Райнхарт Козеллек о человеческих горизонтах восприятия прошлого

От редакции. В распоряжении «Русского журнала» имеется рукопись еще неопубликованной книги Андреса Буллера «История и её “источники”». Андрес Буллер (Штуттгарт) – философ, постоянный участник германо-российских философских конференций, автор работ «Идея коммунизма в русской религиозной философии», а также «Теории истории XIX века».

В книге Буллера речь идет о понятии "история" в наследии Дройзена, Коллингвуда, Козеллека, Рикера, Гуревича и др. Мы предлагает вниманию читателей главу о немецком историке Райнхарте Козеллеке.

* * *

Имя Райнхарта Козеллека (Reinhart Koselleck, 1923 ─ 2006) известно в Германии, пожалуй, каждому историку и, не в последнюю очередь, благодаря опубликованной в известном лексиконе к истории общественно-политического языка Германии статьи о понятии Historie, соавтором которой он является[1]. Эта инновационная, насыщенная громадным количеством ссылок, имён и цитат статья, содержит в сжатом виде огромный потенциал информации, включая в себя как элементы философской, так и исторической рефлексии о понятии истории. Я ограничусь здесь лишь анализом введения к этой статье, настоятельно пожелав читателю, ознакомиться с ней полностью.

Понятия «Geschichte/Historie»

Козеллек воспринимает понятие история в его динамичном развитии, всегда рассматривая его в исторически обусловленном контексте. То есть у Козеллека нет безвременного понятия истории. Но из всех значений этого понятия он выделяет его современную интерпретацию, сформировавшуюся, по его мнению, лишь в конце XVIII столетия, когда понятие история вышло за пределы простого рассказа, за рамки «только науки истории», охватив собою как прошлое, так и будущее, став своего рода «регулятивной идеей»* всего собранного и собираемого человечеством опыта[2], став «коллективным сингуляром» (Kollektivsingular), включающим в себя не только «историю как событие», но и «историю как историческое свидетельство, как исторический рассказ и историческую науку»[3].

В её последнем значении Historie (история), по мнению Козеллека, являлось древним открытием европейской культуры. Однако осознание того факта, «что в истории речь идет не только об истории в смысле истории „о чём-то“, но и об истории как таковой или „самой истории“ ─ есть новая современная формулировка, которая из старого значения этого слова накануне французской революции сделало центральное понятие политического и социального языка»[4].

Уже древняя формулировка истории включала в себя множество значений ─ история была и событием и рассказом о нём, судьбой и известием о ней, провидением и знаком о нём, она воспринималась как образцово собранное знание для «благочестивой и справедливой, умной или даже мудрой жизни».[5] Но совершенно новым в ней с конца XVIII века было то, что она стала теперь охватывать «сплетение всех социально-политических отношений на всей земле и во всех временных пространствах»[6]. Благодаря этому универсальному пониманию, история приобрела совершенно новые значения, которые раньше с этим понятием никто никогда вообще не связывал: история стала восприниматься как процесс, прогресс, развитие или закономерность, то есть «история стала всеобъемлющим понятием, обозначающим движение»[7]. Разумеется, что под движением здесь понимаются основанные на принципе человеческой свободы изменения социального характера, обусловленные действиями и поступками человека. Подобная интерпретация понятия истории открыла новые перспективы в восприятии прошлого: «История стала понятием, включающим в себя действие, акцию»[8], а это означает, что она стала контролируемой, то есть «планируемой», «производимой» или «делаемой» («planbar, produzierbar, machbar»).

Вместе с новым пониманием прошлого для человека открылась и новая перспектива его будущего. Ведь история теперь включала в себя не только опыт прошлого, но она открыла человеку определённые «горизонты ожидания», то есть горизонты его будущего. Таким образом, для человека оказалось возможным «пространство опыта» (прошлое) воспринимать в «горизонте ожидания» (будущего)[9]. Прошлое было теперь неотделимо от будущего, как, впрочем, и будущее от прошлого. В эпистемологическом отношении оба эти понятия образовали единую, зависимую от настоящего, категорию. Именно настоящее являлось тем временным пространством, где зарождалось будущее и формировалось прошлое.

