Слово на букву Р

Не мог проигнорировать обложку с названием "Концепт "Революция"[1]. Под ней сборник, претендующий на объемность оптики. Либералы, вроде Ханны Арендт, радикальные демократы (Джордж Монбиот), правые (Эрнст Юнгер), левые (Гербеот Маркузе, Юрген Хабермас). Добротно разобрана история употребления термина. Не обошлось без охранительских камланий против «оранжевой опасности». Зато Саша Тарасов очень внятно растолковывает все ступени революционного цикла, а Борис Межуев расшифровывает трехсерийную «Матрицу» и заодно объясняет, чем отличается троцкистский геополитический сценарий от маоистского.

С некоторых пор слово революция вышло из потребления среди людей адекватных и просвещенных. Между тем, только в новом веке оно не раз случалось в Латинской Америке, в партизанском варианте по рецепту Мао происходит в Непале, пару лет назад привело ХАМАС к власти в Газе и т.п. Украина – Киргизия – Грузия как современные версии буржуазных революций.

Второй месяц революционная ситуация обсуждается в современной Греции, где вышли из повиновения все, от студентов до фермеров. В только что наступившем году старая власть пала на Мадагаскаре, и понадобилось три ночи костров и беспорядков в Исландии, чтобы свергнуть прежнее правительство, допустившее крушение всей банковской системы. По крайней мере, Ханна Арендт понимала революционность именно как проявление прямой демократии, временное превращение частных лиц в ответственных граждан, а, значит, революцией может быть названа любая преждевременная смена власти под давлением уличной толпы.

По причинам всем нам понятным, она возможна теперь не только в третьем, или втором, но и в самом что ни на есть первом, «офисном» мире, столь долго выносившим за свои пределы как производства, так и многие социальные проблемы. Во всяком случае, это слово будет использоваться чаще. Сенсация состоит в том, что мир не так уж сильно изменился, и многие слова в нём значат примерно тоже, что и в прошлом веке. Ниже я буду писать о том, чего не нашел под вышеупомянутой обложкой с глянцево-красным флагом.

Событие

Для Алена Бадью революция не есть очередная перезагрузка прежней системы отношений, но Событие, которому стоит сохранять многолетнюю интеллектуальную верность, разрыв пассивной повседневности, непосредственное вторжение большой Истории, гегелевское «Аугенблик» и «Ауфгейбен». Революция утверждает через отрицание и сохраняет через отмену. Она учит рабов решать судьбы своих хозяев, подкрепляет наши детские претензии современной теорией и взрывает стену между личным и всеобщим.

Невозможное становится временно возможным, прежде не регистрирумое делается наглядным.

Любая исключающая система накапливает «нихт идентише», - всё то, что мы отвергаем, образуя повседневные объяснительные понятия. Через революцию «нихт идентише» мстит отвергнувшим и создаёт себе имя. Когда социальный узел безнадежно затягивается, вчерашнее «нихт идентише» становится той спрятанной на сцене машиной, из которой появляется бог революции, чтобы наказывать и воздавать.

Весной 1917-ого лучше других это понимал Ленин. Меньшевики возражали против его плана нового восстания, ссылаясь на не созревшие условия, а он отвечал им в том смысле, что дело революционера - условия менять, а не учитывать, покушаться на сам код, задающий события, некритично воспринимаемые как «безвариантные».

Революция - краткий триумф временного/идеологически обусловленного/не типичного, над вечным/неизменным/архетипическим. Для революционера нет ничего оскорбительнее, скучнее и бесполезнее, чем вечно-неизменное. Самое достойное, продуктивное и даже «божественное» в человеке – именно заданное ситуацией, социально актуальное, побуждающее к революционному жесту-эксперименту.

Сценарии

На Востоке и вообще в третьем мире революция начинается с окраин, долго движется к столице, и после всех партийных разборок власть достается самым крайним и последовательным радикалам. В Европе наоборот, начинается в столице, долго добирается до провинций, и власть по окончании всех актов драмы оказывается в руках довольно умеренных революционеров.

