"Сакрализация рационального знания и логика осквернения институтов". Часть первая

От редакции. 18 февраля прошел круглый стол «Сакрализация рационального знания и логика осквернения институтов». Причины, побудившие, данный стол провести были подробно рассмотрены на страницах «Русского журнала».Поскольку число участников круглого стола было ограничено, несмотря на его анонсирование, РЖ предлагает своим читателям ознакомиться с первой частью стенограммы данного круглого стола.

* * *

Александр Павлов: Добрый вечер, уважаемые коллеги. Очень приятно вас сегодня здесь видеть. Сегодня мы собрались обсудить тему сакрализации рационального знания и логику осквернения институтов. На правах модератора предлагаю установить следующий регламент: каждый из выступающих представляется, затем следует выступление. Регламент выступлений определяется в 5-7 минут. Обозначить свое желание выступить можно как угодно, с помощью ли поднятой руки, вербального обозначения своего желания, наконец, перебив кого-нибудь из выступающих. Мы откроем дискуссию выступлением Александра Филиппова, который и объяснит, в чем же заключается тайна названия круглого стола.

Александр Филиппов: Всегда есть желание вызвать некоторую оторопь, а значит, и чуть повышенно по сравнению с обычным внимание потенциальной аудитории. Но главное не в этом. Поскольку поводом для нашей встречи послужила диссертационная работа Дмитрия Куракина, посвященная рассмотрению понятия сакрального, то соблазнительным кажется продемонстрировать, как здесь начинает работать язык того, что, может быть, несколько неосторожно, названо новой социологией. Конечно, ничего особенно нового в ней нет, как нет ничего нового в языке, которым она говорит. Этот язык знаком и современным студентам, и тем специалистам, которые долгие годы самостоятельно работают с доброкачественной литературой. И, тем не менее, какой смысл был вложен в это пространное название? Расшифровывается оно достаточно просто: социология возникла как инструмент рационального знания или носитель рационального знания, как способ переустройства общества на началах рационального знания. Именно эти цели ставил родоначальник социологии Огюст Конт своей «сильной программой» социологии. Смысл созданной им науки он видел в том, чтобы получить знания, необходимые для управления обществом. Если общество сделает ставку на рациональное знание, оно преуспеет. Если не сделает, оно погибнет, проиграв соревнование с развитыми странами. Но прогресс – это прогресс в рациональном поведении людей. А если они сделают ставку на рациональное знание, то как они будут относиться к традиционным устоям? Прогресс может угрожать порядку, а разрушение порядка означает гибель общества. Только социология знает, как сочетать идею прогресса и принципы порядка. Поэтому она становится на место не только прежней метафизики, но и прежней религии, у позитивистов своя вера и свой культ. Таким образом, социология, признав себя рациональной наукой, намертво связала себя с модерномЮ одновременно обнаружив тенденцию к сакрализации себя самой. Она связала себя и с главной проблемой модерна: с проблемой рациональности и изменения понятия рациональности. Социология всегда оказывается самой современной среди современного, самой рациональной среди рационального. Социологи – жрецы социальной рациональности.

В современном обществе есть локусы производства рационального знания. Одно из таких мест – наука. Но сами по себе эти места обладают своеобразной непрозрачностью и своеобразным притязанием на недоступную, непонятную силу, которая может быть описана в тех же терминах, в каких прежде могли описывать сакральное. Иными словами места концентрации рациональности воспринимаются обычным человеком в его повседневной жизни как места сакральные, загадочные, иногда целительные, иногда опасные. Эти сакральные места – средоточие гигантской силы, и если к ним подходит непосвященный, то его настигает кара.

В мире повседневности, который не связан с наукой, такие места практически не встречаются. Нам не нужна никакая наука, чтобы знать, что троллейбус приходит в таком-то интервале и что он обязательно будет переполнен. Мы знаем, что по этой стороне улицы лучше не ходить, так как там обычно почему-то бывает скользко. Наш повседневный мир – это мир надежных и известных нам причинно-следственных связей (знание о них могло быть когда-то доставлено наукой, но теперь приобрело черты банальной несомненности). Мир научного производства знания об этих связях (и постановки под сомнение устойчивых объяснительных схем), как правило, отделен от мира повседневности, но каждое соприкосновение двух миров означает шок в обоих из них. Особое место среди производителей рационального знания занимает социальный «синхрофазотрон», на котором написано «Не влезай, убьет!». Этот синхрофазотрон – институты производства социологического знания.