С точки зрения теории Козеллека, история не могла больше восприниматься как наука, занимающаяся только изучением прошлого. Подобное определение истории ограничивало бы её возможности и её потенциал. Козеллек видел в истории вневременную категорию, включающую в себя разнообразные аспекты человеческой действительности ─ как действие и знание, так и время и пространство, как свободу и необходимость, так и опыт и ожидание.

Именно с конца XVIII века стала возможной история как таковая, которая вовсе не отменила отдельные единичные истории, а охватила их одним понятием. Истории как таковой «в пространственном отношении соответствует мировая история», во временном отношении ей соответствует тема человеческого прогресса, «которая приобрела смысл и значение вместе с историей»[10]. Это означало, что вместе с идеей прогресса человеческому пониманию стали доступны структурные признаки истории как «одновременность неодновременного» или же «неодновременность одновременного»[11] исторического развития, которые принесли с собой элемент напряжения в историю, позволив увидеть в ней как замедление, так и ускорение, как унификацию, так и отклонения. Все эти факторы в их совокупности привели к историзации самого понятия времени, которое

«стало многослойным понятием, воспринимающимся не как понятие, данное природой, а как результат человеческих рук, человеческого действия, человеческой культуры и, прежде всего, человеческой техники»[12].

Такого широкого понимания истории как взаимодействия самых различных факторов человеческой действительности до этого не знала и сама история. Результаты её саморефлексии, презентированные Козеллеком, оказались неожиданными и для неё самой. Метатеоретический анализ Козеллека революционизировал историю, превратив её в «легитимирующее понятие» современности. С тех пор история стала «как дискуссионным, так и ключевым понятием нашего социально-политического языка», сконцентрировав в себе как опыт, так и ожидание Нового времени, выйдя далеко за границы одного её научного применения[13].

Прошлое в горизонте человеческого опыта

Если в методологическом отношении цель истории есть поиск, то в познавательном отношении цель её лежит в собирании опыта. История есть одновременно и «поиск» и «опыт», считает Козеллек. По его мнению, оба этих процесса обусловливают, зависят и предопределяют друг друга[14]: «Не может быть никакого сомнения в том, что методологически окаймлённая история и сама приобрела вес независимого и влиятельного фактора действительности»[15].

Почему, однако, Козеллек связывает немецкие понятия опыт или приобретение опыта (Erfahrung и Erfahrungsgewinn) с понятием истории? Дело в том, что переведённое на русский язык понятие опыт воспринимается нами несколько иначе, чем немецкое «Erfahrung» (опыт). Мы должны учитывать, что «Erfahrung» происходит от нем. «erfahren» (узнать). «Узнанное» же есть и «осознанное», потому и «действительное», говорит Козеллек и добавляет, что таким образом «узнанное» или «действительное» выдвигается на передний план, становясь в оппозицию к «только мыслимому»[16]. История познаёт действительное «опытным» (в значении немецкого слова «erfahren») путём. Причём немецкое «erfahren» включает в себя как «опытное восприятие», так и «продуктивное исследование» и переживание действительности, то есть опыт «как всеохватывающее единство воспринятой опытным путём действительности и продуктивное познание и пересмотр этой пережитой действительности»[17].

Современное понятие истории, по мнению Козеллека, впитало в себя все эти оттенки «старого» значения немецкого понятия опыт, а с ним также и древнегреческое понимание истории как «разведывания» и «исследования»[18]. Кстати, «старое» понимание этого слова Козеллек находит в словаре немецкого языка братьев Гримм. Замечу, что понятийный анализ истории имеет для Козеллека чрезвычайно большое значение. Козеллек не принимает исторические термины как неизменные или «данные» историку понятия, а он воспринимает их как динамично развивающиеся во времени категории.

Не сомневаясь в том, что историческая наука обогащает человеческий опыт, Козеллек замечает, что и сама история как наука возможна лишь в рамках накопленного человеком опыта: «Историческая наука образует через все времена и эпохи своё пространство опыта собранных ею знаний, которое, однако, время от времени ставится под вопрос, требуя своей переоценки»[19] ─ переоценки, которая, опять же, возможна только с точки зрения нового, накопленного настоящим опыта.

