию российского парламентаризма"), стали если не "руководством к действию", то, хотя бы, стимулом к размышлениям. Иначе российская политика так и будет обитать в незавершённом здании российского конституционализма и парламентаризма, недостроенном с начала XX века спотыкаться о те же проблемы, что и сто лет назад.
Глуп и самонадеян тот, кто считает, что мы мудрее и опытнее предшественников только потому, что живём позже. Тем более таких предшественников, биографии которых хватит и на полдюжины персонажей, способных оставить свой яркий след в истории страны. На этом фоне и современные политики нередко выглядят просто инфантильными и необеременёнными опытом политическими юнцами…
Жанр данного эссе – нечто вроде заметок на полях мемуаров. Где самое главное – это мысли мемуариста, которые можно уподобить кисти художника, рисовавшего вечные образы, темы и сюжеты, отразившиеся в картине, а собственные комментарии – лишь рамка, в которой эта картина висит.
Попытаемся построить матрицу, увязывающую в единую систему многоликость самого Маклакова и многообразие затрагиваемых им проблем генезиса российского парламентаризма: логика конституционализма и правого порядка; диалог государства и общества; самоограничение власти; логика противоборства; благо народа и самодержавие; справедливость и государство; разделение властей; пиар или практическая работа законодателей…
"Но гражданином быть обязан..."
Первое, что бросается в глаза, – это противоречие между устремлённостью не безразличного к судьбе Отечества и общественному благу юноши и готовностью тупой государственной машины "наказать" юного студента МГУ. Наказать для острастки, на всякий случай. Естественно? "машина" представлена вполне конкретными персонами, чиновниками, выступающими от имени государства.
И вот эта юношеская обида, что за вполне лояльные попытки самоорганизации студенчества, "студенческое желание делать полезное дело", участие в международном студенческом съезде с целью "цивилизовать" русское студенческое движение, сблизить его с деятельностью французских студентов последовало исключение из вуза за "политическую неблагонадёжность" подсвечивает очень важный политический сюжет. (В. Маклаков, Воспоминания Лидер московских кадетов о русской политике 1880-1917, М. Центрполиграф 2006, с. 117 далее 2).
На первое место в оценке политических реалий России начала XX века выступает позиция и взгляд гражданина, честно констатирующего: "наряду с патриархальным добродушием государственная власть этого времени могла обнаружить и совершенно бессмысленную жестокость. Ведь это только случай, а вернее сказать "протекция", если распоряжение двух министров меня не раздавило совсем. А сколько было раздавлено и по меньшим предлогам, только чтобы их "попугать", как об этом мне откровенно сказал Дурново. Это был наглядный урок для оценки нашего режима и понимания того, почему позднее у него не оказалось защитников" (2, с.118).
Эта проблема, как представляется, остаётся актуальной и для царской России, и для СССР, и для России сегодняшней: власть так и не научилась интегрировать конструктивную энергию гражданственности личности, целых социальных слоёв, направлять её в социально полезное русло, отделять от негативного и социально разрушительного нигилизма. Что означает, как и в начале ХХ века, следующее: власть сама пилит сук, на котором сидит, и, нередко, создаёт оппозицию деятельностью своих собственных не самых умных и честных представителей. Впору выводить социологический закон: чем менее чувствительна и безразлична к социальным проблемам и требованиям гражданского общества власть – тем шире ряды оппозиции. И не просто оппозиции, а непримиримой оппозиции.
Следствием обострения такого противоречия является ползучая делегитимация власти и легитимация любых (!) её оппонентов и противников. "Так как у нас тогда не существовало законных путей, чтобы влиять на ход государственной жизни, то противозаконный способ улучшать своё положение был среди мирного общества не только терпим, но и популярен. Слово "революционер" стало синонимом "борца за народ", - пишет Маклаков. (2, с. 83).
Но автор, в отличие от сотен и тысяч разного рода революционеров, не склонен видеть политические реалии в чёрно-белых красках, или видеть себя как рыцаря сил добра и справедливости, облачённого в белоснежные одежды, абсолютизировать собственные позиции. Напротив, он предельно объективен и самокритичен: "вечный бой" между государственной властью и личностью колебался между двумя крайностями. Либо во имя прав человека он приводил к разложению государства, от чего страдал и человек, либо во имя могущества государства уродовали человека, подтачивая этим и государство" (2, с.328).