Наш 1917-й год имел смешанный сценарий – реальная граница между Европой и Азией проходила внутри страны. Зато в 1991-м мы оказались полностью в Европе. Ельцина не сменили более радикальные демократы. В 1993-м антизападная по сути идеология непримиримых закономерно не смогла победить посредством столичной революции по-западному сценарию и долго ещё жила в заповедниках отдаленных провинций с «красно-коричневым» электоратом.

У случившейся революции есть две фатальные проблемы. Во-первых, враждебное окружение, которое давит извне, стремясь вернуть всё назад – случай израильской агрессии против ХАМАС. Во-вторых, внутренняя усталость, потеря массовой включенности: побыв в Истории, люди неизбежно начинают делегировать кому-то свои неудобно расширившиеся возможности, бессознательно воспроизводят навыки дореволюционного прошлого, создавая базу для «злоупотреблений», а значит и «чисток» - случай партизанского Чьяпаса в нынешней Мексике, где индейцам быстро надоело по многу часов проводить на «крестьянских ассамблеях».

Обе эти проблемы обычно ведут к появлению нового аппарата для «сохранения завоеваний». Постепенно аппарат забывает, зачем именно был создан и полагает себя самостоятельной ценностью и гарантом порядка, порождая внутренние орденские традиции. Зная это, Троцкий планировал революцию мировую и перманентную, а Мао громил собственный аппарат, разрешив малолетним хунвейбинам казнить чиновников на улицах.

Интеллектуал

Революция настолько важна для интеллектуала, что Иммануил Кант, помнится, прервал свои непременные послеобеденные прогулки, узнав о гильотинировании французского монарха, а Гегель сравнивал сам процесс мышления с работой гильотины.

Роль интеллектуала в революции – отличить исторические задачи и интересы групп, составляющих общество, от внушенных и поверхностных настроений и потребностей. Грамши называл это «разоблачением гегемонии». Уже одна эта операция делает народ революционным и готовым к миру «господ без рабов» в противовес системе, которая есть мир «рабов без господ».

Другие условия для революции: накопление в обществе новых возможностей и сценариев, не востребованных властью, кризис, т.е. раскол самой власти, наличие большого (массовой базы) и малого (непосредственный организатор) субъектов. Наконец, пресловутый внешний ресурс, в том числе и финансирование. В одних случаях это «революционный налог», в других – деньги не дружественных стран-соседей, имеющих свой геополитический интерес в революции.

Три волны

Прогресс, понятый слева это переход от открытого доминирования одних людей над другими к манипуляциям, от манипуляций к честному соперничеству, от честной конкуренции к партнерству и, наконец, к глубокому содружеству на основе осознания общих интересов. На каждом из этапов накапливаются препятствия. Их уборка и есть революция, которую ведет воля к лучшей ступени прогресса. В такой оптике революции образуют несколько волн.

Первая волна направлена против монархий, империй, сословий и церквей. Позитивные ценности – нация, республика, рационализм Просвещения. Действующая сила – третье сословие.

Вторая волна против частной собственности, рыночной эксплуатации и парламентской демократии. Позитив – коллективное владение и управление, социализм, диалектика. Действующая сила – организованные в партию индустриальные трудящиеся.

С конца 1960-х «новыми левыми» обещана и третья волна. Против национальной идентичности, внушенных рынком потребностей, семьи и её гендерных ролей, мотивированного заработком труда и, наконец, против власти в том широком смысле, как понимал её Мишель Фуко. Позитивная программа этой волны – автоматизация производства и высвобождение репрессированных чувств. По её окончании человек призван стать кем-то, могущим больше, чем бог любой из религий – эдаким чистым разумом вселенной и деятельной душой космоса, не искаженной иррациональными общественными отношениями. Предполагаемая действующая сила – новый тип наемных работников, связанных с высокими технологиями и всем «постиндустриальным». Другие кандидаты - «Множества» Хардта/Негри или «Сообщества без идентичности» Агамбена.