Козеллек указывает на три возможности приобретения опыта через историю ─ (1) когда совершенно новый опыт к человеку приходит неожиданно или же, (2) когда опыт повторяется и человек узнаёт ещё раз то же самое, что ему уже было известно, или же (3) когда опыт совершается медленными, незаметными толчками, охватывая как различные поколения людей или уже устоявшиеся структуры общественных систем. Подобный касающийся системных изменений опыт можно собрать, по мнению Козеллека, только в исторической ретроспективе[20].

Источники фиксируют человеческий опыт, но они фиксируют только опыт «первого порядка», который позже перерабатывается историком. Ведь историк получает опыт не в готовом виде, а в результате научного поиска, применяя критические методы исследования прошлого. Но там, где начинается систематический поиск, там выкристаллизовываются также и определённые методы. Они выделяются, по словам Козеллека, тем, что «переживаются причины, сделавшие их применение необходимым»: После их многократного применения они формализуются, отделяются от своих первоначальных условий, становятся независимыми и универсально применяемыми[21].

Однако одна, не имеющая теоретических предпосылок, критика источников, не может привести историка к новым знаниям. Задача этой критики как раз и заключается в том, чтобы «связать друг с другом объективную сторону истории с её субъективной обработкой»[22]. Эта объективная сторона истории заявляла о себе, применяя понятие французского философа Жана Франсуа Лиотара (Jean-François Lyotard), в так называемых «метафизических» или «больших» рассказах, к которым, по его мнению, относились не только идеализм и марксизм, но также религиозные и мифологические интерпретации мира, дающие человеку возможность определённым образом воспринимать прошлое и интерпретировать источники в рамках определённого мировоззрения или в мировоззренческом контексте, который предопределяет процессы эмпирического восприятия действительности.

Но не возникает ли здесь угроза зависимости эмпирических знаний историка от той метатеории, которая «предопределяет» его историческое мышление? Не «предписывает» ли ему его метатеория то, как он должен понимать и интерпретировать исторические феномены? На опасность подобной метатеоретической зависимости мышления историка указывал ещё Дройзен, который вовсе не отрицал необходимости наличия идей в истории, который, однако, призывал историка, «идти» к этим идеям самостоятельно, искать их эмпирическим путём, исходя из эмпирических фактов.

Но вопрос о теоретической (не)зависимости историка является сложным вопросом. Историк не может начинать свои эмпирические исследования «с нуля», то есть не имея никаких убеждений или предубеждений, независимо от метаисторий или же предисторий, игнорируя любые метатеории и метаконцепции, он создаёт свои исторические конструкции в рамках тех теоретических знаний и представлений, которые он уже имеет. Он воспринимает конкретные исторические факты и интерпретирует конкретные исторические тексты на базе тех теоретических представлений, которые образуют фундаменты его собственной системы восприятия мира.

Историк и его тексты

Мы уже указывали на тот факт, что каждое настоящее вынуждено переписывать своё прошлое заново. Но почему? Какова причина этого? Козеллек видит три причины этого феномена: Прошлое переписывается заново потому, что, во-первых, мы открываем для себя новые источники, которые бросают совершенно новый свет на уже известное нам прошлое. Во-вторых, оно переписывается потому, что мы задаём ему свои собственные вопросы, которые до этого ему не задавал никто. И, наконец, в-третьих, мы «прочитываем» ранее известные источники не так как это делалось до нас, открывая в них для себя совершенно новый смысл[23]. Однако главная причина постоянного переписывания прошлого лежит в динамике человеческой жизни, которая ставя новые вопросы, требует и новых ответов на них, то есть новой интерпретации уже известного, понятого, познанного и описанного другими.

И хотя на начальном этапе своего развития герменевтика* была лишь своеобразным ответом на практическую потребность человека, нуждающегося в «правильной» интерпретации важных для него текстов, то со временем из герменевтики как искусства интерпретации родилась и развилась эпистемологическая дисциплина, занимающаяся как проблемами восприятия текстов человеком, так и проблемами их воздействия на него, то есть интересующаяся характером отношения человеческой мысли к реальности.