Опасность этих институтов состоит в том, что они с самого начала погружены в толщу социальной жизни. Делая исследование рациональности своим предметом, а ее распространение – своей задачей, они словно бы снимают границу между сакральным и профанным, утверждая, что в локусах рациональности нет ничего особенного, что в них нет никакой загадки, потому что рациональное в повседневной жизни и рациональное в науке принадлежат к одному континууму. Но ведь это не так. В локусах производства рациональности сконцентрирована огромная социальная сила, мощь общества, мощь социального. Она, эта мощь, противостоит нам в мире повседневности. И обычные люди понимают это. А поскольку они не могут отождествить эту мощь ни с одним своим индивидуальным действием, им кажется, что она исходит из какого-то потустороннего источника. Мой учитель, российский социолог Юрий Николаевич Давыдов, бывало, выходя из здания Института социологии, показывал в какую-нибудь сторону и говорил: Начальство знает, а было это при советской власти, там делают атомную бомбу, а про это место, и он показывал на здание ИСРАН, они думают, что здесь делают социологическую бомбу. Конечно, насчет начальства, наверное, он преувеличивал, но он правильно описывал сакральное отношение к якобы научному знанию о социальной жизни. Устройство общества таково, что в нем всегда будут эти островки сакральности. И любые изменения границ этих островков всегда будут восприниматься как осквернение. Вот откуда взялось название нашего круглого стола.

Виктор Вахштайн: Таким образом, Дмитрий Куракин сделал страшную вещь: защитой своей диссертации он оскорбил чувства верующих. Это объясняет, почему некоторые коллеги-социологи, голосовавшие «за» присуждение ему степени кандидата социологических наук, и настроенные очень благожелательно, наши статьи о «Куракингейте» восприняли – буквально – как религиозное оскорбление, как взмах топора над иконой.

Впрочем, здесь я бы хотел вернуться от темы «производства сакрального» к анализу рациональности в исторической перспективе.

В развернувшихся после защиты Куракина интернет-дискуссиях мы можем выделить один забавный нарратив. Люди, его воспроизводящие, уверены, что «завал» Куракина – это закономерное (а потому отчасти оправданное) следствие нарушения институциональной логики. В таком нарративе, защита кандидатской диссертации – это политический акт, требующий именно политических усилий (достижения договоренностей, умасливания ключевых игроков и т.д.). Заканчивается этот нарратив всегда одинаково: если вовремя не позвонил нужному члену диссертационного совета и не договорился о том, чтобы брошенные в урну шары были нужного цвета, значит, ты в принципе не достоин степени кандидата наук. Ведь смысл защиты сводится к тому, чтобы правильно понять «логику института» и использовать ее для собственного «продвижения». В сознании интернет-планктона институциональное и научное оказываются неразрывно спаяны. Впрочем, только ли в его сознании? Можем мы ли мы сегодня, в принципе, мыслить науку, не как институт? Отвлечься от институциональной формы ее бытования, вернувшись к тому, что полагается ее «содержанием»?

Для понимания того, что находится по ту сторону института, нужно понять, что было до института. А до института, коллеги, была секта. На материалах работ Артура Лавджоя или диссертации Роберта Мертона можно показать родство научного познания и идеологии энтузиастических сект. Понятие энтузиазма в данном случае используется в этимологическом, а не в повседневном значении. Энтузиазм – от «энтэос», то есть, непосредственное божественное присутствие, откровение. Лучше всего это выражено на картине Рембрандта «Урок анатомии доктора Тульпа». Если вы помните, там изображен анатомический театр. Вокруг анатома стоит группа его учеников, а сам анатом вскрывает руку повешенного преступника, показывая, как она устроена. Изображенное на этой картине – это энтузиазм в обоих смыслах слова. В этимологическом смысле – как божественное присутствие в деянии человека, охваченного научным поиском (по одной из версий на картине не случайно анатомируется именно рука: «Так же, как сухожилия управляют рукой, управляет Б-г людьми»). И в его современном значении: энтузиазм как энтузиазм профессионалов, занятых общим делом и переживающих свою профессиональную солидарность как солидарность ценностную.

Я вас уверяю, на лицах членов диссертационных советов вы не встретите того выражения лиц, которое запечатлел Рембрандт на лицах увлеченных хирургов. Но дело, наверное, не в этом. Дело в следующем: сколько бы мы не говорили о том, что «сектантство» в науке ужасно, плохо, чудовищно, но секта – это то, что предшествует институту и позволяет говорить о сакральности производства знания до всякой рациональной институциональной его организации. Любопытно, кстати, что Кант в работе «Спор факультетов» говорит об энтузиастическом начале производства научного знания. В отличие от Локка и Юма, утверждающих, будто энтузиазм – это классическая ошибка, которая смешивает внутреннее и внешнее, маскируясь под присутствие божественного, Кант заявляет, что энтузиазм – это ошибка, но без него невозможно производство научного знания. Ведь энтузиазм есть главное и единственное доказательство того, что в науке есть что-то еще помимо ее социальной институциональной формы. Энтузиазм доказывает, что наука не редуцируема к своему социально-политическому измерению. Иными словами, энтузиазм есть свидетельство того, что измерение Возвышенного, так или иначе, проникает в научную коммуникацию.