Острая нехватка подобной готовности к диалогу, диалектичности, умения признать "правду оппонента" ощущается сегодня как в рядах оппозиции, так и в рядах "охранителей". Логика противоборства нередко продолжает заменять собой логику взаимодополнительности… В результате ущербными становится и антигосударственное правозащитничество и выхолощенные дегуманизированные интересы государства.
Законодательная власть глазами депутата…
Василий Маклаков не просто пишет собственную апологию, чем обычно грешат многие мемуары. Он не ставит задачу защитить деятельность законодательных органов, но размышляет над их историей: Чем должна быть высшая законодательная власть – Государственная Дума? Органом пропаганды и просвещения народа или рабочим органом, создающим рамки решения насущных проблем страны, конкретные работающие правовые регуляторы? Как соблюсти баланс между, говоря современным языком, пиаром и работой, между партийностью, понимаемой как "натягивание одеяла на себя", подчинение работы партийно-политической борьбе и государственным подходом?
Первая дума "блистала именами и талантами; возбудила массу надежд, восхищала публику речами и выходками, которые сходили за смелость" (В. Маклаков. Вторая Государственная Дума М. Центрполиграф, 2006, с.328, далее 1), отмечает Маклаков, но заметного вклада в перевод развития страны на конституционные рельсы не сделала. В последующих Думах опасность "выхода пара в свисток" также сохранялась. Как не без остроумия переформулировал кадетский лозунг Маклаков, "существует необходимость "беречь Думу" больше всего от её собственного красноречия" (1, с.165).
Автор отдаёт должное политическому противнику, когда, например, признаёт, что "как государственная программа план Столыпина был выше планов подобного рода, не исключая кадетского; но как электоральная платформа он не мог идти в сравнение с ними. Поэтому проводить свои аграрные законы с электоральной точки зрения было наивно. Столыпин ими только оттолкнул от правительства "крестьянские массы" и отдал их в руки опасной для него демагогии" (1, с.51).
Диагноз законодателям ставится весьма суровый: "о самой второй Думе жалеть не приходится. Она была неудачной и по составу, и по своему исключительно низкому культурному уровню; в этом отношении из всех четырёх русских Дум она побила рекорд. Для той грандиозной задачи, которая была перед ней поставлена, она была мало пригодна; "работников" в ней было немного" (1, с.325).
Эти самокритичные строки, ставят вопрос и перед современными гражданами России: нам в Федеральном собрании нужнее популярные артисты, спортсмены, певцы или, всё же, люди, способные профессионально разбираться в хитросплетениях законодательства? Умеющие защитить общественные интересы, а не послушно нажимать кнопки по звонку из кремлёвской башни или офиса крупной корпорации. А чаще даже не нажимать, а отдать электронную карточку для голосования представителю фракции…
Проблемы популизма, использования Думы для увеличения популярности партий, привлечения предвыборными обещаниями избирателей не нашли своего удовлетворительного решения и по сей день. Напротив, всё большее количество экспертов и избирателей обеспокоены проблемой, поскольку убеждаются, что логика предвыборных шоу и логика избрания компетентного, профессионально грамотного и ответственного депутатского корпуса становятся разновекторными и лежат в непересекающихся плоскостях. Партия, предлагающая эффективную программу выхода из кризиса, именно в силу этого может не иметь шансов на поддержку большинством избирателей. А партия, за которую голосуют миллионы, может вообще не иметь никакой серьёзной программы, адекватной стоящим перед страной проблемам…
Другая проблема, возникшая перед первыми составами Думы, заключалась в необходимости найти оптимальное сочетание ключевых органических реформ, ключевых для страны и мелких, частных вопросов, получивших название "вермишель", которой вообще в Думе не место. Разгрузить Думу от "вермишельных" законов, мелких поправок помогло создание "Комиссии законодательных предположений". И сегодня значительную часть текущей работы законодателей составляет вермишель: частные ведомственные законы, бесчисленные поправки, появляющиеся буквально на следующий день после принятия законов, достижение терминологического единообразия и увязки законов друг с другом… И всё это, нередко, не столько вносит определённость в регулирование процессов реальной жизни, а запутывает ситуацию, нередко заставляет искать пути в обход подобного законодательства.
