Проблема Гоголя: "ответственность" вместо "свободы"

К юбилею писателя

Наиболее интересным и философски убедительным выражением реакции русского традиционалистского сознания на кризис легитимного порядка в Европе, какую представляли статьи Тютчева и письма Чаадаева конца 1840-х годов, являются «Выбранные места из переписки с друзьями» Николая Гоголя.

К сожалению, рассмотрение этого произведения в отечественной философской критике было крайне односторонним, простираясь от наивного осуждения его Белинским до столь же наивных попыток оправдания. На самом деле, Гоголь не заслуживает ни проклятий, ни оправданий. Его социальная проповедь может быть адекватно понята, только если мы учтем личные глубоко эсхатологические переживания автора, ощущавшего, подобно Тютчеву и Чаадаеву, что «в жизни европейских стран обнаруживаются такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация?» Гоголь с грустью признается в черновике своего ответа Белинскому на известное письмо последнего: «И стала европейская цивилизация призрак». Европейская катастрофа для Гоголя в отличие от Чаадаева — не повод для вооруженного вмешательства в дела Запада, но основание для глубинного переосмысления основ социального порядка.

Оптимальные социальные предпосылки для создания истинно христианского царства Гоголь «Выбранных мест» обнаруживает именно в николаевской крепостнической России. Гоголь ни в коей мере — не апологет положения вещей в стране, в «Выбранных местах» он не в меньшей степени, чем в «Мертвых душах» предстает острым критиком российской жизни, бичуя нерадивых губернаторов, вороватых чиновников, развратных помещиков. Однако язвы отечественной жизни для него не повод к изменению социального строя. Россия при всех своих недостатках гораздо ближе к идеалу христианского государства, чем отступившая от христианства Европа. «<…> как все возвратить на свое место? В Европе сделать это невозможно: она обольется кровью, изнеможет в напрасных бореньях и ничего не успеет. В России есть возможность; в России может это нечувствительно совершиться — не какими-нибудь нововведениями, переворотами и реформами даже не заседаньями, не комитетами, не преньями и не журнальными толками и болтовней; в России может этому дать начало всякий генерал-губернатор вверенной его управлению области, и как просто: не чем другим, как только собственной жизнью своей. Патриархальностью жизни своей и простым образом обращенья со всеми он может вывести вон моду с ее пустыми этикетами и укрепить те русские обычаи, которые в самом деле хороши и могут быть применены с пользой к нынешнему быту.»[1] Иными словами, в России нужно не менять сложившийся строй вещей, а заставлять людей идеально соответствовать этому строю, своей роли в нем. В этом «конфуцианском» призыве к своего рода «исправлению имен» и состоит смысл социально-религиозной проповеди писателя. Особое значение для этой проповеди имеет освящение вершины властной пирамиды высшими трансцендентными ценностями: каждый начальник, по Гоголю, должен передавать направленную на него любовь подданных выше по начальству, «чтобы таким образом добралась она до своего законного источника, и передал бы ее торжественно в виду всех всеми любимый царь Самому Богу»[2].

Стремившиеся оправдать «Выбранные места» религиозные философы XX в., в частности, о.В. Зеньковский в своей книге о писателе[3] отсутствие в его произведении даже намеков на критику крепостного строя трактовали как досадную оплошность Гоголя, не вытекающую из существа его воззрений. На самом деле, принятие Гоголем факта личной зависимости человека от человека глубочайшим образом вытекало из самой сущности его социальной концепции. Вся проблема Гоголя заключалась в том, что он не придавал никакого значения идее «свободы», положив в основание своей политической утопии религиозную идею «спасения» в совокупности с социальной миссией «служения». Социальный мир, по Гоголю, скрепляется не фундаментальной для современности идеей «свободы», но другой столь же грандиозной идеей — идеей «ответственности». С его точки зрения, помещик несет ответственность за крепостных крестьян, так же как чиновник — за тех людей, которые находятся в его управлении. Причем эта ответственность распространяется не только на благосостояние и безопасность этих людей, но и на их нравственный облик. В его наказе русскому помещику само это слово «ответственность» употребляется несколько раз: «Устрой так, чтобы на них всех легла ответственность и чтобы все, что ни окружает человека, упрекало бы и не давало бы ему слишком расстегнуться.