Но вначале интересы герменевтики были действительно ограничены лишь проблемами понимания и интерпретации релевантных для человека текстов ─ таких, например, как религиозные тексты, которые столетиями доминировали в мышлении человека, выполняли важные для него мировоззренческие функции, служили ему в качестве его нравственных ориентиров. Кроме религиозных текстов на развитие герменевтики оказали большое влияние также юридические тексты или документы, «правильная» интерпретация которых была также экзистенциально важна для человека, потому что документы эти определяли как права его наследства, так и его права распределения и владения имуществом. И это, кстати, «было звёздным часом рождения современной герменевтики из наследства теологии, а также из наследства постоянно конфликтовавшей истории права, помогшей, наконец-то, институционализировать филологические методы критики»[24]. То есть на начальной ступени своего развития герменевтика являлась своего рода ответом на жизненные потребности человека, нуждающегося в правильном понимании и верной интерпретации важных для него текстов, так как в противном случае эти важные тексты оказались бы для человека недоступными и непонятными, не смогли бы выполнять для него релевантные ─ мировоззренческие или легитимационные ─ функции и выражать его интересы.

Но, подобно истории, герменевтика достигла в своём развитии той ступени, на которой стала возможной её само- или метарефлексия. И именно на этой ступени развития герменевтического самоанализа человек осознал тот факт, что любые человеческие тексты непосредственно вплетены в его жизненные процессы, неотделимы от них, подвержены их динамике. Вернее говоря, человек осознал, что этой динамике подвержены вовсе не неизменные тексты, а процессы их человеческого восприятия и воздействия.

Ведь любые тексты человека создавались и писались вовсе не для того, чтобы заполнить бумажные листы, а чтобы выполнить определённые функции ─ сообщить, описать, показать что-то или же удивить, возмутить, убедить или побудить его к действию, то есть оказать воздействие на него. Однако воздействовать на человека тексты могут лишь тогда, когда они будут им восприняты. А процессы человеческого восприятия текстов являются, по своей сути, жизненными процессами. Но так как жизнь не стоит на месте, она создаёт необходимость «релятивации догматизированных текстов» (Козеллек), под которой понимается, конечно, не их модернизация, а их новая интерпретация, так как старые тексты, являясь свидетельствами прошлого, никаким корректурам и изменениям не подлежат. Необходимость «релятивации» или новой интерпретации старых текстов является потребностью самой жизни, динамика которой вынуждает человека «релятивировать» или же по другому интерпретировать релевантные для него тексты.

Но любая новая интерпретация старых текстов является лишь новой формой их темпоральной презентации. В этом смысле герменевтика есть не столько искусство интерпретации, сколько искусство текстуальной презентации действительности. А так как исторические тексты в состоянии презентировать человеческую действительность во всей её многогранности, во всех её противоречиях и её многообразии, именно они оказались в центре герменевтического анализа действительности. И не случайно Козеллек замечает, что в союзе гуманитариев историк работает со своими текстами совершенно по другому, чем юрист, теолог или филолог. Последние работают действительно только с текстами.

«Иначе историк. Он, принципиально, использует тексты как свидетельства, чтобы выявить из них внетекстовую действительность, которая за ними стоит. Он тематизирует, стало быть, более чем все другие толкователи текстов, факты, которые в любом случае, имеют нетекстовой характер, даже если их существование он описывает только с помощью языковых средств. Это звучит почти как ирония. Однако в союзе гуманитариев, но не в практике исследования, историк остаётся менее зависим от текстов, чем юрист, теолог или филолог. Его тексты, после того как они, через заданные им вопросы, превратились в источники, имеют для него лишь характер указателей на те истории, о познании которых идёт речь»[25].

Познавая «скрытую за текстами» действительность, историк использует понятия и термины, которые описываемая им действительность не знала. Поэтому для историка

«писать историю какого-то периода, означает делать такие высказывания, которые в описываемом периоде никогда не могли бы быть сделаны. Спроектировать историю на экономических условиях, означает попытаться осуществить её факторный анализ, который невозможно вывести ни из какого источника»[26].

