Разговоры о смерти марксизма удивляют прежде всего тем, что от марксистов все чего-то требуют. В том числе и сами марксисты. И прежде всего – верности букве Маркса. В этом отношении полемика, безусловно, не уникальна, и мало чем отличается от дискуссий об интеллектуальной непорочности, которые ведут, например, современные анархисты. Их, находящихся уже с полвека в глубоком кризисе, тоже всё ещё волнуют вопросы сохранения чистоты идей. Неудивительно, что люди, которым практически ежедневно приходится отвечать за каждый тезис Маркса, пребывают в постоянной фрустрации, и в качестве своих ближайших идеологических союзников видят животных и гомосексуалистов. Необходимо прекратить эту бессмысленную травлю хотя бы потому, что марксисты уже давно победили. Именно об этой победе и свидетельствует книга Готфрида.
Готфрид воспроизводит своего рода хронику того, что он почему-то считает смертью марксизма. Его тезисы о “странной” эволюции марксизма в XX веке вполне ясны, неясным остаётся одно – то неподдельное удивление, которое эта эволюция у него вызывает. Готфрид будто бы ошеломлён тем множеством совпадений, которое он обнаруживает в области идеологии у современных марксистов и ультралибералов. Собственно именно этот вопрос и становится теперь предметом забавной полемики – правые указывают марксистам на отступления от догматов веры, левые же доказывают свою интеллектуальную порядочность, правоверно цитируя Маркса.
Не имеет совершенно никакого значения, сохранился ли марксизм в неизменном виде. Важно то, что марксизм явился, возможно, первым учением нового времени, которое довело тезис о необратимости и неизбежности прогресса до своего логического завершения и сделало всё для его победы. Именно с этой точки зрения и стоит оценивать всё то, что изумляет Готфрида.
Приводя цитаты из Фёгелина по поводу “политических религий”, Готфрид не замечает особого подхода к трактовке истории развития социально-политической мысли, существующего у этого автора. Марксизм с точки зрения Фёгелина не стал чем-то действительно революционным для европейской мысли, он есть лишь наиболее яркое отражение ключевой проблемы современной западной цивилизации – проблемы богооставленности. Понятый в этом ключе марксизм предстаёт совершенно иначе. Основная заслуга Маркса состоит, прежде всего, в том, что он создал идеальный язык для описания этой невыносимой ситуации. В конце XIX века отчуждение раскрывалось через категорию экономической эксплуатации, но в конце XX века говорить о беспросветности земного существования нужно по-другому. Однако до сих пор именно язык марксизма остаётся наиболее актуальным и применимым к меняющимся реалиям.
Реалии XX века, кажется, непрестанно подталкивали марксистов ко всё более болезненному восприятию того, что было гениально названо отчуждением. Советский Союз здесь волей-неволей играл в паре с Западом: движение европейских государств в сторону предоставления социальных гарантий и увеличения благосостояния трудящихся под давлением страха перед большевизмом снижало актуальность экономических построений социализма. Капиталистическое общество с относительной лёгкостью уступило требованиям рабочего класса, ликвидировав его мнимую революционность. Но именно это историческое очищение марксизма от примесей экономического теоретизирования позволило приблизиться к его действительному содержанию.
Марксизм, безусловно, не стал элементом буржуазной культуры в том смысле, в котором об этом говорят некоторые критики современного его состояния. Марксизм вообще не может быть частью культуры: марксизм – это принципиальная ненависть по отношению к форме. И именно поэтому нельзя критиковать современный марксизм за отсутствие утопии - советский эксперимент как попытка её реализации, обретения формы, был в корне чужд марксизму. Для марксизма крушение СССР – безусловно, положительное событие. Советский строй лишал марксизм его ключевой страсти, тормозя гностический порыв за пределы любой статики. Советская попытка нечто создать означала остановку Прогресса. Истинный марксист в той же мере должен ненавидеть идею социалистического государства, в какой ортодоксальный иудей ненавидит государство Израиль. “Есть у Революции начало, нет у Революции конца”, - вряд ли можно точнее определить исторический проект, частью которого является левая идеология. Можно сделать парадоксальный вывод о том, что утопия как таковая есть категория радикально правого типа мышления, тогда как для ультралевой идеологии она является чуждой.