С первой волной ясно, она успешно завершена в большинстве современных стран. Вторая зависла и откатилась назад. Поэтому не понятно, как относиться к идее третьей волны. На этом левые интеллектуалы сломали немало копий. Преждевременна ли утопия сетевого безвластного и бисексуального постиндустриального рая, в котором люди впервые станут правдивыми зеркалами реальности, новыми андрогинами? Это забегание вперед или постмодернистский эрзац так и не построенного коммунизма? Нужно сначала добиваться реализации второй волны? Или навсегда забыть о второй, ведь её сразу заменит третья?

Стиль

Политика внутреннего сдерживания альтернатив проводится не только и не столько отдельно взятой властью. В производстве и трансляции этой политики участвует всё общество в целом и каждый из нас на разных ролях. Этой политике сдерживания современные революционеры противопоставляют обратную политику альтернатив: критическая теория + конкурентный образ жизни + опыт игры с правилами системы, а не по её правилам + создание зон автономии + трансляция и пропаганда всего этого через собственное информационное поле, что в эпоху Интернета делать намного легче, чем раньше.

Так, революция из События, определяющего эпоху, превращается в конкурирующий стиль жизни. Особенно заметно это в развитых западных странах, где этот процесс описан такими остроумными писателями, как Стюарт Хоум или Стив Айлетт.

Целью ставится создание другой реальности, не совместимой с системой товарного обмена и отчужденной власти. Такая «альтернатива» локальна во времени – беспорядки, хэппининги, радикальные флэш-мобы и прочий «реклейм» (перезахват массового внимания). Локальна она и в пространстве – нонконформные общины, сквоты, активистские группы, художественные коллективы, альтернативные поселения, студии «другого» образования в духе Иллича, Фрейре и Рансьера, тактические медиа.

По самым разным причинам они отказывают государству и рынку в праве представлять и удовлетворять их интересы и потому считают себя свободными от капитала и власти. Их любимый лозунг и максимальная цель – «Изменять мир, не участвуя во власти». Минимальная цель – альтернативное пространство культурной и политической автономии: «Другая жизнь, не смотря на капитализм!». Эта сеть подвижных субкультур – питательный бульон для антиглобализма и прочего антикапиталистического инакомыслия. Она – не субъект с историческими претензиями, но полигон альтернативной социализации, заповедник другого опыта участия вместо полезной для «нормального» успеха информации. Неомарксистское требование отказа от наёмного труда пересекается там с идеями Фуко о сопротивлении дисциплинарному обществу и с «линиями ускользания» Делёза-Гваттари.

Вопрос об уличном насилии, спровоцированном этой средой, расколол сейчас левых в Греции. Весьма влиятельные коммунисты предлагают успокоиться и ждать выборов, тогда как ещё более влиятельные социалисты, взяв в союзники «крайне левых», вышли на улицы, поддержав богемно-студенческий бунт. Уличное насилие поднимает самооценку отдельного стритфайтера и мобилизует всех, кто только примеривал на себя подобную роль, но оно наверняка отталкивает тех, кто смотрит на это из окна. Его выбирают те, кому важнее идентичность, боевая психотехника, самопрезентация, радикальный стиль и круг своих. «Те, кто не присоединились к нам сегодня, не будут с нами уже никогда», - крупно написано на стене афинского университета. Революция означает политику создания и воспроизводства меньшинств, а вовсе не политику выражения воли игнорируемого большинства.

Характер

Если «революционер» - не временный период, желательный в студенческой молодости всякого демократического гражданина, тогда это характер, психотип. Из местных вспоминаются Егор Летов, Дмитро Корчинский, Эдуард Лимонов и Гейдар Джемаль.