Отсюда и вывод Козеллека, что тексты «сами по себе» ещё ничего не означают. Их можно понять только в контексте той действительности, на которую они оказали влияние, или, которая на них оказала влияние. Тексты всегда «вплетены» в соответствующие реальности, которые и определяют процессы их восприятия и их понимания, оставаясь принципиально зависимыми от человеческого опыта. Примером такой взаимозависимости человеческих текстов и человеческой жизни может служить книга Гитлера «Моя борьба», которая, по мнению Козеллека, не могла восприниматься после Освенцима так, как она воспринималась до него. Именно опыт Освенцима и связанные с ним воспоминания о массовом уничтожении евреев показали зловещий и настоящий смысл слов Гитлера. До Освенцима слова Гитлера были просто словами «помешанного на ненависти к евреям», после Освенцима они стали словами, за которыми стояла страшная реальность, говорит он[27]. То же самое можно сказать и об истории коммунизма, бросающую свою зловещую тень на абстрактные рассуждения Маркса, которые в XIX столетии воспринимались и анализировались совершенно иначе чем сейчас.

То есть опирающееся на человеческий опыт исследование ведёт историка к совершенно другим познавательным результатам, чем исследование, которое никак не связано с человеческим опытом. Воспринимаемое под углом зрения накопленного опыта прошлое, не может никогда породить чистую историю. История не может быть чистой наукой, что, впрочем, заметили ещё и древние, увидев в ней наставницу жизни («historia magistra vitae»). Однако не только история является наставницей жизни, но и жизнь – наставницей истории. Оба этих понятия неотделимы друг от друга. Ведь если жизнь презентирует себя в истории, то история презентирует себя в жизни, является феноменом жизни.

Примечания

[1] Koselleck, Reinhart. Geschichte, Historie. In: Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Hg.: Brunner, Otto/Conze, Werner/Koselleck, Reinhart. Bd. 2. Stuttgart 1975. S. 593 - 718.

[2] «Vergangenheit und Zukunft zugleich erfassend, wurde ‚die Geschichte’ zu einem regulativen Begriff für alle gemachte und noch zu machende Erfahrung. Der Ausdruck reicht seitdem weit über den Bereich bloßer Erzählung und historischer Wissenschaft hinaus». Koselleck, Reinhart. Geschichte, Historie. S. 593.

[3] Koselleck, Reinhart. Geschichte, Historie. S. 647.

[4] «Daß es in der Geschichte um ‚Geschichte selber’ geht und nicht um eine Geschichte von etwas, ist eine moderne, eine neuzeitliche Formulierung. Erst damit, kurz vor der Französischen Revolution, wird das alte Gebrauchswort zu einem zentralen Begriff der politischen und sozialen Sprache». Koselleck, Reinhart. Geschichte, Historie. S. 594.

[5] «die Geschichte als Ereignis und dessen Erzählung, als Schicksal und als Kunde darüber, als Vorsehung und Zeichen davon, alles Wissen der Historie als Beispielsammlung für ein frommes und gerechtes, für ein kluges oder gar weises Leben». Там же. S. 594.

[6] «Daß das gesamte politisch-soziale Beziehungsgeflecht auf dieser Erde in allen seinen zeitlichen Erstreckungen als ‚Geschichte’ begriffen wird, ist dagegen neu». Там же. S. 594.

[7] «’Geschichte’ wird zu einem umfassenden Bewegungsbegriff».Там же. S. 594.

[8] «Aus ‚Geschichte’ wird auch ein Aktionsbegriff». Там же. S. 594.

[9] Для этих понятий Козеллек применяет следующие немецкие выражения «Erfahrungsraum» и «Erwartungshorizont».

[10] «Ihr korrespondiert räumlich die eine Weltgeschichte. Zeitlich entsprich ihr die Einmaligkeit des Fortschritts, der erst mit der ‚Geschichte’ zugleich auf seinen Begriff gebracht wurde…». Koselleck, Reinhart. Geschichte, Historie. S. 594.