Одной из "детских болезней" Думы оказался несостоятельный для эффективной работы, казалось бы, вполне демократический принцип - "победитель забирает всё". Победившие на выборах в первую и вторую думу "левые", в том числе кадеты, попросту игнорировали правое меньшинство: правое "меньшинство считалось "вне Думы", хотя без его голосов "рабочего" большинства в Думе не могло бы составиться и, хотя такое большинство ей было необходимо" (1, с.89). Избранный большинством Председатель Думы оказался перед непростой дилеммой: кем быть - "Председателем всей Думы, а не одних только левых" (1, с.101)?
Не буду перегружать излишними параллелями с современностью, но проблема существует до сих пор: почти любой оппозиционный депутат мог бы привести немало примеров собственной дискриминации со стороны большинства и парламентской бюрократии.
"Там, где в собрании есть сплочённое большинство, которое не уважает прав "меньшинства", для этого меньшинства очень часто нет другого исхода, как "беспорядок", нарушение благопристойности заседания" (1, с.248), – отмечает Маклаков. А далее следуют очень нетривиальные размышления о природе парламентской демократии: "Преимущество демократии не в том, что при ней власть в государстве принадлежит большинству населения; в этом скорее её слабость. Её достоинство в том, что демократия признаёт справедливость, то есть равное ко всем отношение, своим руководящим началом. Те, которые стали бы присваивать себе преимущество над другими и стали бы эти преимущества для себя охранять, были бы не демократами, а самозванцами" (2, с.328).
И по сей день эта демаркационная линия между волей большинства и справедливостью остаётся невидимой и непонятной очень многим людям искренне считающим себя демократами…
"Дело не в воле кого бы то ни было, а в объективной справедливости, которую нужно не объявлять, а отыскивать. А отыскивать её нужно, прежде всего, выявлением всех разногласий и исканием ими самими соглашения между собой. Этому процессу должно содействовать, а не препятствовать и структура и практика государства" (2, с.345). Автор не называет свои идеи коммуникативной или "делиберативной демократией", но сказанные около века назад мысли российским политическим практиком фактически предвосхищают некоторые ключевые положения концепций такого, например, востребованного классика современной западной социологии и политологии как Юрген Хабермас (см. Ю.Хабермас. Вовлечение другого. Очерки политической теории.Санкт Петербург 2001).
Партийность как стимул развития или тормоз государственности?
Будучи видным членом кадетской партии, автор, однако, старомодно не ставит соображений партийной лояльности выше соображений истины, собственной совести, государственной и общественной пользы. Это тем более знаменательно, что автор считает сам и даже убедил в этом Столыпина, что "конечно, кадеты – мозг страны" (1, с.294). Будучи сам профессионалом-юристом он высоко ценит и чужой профессионализм. Так, например, анализируя принятие бюджета, он отмечает: "одно дело критика, другое – практическая перестройка бюджета на других основаниях. В этом отношении партии были беспомощны, и винить их за это было нельзя; это превышало их подготовку". (1, с.219).
Но далеко не всегда в неудаче конструктивного диалога государства и общественности он винит косных государственных бюрократов: "представители государственности, как люди ответственные и более опытные, раньше общественности поняли необходимость их совместной работы. Отсюда разочарование их от неудачи подобных попыток, в то время как общественность "с лёгким сердцем" переговоры старалась сорвать, грозя "отлучением" тех, кто согласится "врагам" помогать, и видя потом в их неудаче оправдание своей тактики и доказательство своей проницательности" (1, с.63). Что особенно ценно – эти строки пишет человек, не имевший особых иллюзий относительно самодержавной государственности, но прекрасно осознающий изъяны и узкопартийных позиций.
Актуален диагноз причин кадетского политического поражения: автор видит их в стремлении кадетов "сочетать оба пути – конституционный и революционный, и оба противоположных пафоса" (1, с.81). Другой внутренней причиной поражений кадетов является то, что сегодня можно было бы назвать "креном в пиарность": "реклама, которую они сами себе делали и которую потом сами принимали всерьёз…На роль критиков они прекрасно годились; с этой второстепенной ролью они не мирились и претендовали на первую. Она выпала на их долю в 1917 году, и именно тогда опыт легенду об их несравненном искусстве рассеял" (1, с.92). Одной из ущербных черт тогдашней партийной политики Маклаков даёт на удивление актуально звучащую сегодня оценку: "руководители партий и их пресса не привыкли признаваться в ошибках и не решались им это советовать" (1, с.83).