Сегодня говорить о научной коммуникации в кантовских категориях – прежде всего, в категории возвышенного – смешно. Те, кто часто посещает защиты диссертаций, могут с уверенностью сказать, что на сегодняшнем языке социологии крайне сложно говорить, о рациональном научном знании. Практически невозможно доказать что, в принципе, научная работа не редуцируема к действиям эдакого «институтского Макиавелли», тоньше других чувствующего институциональную механику.

Вернемся к кантовскому спору факультетов. Любопытно, что в тот момент, когда происходит институционализация рационального знания, когда секта становится институтом, энтузиазм не исчезает. Классический пример это образ НИИЧАВО, созданный братьями Стругацкими. Представьте себе, как один из научных работников этого НИИ обращается к другому с просьбой записать его в очередь на пользование одним прибором, позволяющем подумать о вечном. Он ему говорит: мне сегодня срочно нужен этот прибор, потому что я должен сегодня подумать о вечном 25 минут. Тот ему отвечает: сегодня ты не можешь подумать о вечном 25 минут, потому что Иванов вчера записался на сегодня думать о вечном полчаса, запишись на завтра. Однако первый заявляет: сволочь Иванов, он с помощью этого прибора не о вечном будет думать, а черт знает о чем, мне же крайне нужно подумать о вечном именно сегодня. Спор факультетов есть, но есть и энтузиастическое стремление sub specie aeternitatis. Институт обеспечивает рациональное прикрытие энтузиазму, упорядочивает его, но – по началу – не лишает сакральных оснований. То есть, на этапе институционализации науки мы наблюдаем некоторую упаковку в новую социальную структуру изначально глубоко доинституциональных сущностей, все еще несущих на себе отпечаток сакральности. Институционализация лишь на следующем этапе планомерно выхолащивает энтузиазм. Который возвращается вновь, но уже в новом обличье (часто в виде околонаучного мистицизма).

Если бы, например, сегодня Виктор Пелевин начал писать что-то про научные институты, думаю, у него получилось бы нечто прямо противоположное НИИЧАВО заведение (особенно если бы вместо Пулковской обсерватории – как братья Стругацкие – он взял бы в качестве прототипа Институт социологии РАН). В его романе люди, скорее всего, совершали бы внешне абсолютно рутинные обыденные действия – например голосовали бы на защите диссертаций – после чего возвращались в свои сектора и лаборатории, и, переодевшись в черные балахоны, совершали ритуалы пресуществления массивов и интервью в тексты отчетов, жертвоприношения аспирантов, заклинания на подсиживание коллег или какие-то иные магические действия.

Сегодня тот институциональный драйв, который позволял говорить об институте как о наиболее рациональной форме упаковки производства научного знания, иссяк. То, что сейчас в блогах часто называется пост-наукой, это не пост-наука, это просто наука в ее постинституциональной форме. Секты вернулись, только теперь это секты не энтузиастические. Секты, которые не скрывают своей корпоративной природы и начисто забыли о том, что обеспечивает их легитимность. Например, Институт социологии в сегодняшней его форме представляет собой конгломерат неэнтузиастических сект. Эти секты могут быть более или менее успешными, они могут маскироваться под секторы и лаборатории, хотя чаще это связи, которые идут поверх секторов, лабораторий и институтов. Членов этих сект объединяют мощные ритуалы. Например, «завал» чужого аспиранта, «продавливание» своего и многое другое. Секты вернулись, а энтузиазм нет. Сегодняшнее возвращение к доинституицональным формам организации коммуникации не означает также возвращения к той этике, которая за этими формами некогда стояла.

Представители этих новых сект пытаются найти новые внеинституциональные «точки сборки», в которых было бы возможно достижение хоть какой-то коммуникации между этими герметично замкнутыми сообществами. Но, видимо, этика познания, этика эпистемического поиска, тот исконный энтузиазм, который когда-то дал легитимацию рациональному познанию, утрачен.

Вопрос: Судя по тому, что вы сказали, получается, что современный мир науки лишен рационального энтузиазма.