Собери силу влияние, а с нею и ответственность на головы примерных хозяев и лучших мужиков»[4]. Как бы ни относиться к советам писателя, нужно признать, что если выбрать в качестве высшего принципа тот, которым руководствовался Гоголь, социальный строй николаевской России с самодержавием и крепостничеством и в самом деле должен был показаться оптимальным и не требующим коренной реформы. Ведь, с точки зрения Гоголя, наиважнейшая реформа, о которой тогда мечтала вся прогрессивная Россия, включая царя, а именно личное освобождение крестьян и должна была рассматриваться не иначе как сбрасывание ответственности с себя элитой общества за телесное и духовное благополучие вверенных ей в попечение людей. И уж, конечно, пореформенная и предкапиталистическая Россия, с господством товарных, то есть заведомо небратских, отношений между людьми, отстояла гораздо дальше от гоголевского идеала христианского царства, чем мир чиновников и помещиков николаевской эпохи, нашедший в Гоголе одновременно и своего Мольера, и своего несостоявшегося Конфуция. Поэтому, кстати, все инвективы Белинского в адрес Гоголя (России «нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение») били абсолютно мимо цели: Белинский не понимал, что «пробудить в народе чувства человеческого достоинства» возможно в первую очередь посредством проповеди, только несколько иных ценностей. А для этого общество должно быть, как минимум, иерархически разделено на «проповедников» и их «паству».

Социальная утопия «Выбранных мест из переписки с друзьями» — и есть тот самый «мир без свободы», еще не разрушенный современностью, в котором еще не возникло в качестве безусловной ценностной установки недоверие к любому виду личной власти (тому, что Вебер презрительно называет «благожелательной гегемонией») как к чему-то кощунственному с религиозной точки зрения и не совместимому с человеческим достоинством. И то что Гоголь оказался не услышан русской атеистической интеллигенцией, и она предпочла просто отмахнуться от его идей — под воздействием субъективной неприязни к неудачливому режиму, с одной стороны, и под влиянием наспех усвоенных западных идей, с другой — в конечном счете привело русское освободительное движение к бесславному финалу как в начале XX столетия, так и в его конце. И поэтому до сих пор Россия находится лишь в преддверии современности, причем сейчас ее продвижение в этом направлении оказывается вообще проблематичным, ибо в настоящее уже сам Модерн как глобальный проект далеко уже не представляет незыблемый и окончательный итог социального развития западной цивилизации.

Вся трудность нынешней ситуации обусловлена тем, что сегодня переход к Современности оказывается уже ни в коей мере не обусловлен какими-то независимыми от человеческой субъективности естественными общественными процессами, которые скорее уводят от «мира свободы», чем приводят к нему. Парадоксальность ситуации еще более усложняется тем, что, с некоей общекультурной точки зрения, Россия уже давно вступила в эпоху Современности, мы уже не можем легко отказаться от «свободы» и без возражений принять гоголевский идеал «благожелательной гегемонии». Однако на теоретическом уровне никакого ясного понимания того, что, собственно, стоит за этим неприятием в русской общественной мысли по-прежнему нет. Именно по этой причине Россия и не застрахована впредь от реставрации в той или иной форме традиционалистского правления.

[1] Гоголь Н.В. Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. М., Библиосфера, 1999. С. 181.

[2] Там же. С. 184.

[3] Зеньковский В.В. Н.В. Гоголь. P.: YMCA-PRESS, 1961.

[4] Гоголь Н.В. Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. М., Библиосфера, 1999. С. 133.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67