Он не может быть удовлетворен существующим ни при каких обстоятельствах. Положение, которое признается нормальным, революционер считает чрезвычайным и воспринимает, как личный вызов. Психоанализ находит в основе этой трагической чуждости миру страстное стремление организма вернуться в неорганическое состояние, где не может быть никаких страданий. Революция вербует тех, кого смерть пугает меньше, чем отсутствие реальной жизни. Её утопия лежит за пределами жизни. «Революционное самоубийство» - так и называлась автобиография основателя «Черных Пантер» Хьюи Ньютона. Добровольная смерть для революционера оказывается единственным контактом с Всеобщим.

Другой доступной формой Всеобщего может быть язык. И потому революционер часто воспринимается как болтун до того, как станет самоубийцей. Это схвачено Тургеневым в «Рудине», прототипом которого был молодой Бакунин. Революционер ждет от революции того опыта и эмоций, которых не позволил себе иметь в обычной жизни. Жизнь без революции становится невыносима, и революция заменяет жизнь, становится достойным способом избавления от неё, её «осуждения действием», т.е. радикальной формой байронического романтизма.

Такой человек, убежденный, что он слишком хорош для этого мира и его объективных законов. Естественно, он стремится не к грандиозным результатам, а к самой революции. Многие парижские студенты 1968 года признают, что им нужны были баррикады, а не их последствия. Немецкие и итальянские «городские партизаны» 1970-х исповедовали как тайный культ саму вооруженную борьбу, а не её предположительную пользу для народа.

Став целью, а не средством, революция превращается в духовную практику и рискованный спорт для избранных. Это начинается с ощущения возмутительного контраста между возможностями и реальностью. Когда обнажается иллюзия перемен, дальнейшая перемена иллюзий перестает устраивать.

Потом ты переживаешь разрыв общественного договора, на котором держится система, т.е. первый удар наносишь по собственной вчерашней, пассивной, слепой части. Дальше воля восстает против необходимости, и мы имеем еще одного «паблик энеми», который может использовать любую политическую лексику: свобода басков, негров, северных ирландцев, белой расы, палестинцев, права трудящихся, международный ислам…

Зачем нужен обществу такой подрывной тип? С точки зрения русского заговорщика (лидера «Народной расправы») Сергея Нечаева, он необходим для выполнения специфической работы по снятию препятствий на пути прогресса. В более мягкой версии, у Фромма, революционный характер – тот, в ком страсть к разрушению превратилась в страсть к жизни, кто прошел через полный нигилизм и заново открыл для себя ценность человека. Не того человека, который заблудился в глобальном супермаркете, но того «тотального человека», который обещан в утопиях и который только и может оправдать постфактум всю кровь истории.

Выбрать прошлое

Вспомним ситуационистов. Революция – способ покинуть мир, в котором ты, как и другие, есть просто предмет. Она отрицает принцип полезного страдания и добровольного самопожертвования, т.к. именно на них держится любая иерархия. Революция – шанс прикоснуться к истории и выбрать себе прошлое, позвать к себе самого себя.

Революция как ситуация, в которой отсутствует невыносимая бессмысленность бытия. Есть сто способов поддерживать власть и капитал. Революция – единственный способ отменить/преодолеть их хотя бы на краткий момент своего участия. Она происходит везде и подавляется ежедневно в каждом из нас.

Возможно, именно от тебя, дорогой читатель, зависит, был ли смысл у миллионов жизней и смертей тех, кто свергал монархии, делал революции и пытался строить новый, более достойный человека, мир. Твои поступки либо придают всему этому смысл, либо перечеркивают его, отправляя в область трагических ошибок слепого человечества и бессмысленной крови, которую тебе нечем оправдать. Или всё-таки не от тебя?

[1] Концепт "Революция" в современном политическом дискурсе / Под ред. Л.Е. Бляхера, Б.В. Межуева, А.В. Павлова. СПб.: Алетейя, 2008.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67