"Правовой порядка" как основа прочности государственного строя.
Маклаков – юрист, принадлежавший к "партии правового порядка" (1, с.172), как любили именовать себя кадеты, поэтому крайне интересен его анализ становления конституционализма, правового порядка, не утративший своего значения в наши дни.
Рассматривая историю отечественной политической жизни, он констатирует, что "главным злом русской жизни является безнаказанное господство в ней "произвола", беззащитность человека против "усмотрения" власти, отсутствия правовых оснований для защиты себя, … хотя и была судебная власть, которая закон должна была защищать, и учреждения, которые в этом должны были ей помогать" (2, с.188-189). Именно тут автор видит основу традиционной для России враждебности государства и общества: "в неопределённости и незащищённости личных прав была одна их причин хронического раздражения и неудовольствия всего населения, превращавшего общество из опоры и сотрудника государственной власти в объект полицейских воздействий" (1, с.17).
Альтернативой произволу является право. "Право же есть норма, основанная на принципе одинакового порядка для всех. В торжестве "права" над "волей" сущность прогресса" (2, с.189).
Парадоксом же русского конституционализма, подмеченным Маклаковым, явился тот факт, что угрозу праву и правовому порядку представляли как поползновения самодержавия, так и, что не менее симптоматично, депутаты и партии Думы: "нужно иметь такую многовековую политическую культуру, как в Англии, чтобы уметь добровольно самого себя ограничить. Этого не могло быть в России, выросшей на Самодержавии; первая Дума вдохновлялась его идеологией, когда считала для себя унизительным подчиняться закону" (1, с.9).
Маклаков добросовестно констатирует дефицит "уважения к "суверенности" права, которого вообще было мало; его не было ни у представителей старого режима, ни у их врагов революционеров" (1, с.19). Черта, которую позднее целиком припишут большевикам, была, по мнению кадетского лидера, общим свойством всех политических сил тогдашней России. Впрочем, только тогдашней ли?
Сам он ещё в юности получил прививку от безответственной революционности, ещё в студенческие годы, столкнувшись с политической культурой французского студенчества: "та их "отсталость", за которую мы в России их слишком охотно упрекали, была часто признаком их политической зрелости. К тому же они, в общем, были образованней русских студентов, которые больше воспитывались на журналистике и публицистике, чем на научных работах, и потому тяготели к "новым словам" и "крайним выводам" (2, с.86).
Тем значимей представляется на этом историческом и культурном фоне политический эксперимент, начатый Сергеем Витте и Петром Столыпиным под влиянием революционных потрясений 1905 года по утверждению правового порядка и конституционализма в России, ознаменованный манифестом 17 октября 1905 года. Маклаков пишет, что такой государственный деятель как Столыпин "был убеждённым сторонником не только народного представительства, но и идеи законности вообще…Сам же государь смотрел на этот вопрос "проще" (1, с.289).
Ещё "проще" смотрели на все эти малопонятные "западноевропейские новшества" в виде самоограничения самодержавной власти, конституционализма и так далее представители двора и фавориты (В.Н. Коковцов. Из моего прошлого. Воспоминания, 1911-1919. М.,Современник, 1991., с.259).
Маклаков ценил в Столыпине понимание им того, что "правовой порядок [является] не порождением "свободолюбия", а потребностью самой здоровой недеспотической "государственной власти" (1, с.17-18). Собственно высокая и уважительная оценка Маклаковым своего политического противника тем и обусловлена, что в глазах Маклакова оба они, несмотря на острые разногласия, разделяли эти ключевые ценности правового порядка. Оба они были государственниками, но понимающими, что "достоинство государства зависит от того, что в нём побеждает: "политика" или подчинение всех общему "праву" (2, с.240).
"Главный грех первой Думы был в том, что она подорвала ту "мистику конституции", которая овладела страной в 1904 – 1905 годах" (1, с.11), когда даже сторонники самодержавия стали видеть в конституционализме выход из революционного кризиса – самокритично признаёт Маклаков. Впрочем, и последующим Думам этот правовой нигилизм был свойственен, когда они были склонны считать "свою волю выше закона" (1, с.148). И делает печальный вывод о второй Думе: "по своему официальному составу Дума оказалась негодной, чтобы работать и конституционный слой укреплять" (1, с.80).