[11] Немецкие обозначения для этих понятий: «Gleichzeitigkeit von Ungleichzeitigem» и «Ungleichzeitigkeit von Gleichzeitigem».

[12] «Die Zeit wird mehrschichtig, nicht mehr nur als naturgegeben erfahren, sondern als Vollzugsweise und Ergebnis menschlichen Handelns, menschlicher Kultur und vor allem menschlicher Technik». Koselleck, Reinhart. Geschichte, Historie. S. 595.

[13] «’Geschichte’ greift als Legitimationsbegriff weit über seine wissenschaftliche Verwendung hinaus. Er hat die neuzeitlichen Erfahrungen und Hoffnungen in einem Wort gebündelt, das seitdem zum Streit- und Schlagwort unserer politisch-sozialen Sprache werden konnte». Там же. S. 595.

[14] Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. Frankfurt a. M. 2003. S. 30.

[15] «… dass eine methodisch eingefasste Geschichtserfahrung selber zu einem unabhängigen Wirkungsfaktor mit großen Wirkungen aufrückt». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. 31.

[16] «Das so „erfahrene“ ist das „wirkliche“ und rückt zu Opposition zu dem „nur gedachtem“ ». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 29.

[17] Die Erfahrung als «die umgreifende Einheit der rezeptiven Erfahung der Wirklichkeit und der produktiven Erkundung und Überprüfung dieser erlebten Wirklichkeit». Там же. S. 29.

[18] «In diesem Sinne hat der moderne Begriff „Geschichte“ die alte „Erfahrung“ in sich aufgehoben – und damit auch die griechische „Historie“ als Erkunden und Erforschen». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 30.

[19] «Die Geschichtswissenschaft bildet über alle Zeiten hinweg, einen Erfahrungsraum gemeinsamen Wissens, das immer wieder in Frage gestellt, immer wieder neu durchdacht sein will». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 225.

[20] «Immer handelt es sich dann, grob gesagt, um einen Personen und Generationen übergreifenden Systemwandel, der nur rückblickend durch die geschichtliche Reflexion eingefangen werden kann… » Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 38.

[21] «Es zeichnet also die Methode aus, daß sie den Anlaß, um dessentwillen sie entwickelt wurde, überdauert. Sie kann sich gleichsam verselbständigen, sie ist ablösbar von ihren Ausgangsbedingungen, formalisierbar und übertragbar». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 46.

[22] «Die Objektivität der Geschichte und ihre subjektive Verarbeitung aufeinander zu beziehen». Koselleck, Reinhart. Geschichte, Historie. S. 678.

[23] Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 61.

[24] «Es ist die Geburt der modernen Hermeneutik aus dem Erbe der Theologie und aus dem Erbe der immer konfligierenden Rechtshistorie, die endlich die philologischen Methoden institutionalisieren half». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 63-64.

[25] «Anders der Historiker: Er bedient sich grundsätzlich der Texte nur als Zeugnisse, um aus ihnen eine Wirklichkeit zu eruieren, die hinter den Texten liegt. Er thematisiert also mehr als alle anderen Textexegeten einen Sachverhalt, der jedenfalls außertextlich ist, auch wenn er dessen Wirklichkeit nur mit sprachlichen Mitteln konstituiert. Es klingt fast wie eine Ironie. Der Historiker ist im Verbund der Geisteswissenschaften grundsätzlich, nicht in der Forschungspraxis, weniger auf Texte angewiesen als der Jurist, der Theologe oder der Philologe. Seine Texte haben, indem sie durch Fragen in Quellen verwandelt werden, immer nur Hinweischarakter auf jene Geschichte, um deren Erkenntnisse es ihm geht». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 116.

[26] «Die Geschichte einer Periode schreiben, heißt Aussagen treffen, die in dieser Periode nie gemacht werden konnten. Die Geschichte auf ökonomische Bedingungen hin zu entwerfen, heißt Faktorenanalysen versuchen, die aus keiner Quelle unmittelbar ableitbar sind». Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 116.

[27] Koselleck, R. Zeitschichten. Studien zur Historik. S. 117.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67