Марксизм, наследник Просвещения, предполагает осознание детерминированности истории. Однако современный марксизм, вооружённый психоанализом, уже не может положиться на Разум, чтобы обрисовать контуры будущего. Радикальная левая мысль постулирует связанность актуального сознания установками репрессивного прошлого - помыслить утопию в такой ситуации означало бы воспроизвести навязанный историей обман. Всё, что остаётся человеку - непрерывно двигаться вперёд, отрицая и разрушая всё, что он представляет собой сейчас. Совершенно понятно в таком случае, почему, например, современный марксист выступает на стороне разного рода меньшинств – они являются зарницами того неведомого грядущего, которое его манит. Марксизм как язык вполне способен воспроизводить себя в рамках любой критики современного общества, в том числе и либеральной, и за счёт этого марксизм, безусловно, сохранится и впредь. Однако важнее всего то, что марксизм выполнил свою историческую задачу: он смог заставить европейскую цивилизацию почувствовать себя ущербной.
Бесконечное самобичевание, в котором увязла Европа после Второй Мировой, глубокое отвращение к самим себе - всё это представляет собой непрерывную мольбу о помощи. Левые - это люди, которые страшно боятся самих себя, боятся оказаться наедине со всем тем, что они так ненавидят в других. Поэтому в борьбе со всевозможными “фашизмами”, вполне красочно описываемой Готфридом, так настойчиво мелькает тень диктатуры. Любое торможение прогресса грозит вылиться в чудовищный всплеск тех разрушительных сил, которые продолжают кипеть в котлах наций. Марксисты вынуждены постоянно доказывать себе и окружающим, что они сражаются с патриархальным наследием, ведь каждый из них чувствует в себе то, что однажды привело к концентрационным лагерям.
Ненависть к собственному невротическому существованию заставляет современных марксистов трепетать в радостном предвкушении волны варваров, которая сметёт остатки европейской культурной идентичности. Если с этой задачей не справился пролетариат (оказавшийся всё же довольно прочно укоренённым в традиции), за него это сделают Другие.
Нео- или постмарксист (т.е. на самом деле истинный марксист) не может позволить себе привередничать, отрицая современный радикальный либерализм только на основании различий в подходе к методологии разрушения цивилизации. Современные левые приняли концепцию прав человека не для того, чтобы защитить угнетённые группы, но потому, что предвидели её деструктивные потенции.
Ошибается Готфрид, когда объясняет “дефицитом марксизма” принятие левыми конца истории Фукуямы. Именно марксизм проложил дорогу этой идее. Как раз в марксизме эта сладкое предчувствие растворения индивида было выражено с максимальной отчётливостью. Экономическая составляющая имеет сугубо прикладное значение - если цель может быть достигнута более эффективными способами, зачем цепляться за обобществление средств производства? Базис должен быть изменён ради изменения надстройки, а не наоборот.
Критики указывают на то, что “культурный” марксизм буржуазен. Но марксист ненавидит европейскую цивилизацию не потому, что эта цивилизация буржуазна, а потому что он ненавидит любую цивилизацию вообще, но личные счёты у него именно с этой.
Всё, что было сделано для смерти марксизма, было сделано не хоркхаймерами и хабермасами, но диалектическим материализмом и профсоюзами. Однако пока отказавшиеся от пола, истории и расы юноши повторяют вслед за своими истинными предками имена ангелов, властей и престолов: “Маркс, Энгельс, Ленин”, марксизм продолжает жить. Так новые пневматики пытаются выбраться из “страшной воды” отчуждения.