"Только когда депутаты опасались, что их собственные права будут нарушены, они под защиту формальной конституции соглашались их ставить. Они считали её обязательной для правительства. Но ведь то же самое было и при Самодержавии; и оно от других требовало, чтобы закон соблюдался; привилегия нарушать принадлежала ему одному. Идеология Думы в этом совпадала с Самодержавием" (1, с.8). Автор беспристрастно констатирует угрозы и поползновения на правовой порядок со стороны правых ревнителей самодержавия и со стороны левых депутатов, готовых допустить "замену одной "воли", то есть произвола, другой" (1, с.8).
Для конструктивного взаимодействия разных ветвей власти нужно чёткое понимание их специфики и готовность к сотрудничеству во имя серьёзных целей. Столыпин, например, и сам отчасти разделял взгляд, что искреннее заинтересованность в развитии страны важнее согласия с правительством: "та часть Государственной Думы, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства" (1, с.123), - публично заявлял он. В то же время, "по русской же конституции правительство перед Думой ответственно не было; Председатель Совета министров и председатель Думы друг от друга совсем не зависели" (1, с.99).
Кадеты после разгона первой Думы выступили с лозунгом "беречь Думу". Но этот лозунг не означал беспринципных уступок правительству по всем вопросам.
В этом взаимном контроле и недопущении выхода за рамки права заключен глубинный смысл разделения властей между правительством и Думой. Для развития страны одинаково бесполезны и абсолютно ведомая властью проправительственная "ручная" Дума, никак не ограничивающая деятельности правительства, не способная контролировать его, так и законодатели, настроенные абсолютно конфронтационно к власти по любым вопросам. Способность правительства продавить через послушных законодателей любую реформу, как и склонность законодателей писать законы "под себя", под текущую ситуацию могут вообще не иметь отношения к праву и являться фактором не силы и прочности государства, но фактором, расшатывающим фундамент государственного здания.
Всё сказанное по поводу конституционализма Максаковым можно было расценить как факты давней истории, если бы мы и сегодня не сталкивались с чудовищным порой пренебрежением к праву со стороны тех, кто казалось бы, должен быть особо щепетилен в этих вопросах.
Депутаты или представители Администрации Президента, демонстрирующие пренебрежение к законам, якобы, не для них писаным; европарламентарии, в угоду политической целесообразности и большинству меняющие традиционный регламент ведения заседаний дабы блокировать возможность старейшему из избранных парламентариев (в данном случае неугодному большинству Ле Пену) открыть сессию, - всё это мелкотравчатое политическое жульничество крайне опасно, поскольку дискредитирует и делегитимизирует сам институт права, подменяя его мелким политиканством, политической целесообразностью, делает стратегические вопросы заложниками текущей ситуации. Мы можем лишь констатировать, что и сегодня новые политические институты поражены старыми политическими болезнями. Что опасность этих заболеваний не осознаётся в полной мере. И что эффективных лекарств для борьбы с этими заболеваниями так и не создано.
Политик против политиканства
Политика в России была традиционно персонифицирована и иерархична. Но Маклаков указывает и на изнанку такой конструкции "вертикали власти": "если в России всё определялось волею самодержца, то он за всё отвечал, за все неудачи России, за неустройство страны, неуменье и продажность чиновников и за тяжести для населения. Он на себе сосредоточивал все недовольства, которые могли исходить из самых разнообразных и непримиримых источников" (2, с.319). Собственно, это отношение к власти, "где население её винило за всё, даже за то, в чём она была неповинна" (1, с.74), сохранило свою злободневность и спустя 100 лет после написания этих строк.
Автор – последовательный противник революций. Но он же выступает против любых попыток власти выйти в своей борьбе с революцией за правовые рамки, рамки законности. "Столыпин был вправе не принять условий нашей общественности; но был не прав в своём отношении к тем, кто с его политикой хотел законно бороться" (1, с.66). С другой стороны, Маклаков постоянно одёргивает своих коллег из левого лагеря: "из-за борьбы с данным составом правительства нельзя ослаблять всего государства" (1, с.227).