Вахштайн: Не совсем. Если использовать терминологию Макса Вебера, то ценностная рациональность оказалась заменена инструментальной рациональностью. Доктор Тульп вскрывает руку несчастного повешенного не потому, что он получил грант на вскрытие руки и не потому, что получил финансирование из бюджета на совершение данного действия, а потому что им движет энтузиастический драйв. Он воспринимает познание как познание, познание как ценностно рациональное действие. В момент, когда произошла институционализация науки ценностная рациональность была заменена инструментальной рациональностью, которая бюрократически технизировала сам процесс и, соответственно, его результат. В современной постсоветской науке осталась бюрократическая рациональность. Кто скажет, что институты вовремя не отчитываются? Отчитываются. Кто-то больше, кто-то меньше. Вопрос, скорее, в том, есть ли что-то по ту сторону инструментальной рациональности? Потому что энтузиазм – это тоже очень рациональное действие. Но, это рациональность иного – ценностного – порядка.

Александр Павлов: Любопытно, что мы сейчас говорим не просто о социологии как дисциплине, но и гуманитарных науках как таковых. Поэтому приятно, что присутствуют здесь и представители социологического знания, и философского, и исторического и даже юридического. Интересно было бы выделить общее, характерное для состояния этих областей знания в настоящий, и особенное, исключительно личные проблемы этих наук.

Дмитрий Куракин: Позиция Виктора Вахштайна предполагает, что если за людьми, защищающими определенную картину мира, стоит некая сущностная правда, и если эти люди что-то делают, то они должны при этом испытывать энтузиазм. И в соответствии с тем, какого рода энтузиазм они испытывают, они и должны себя самоидентифицировать. Более того, по этому энтузиазму их должен узнавать внешний наблюдатель. Но как раз с этим в современном мире связана большая проблема. И поэтому я бы интерпретировал немного по-другому ту картину, которую нарисовал Виктор Вахштайн. На мой взгляд, она требует другого инструментария. Здесь я невольно касаюсь тематики своей и без того до неприличия распиаренной диссертации.

Одной из проблем современной теории сакрального является то, что процессы сакрализации и сакральные объекты в современной мире довольно сложно идентифицируются. Если мы указали на какой-то институт и зафиксировали, что все там сидят с тусклыми взглядами, является ли это поводом усомниться в той правде, которая за ним стоит? (Можно подумать, что у нас глаза все время горят). Видимо, не в этом дело.

Но если мы готовы признать, что сакральное остается мощным объяснительным ресурсом, что сакральное как понятие и как проблема имеет свои эмпирические референты в реальном мире, то для нас становится методологической проблемой идентификация сакральной сущности, в частности, идентификации энтузиазма. В институтах энтузиазма нет, в сектах, где он уж точно должен быть, его тоже не оказывается. Однако проблема идентификации сакральных объектов, как это ни удивительно, хорошо осмыслена в научном сообществе. В своей статье «Ошибка Дюркгейма?» один из главных исследователей творчества французского социолога У. Пикеринг как раз и задается вопросом: где в современном обществе сакральное? И приходит к выводу, что в глобальных феноменах современности его обнаружить не удается. Но если сакральное, сакрализация, энтузиазм – не поддаются непосредственному наблюдению в современном обществе, то гнев и иные феномены, которые обычно маркируют осквернение, напротив, хорошо заметны. Поэтому в методологическом плане было бы целесообразно перейти к анализу процессов осквернения. И даже в том случае, который как «case» стоит за нашими сегодняшними рассуждениями присутствуют гнев и негодование. Они чрезвычайно информативны, и в них может быть усмотрен маркер процесса символического осквернения.

Но что такого важного стоит за гипотезой осквернения? А стоит за ней следующее. Что бы ни было сказано о Дмитрии Куракине и его «обидчиках», необходимо понимать, что столкнулись две силы, два мировоззрения, две парадигмы, две метафоры, два когнитивных стиля. И единственное, что мы можем попытаться сделать – это описать эти когнитивные стили.

Что нам дает, вообще говоря, вся эта дюркгеймовская модель, и зачем нам вообще произносить слова «сакральное» и «осквернение»? Когда мы утверждаем существование группы людей, объединенных некой картиной мира, мы совершенно не обращаем внимание на то, как большая правда этих людей связана с их действиями и суждениями. Как элементы смыслового пространства связаны с его носителями и с теми эмоциями, которые эти носители испытывают. Почему мимо каких-то нарушений культурного порядка они проходят равнодушно, а какие-то, напротив, вызывают у них мощный эмоциональный отклик? Именно в этом смысле для нас ценно разработанное Дюркгеймом понятие. Ведь сакральное позволяет показать, как эмоциональная общность группы людей связана с конкретными элементами их картины мира.

Продолжение следует...

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67