Революции, смуты, политические кризисы есть не что иное, как крушение уже обрисованного ранее "правового порядка" (1, с.260). Размывание правового порядка "сверху", навязывание собственного произвола, выходящего за эти рамки, является не меньшей угрозой государственности и стабильности, нежели бессмысленный и беспощадный русский бунт. "В жизни государства бывают моменты, в которых поневоле забывают "права" и "законы". Таковы внешние и гражданские войны…" (1, с.34), - пишет проницательный русский политик, "но если в эти эпохи все становится допустимым, то только потому, что над воюющими сторонами тогда нет высшей инстанции… Но именно потому ни внешние, ни гражданские войны, ни революции и не называются государственным строем" (1, с.34-35). Отказ от духа права, делает вывод российский юрист-практик, попросту "уничтожает государство как правовое явление, превращает его в простое состязание физических сил в максимализм сверху и снизу" (1, с.139).
Советская традиция рисовала революции как мощный социальный взрыв, подготавливаемый историей и спровоцированный угнетением правящих классов. Революции всегда имеют однозначно позитивную оценку, трактуются как "освобождение". В консервативном изображении этот же взрыв имеет однозначный знак "минус". У Маклакова революции, – скорее обвал, погребающий под собой правовой порядок, цивилизованность, стабильность. Но предпосылками, подтачивающими несущие конструкции правового порядка, легитимности, государственности в равной мере является деятельность и низов и верхов, преследующих, впрочем, диаметрально противоположные цели, но, по иронии истории, действующих как слаженный тандем.
Особое возмущение Маклакова вызывали нарушения самими правоохранительными органами принципов права и законности, например, тот факт, что "власть с Революцией продолжала бороться беззаконием, до Азефа включительно" (1, с.284). "Борьба с революцией не избавляет органы власти от обязанностей и в этой борьбе законов не нарушать и беззаконий с их стороны не оправдывает" (1, с.29). "Провокация" вообще не нужна государству; она – злоупотребление его отдельных агентов. Им легче раскрывать преступления, созданные ими самими, чем те, в которых они не участвовали. При чистой провокации само государство бывает обмануто. Провокатор якобы ограждает от зла, которое сам же устроил" (1, с.30), – прозорливо писал Маклаков, предвосхищая опасности имитационных технологий, сугубо виртуальных заговоров и прочих конспирологических ноу-хау.
Мораль, политика, справедливость
Представление о политике как "грязном занятии" в наше время стало расхожим штампом, уже не вызывающим ни возмущения, ни удивления. Для Маклакова, близко знакомого с Львом Толстым, выполнявшего по его просьбе ряд поручений по адвокатской защите, моральная оценка политиков и политики тесно увязана с политической эффективностью. Да и для самого Маклакова понятия честь и совесть не были пустыми звуками или фигурами политической риторики. Возмущённый заведомым произволом со стороны прокуратуры в известном "деле Бейлиса", он, например, написал статью в "Русской мысли", и за неё был приговорён на 3 месяца к тюремному заключению. Впрочем, отсидеть этот срок ему так и не довелось.
Анализ им этической составляющей политики воспринимается как очень практическая задача. Прочность власти во многом зависит от её легитимности, а сама легитимность производна от нравственного состояния общества.
Аморализм элиты предреволюционных лет воспринимается лидером московских кадетов как один из важнейших факторов, работавших на революцию: "началось вырождение прежней Монархии. Подонки страны приобретали такое влияние, что центральная власть перед ними становилась бессильной" (1, с.12). "Государь и его окружение… обросли тою "шпаною", которую порождает возможность быстрой карьеры и перспектива безнаказанности" (1, с.245).
Его враждебность революциям также питается этическим отчуждением, поскольку он считает, что "в революциях уже не руководствуются ни законностью, ни справедливостью, хотя они иногда и делаются во имя этих начал" (2,сс.335-336)
Целесообразность, эффективность, беззастенчивость в выборе средств достижения целей вызывает искреннее отторжение русского политика. И даже уважаемый им Столыпин становится объектом жёсткой критики и осуждения, когда стимулирует аморальными средствами достижение нужных результатов на выборах в Думу. Тайным циркуляром он разъяснил губернаторам, что политическая партия может быть запрещена, "если цель её, будучи по форме легальной, недостаточно ясна". "Губернаторы поняли, что им хотели сказать, и оппозиционным партиям стали отказывать в регистрации. Они становились "нелегализованными". (1, с.67). "Популярные выборщики накануне выборов неожиданно привлекались по этим статьям (о принадлежности к незаконному обществу или о распространении преступных суждений – А.Ю.) и тогда из списков совершенно вычёркивались" (1, с.75). "Но даже с помощью этих приёмов партийный состав депутатов изменить было трудно. Он только устранял отдельных заметных людей и этим искусственно понижал уровень новой Думы" (1, с.76). Один из представителей придворной "шпаны" нижегородский губернатор (впоследствии министр внутренних дел) Хвостов заявил на одном из совещаний у преемника Столыпина на посту Председателя Кабинета Министров Владимира Коковцова: "губернаторы не только должны, но и могут провести в Думу исключительно тех, кого они желают. По его словам, в нижегородской все оппозиционные кандидаты им уже устранены, и на их место намечены люди совершенно надёжные в политическом отношении, которые и будут выбраны, если только министр внутренних дел даст ему несколько боле денежных средств и разрешит привлечь к делу начальникам губернского жандармского управления и облечёт его, губернатора, достаточной свободой действий" (В.Н. Коковцов, Ук.соч., с.169). Данные пассажи на тему избирательных кампаний также звучат на удивление злободневно.
Автор показывает, что моральные категории пронизывают все ветви власти, являясь их невидимым цементом. "Даже с самыми строгими судьями, поскольку совесть судьи в них не заменила "политика", защита могла иметь общий язык" (2, с.237). "Беда страны не в дурных или как принято говорить, в несовершенных законах, а в том, что беззаконие может твориться у нас безнаказанно. И какие бы хорошие законы не были изданы, как бы ни был хорош законодательный аппарат, который теперь установлен, но если законы охранять будет некому, то от них не будет блага России" (2, с.239).
Понятие "справедливости" оказывается у Маклакова одним из ключевых понятий права, государственности, политики вообще…
Вероятно, многих искренних демократов возмутят следующие строки кадетского лидера: "справедливость не непременно там, где желает видеть его большинство. У неё самостоятельная природа, от воли большинства не зависящая. Справедливость и большинство могут совпадать, но могут и расходиться. Заменить искание справедливости подчинением большинству – значит поклоняться другому кумиру, гоняться за теми болотными огоньками, которые сбивают с дороги заблудивших спутников. При таком понимании, вместо искания справедливости в демократиях, стали стараться всеми мерами создавать большинство, привлекать к нему обещаниями, обманами, даже насилием, запрещать или затруднять противоположные мнения" (2, с.343). "В этом теперешняя болезнь демократий" (2, с.343), – делает он печальный вывод.
И совсем разочаровывающими звучат слова: "быть справедливым неблагодарная роль. "Свои" видят в ней равнодушие к их интересам, противники неискреннюю и опасную тактику" (2, с.347). "Но если вместо служения справедливости, человек будет от неё отрекаться, называть её "слюнявой гуманностью" или глумиться над ней как над "буржуазной моралью", то такое отношение к ней не простится…"(2, с.348).
Пророческие слова.
Исторические уроки госстроительства
Маклаков учился на историческом факультете Университета и не его вина, что ему пришлось менять специализацию. Анализируя неудачный опыт российского парламентаризма начала XX века, он постоянно возвращается к анализу упущенных возможностей. Возможностей конструктивного сотрудничества партий и власти, общественности и государства, граждан и государственных деятелей. Возможностей, упущенных и в силу объективных, и в силу субъективных факторов…
"Когда же, через 10 лет, "прогрессивный блок" образовался, с ним было опоздано. Вместо Столыпина перед ним было карикатурное правительство Горемыкина, а сам государь был уже всецело под влиянием Императрицы и проходимца Распутина. Режим был тогда обречён; и спасительный исход был властью отвергнут. Вину за крушение России она как будто непременно хотела сохранить за собой" (1, с.260). "Власть тогда с рельс уже сошла и летела к пропасти, ничему не внимая" (1, с.330), – мрачно заключает политик.
Наивно думать, что размышления Василия Маклакова станут настольной книгой наших политиков и депутатов. Да и история никому и никого не учит. По крайней мере, в России.
* * *
1. В. Маклаков. Вторая Государственная Дума М. Центрполиграф, 2006.
2. В. Маклаков. Воспоминания. Лидер московских кадетов о русской политике 1880-1917. М., Центрполиграф 2006.
3. В.Н. Коковцов Из моего прошлого. Воспоминания, 1911-1919. М.,Современнник, 1991.