Принуждение к стыду

Очевидно, что дело Самодурова-Ерофеева не окончено. И не только формально – адвокаты подали апелляцию, – но и по существу, в том смысле, что оно неизбежно повлечет за собой общественную дискуссию по ряду вопросов (самые очевидные – что такое кощунство и должно ли светское государство с ним бороться), а в идеале – и пересмотр ряда законодательных норм (хотя это, конечно, вряд ли: не для того у нас законы пишутся, чтобы потом, когда становится ясна их практическая непригодность, пересматривать).

Я не художник, не галерист, не искусствовед. Экспонаты «Запретного искусства», как, впрочем, и практически все «актуальное искусство», представляются мне откровенным жульничеством. Лучший отзыв о выставке, на мой вкус, принадлежит Елене Эфрос, в блогах попадались и другие остроумные реплики. Очень хороша и статья Григория Ревзина, тему во многом закрывающая.

Но эстетика эстетикой, а право правом. Как ни относись к Кабакову и компании, интересно понять, на основании каких доказательств человека в сегодняшней России могут признать виновным в уголовном преступлении. И от понимания этого, честно говоря, радости не прибавляется.

* * *

Среди прочего, судом были затребованы три экспертизы. О психологической судить не берусь, а две другие исполнены на таком уровне, что волосы дыбом.

Заключение кандидата искусствоведения Натальи Энеевой – случай довольно простой. Несмотря на то, что автор знает ученые слова «концепт» и «денотат», ее текст производит впечатление вполне убогое. Половину его занимает малограмотная, зато весьма пафосная публицистика, вполне сгодившаяся бы для газеты уровня «Руси Православной» («Радонеж» все же качеством повыше), но к жанру экспертного заключения отношения не имеющая по определению. Когда же Энеева спохватывается и пытается «включать» язык профессиональный, получается еще хуже. Надеюсь, фразу «В серии экспонатов, представляющих собой Евангельские сюжеты, в которых образ Христа подменен персонажем из мультфильма Микки Маус, “рабочим моментом” является нарицательный смысл понятия “мышь”, с которым ассоциируется представление о неком “самом маленьком” существе, которым подменяется изображение Существа, в контексте христианского мировосприятия, “самого большого” – Бога» благодарные потомки включат в учебник. Даже в два – истории права и истории искусств.

Вершина этого сеанса профессионального эксгибиционизма – описание той самой работы Александра Савко – с Богом и мышью – из цикла «Путешествие Микки Мауса по истории искусства». Энеева прибегает к несколько туманной для кандидата искусствоведения формуле «Экспонат представляет собой репродукцию одной из картин западноевропейской классической живописи» – не уточняя, какой именно. Между тем, речь идет о гравюре Юлиуса Шнорра фон Карольсфельда из его знаменитой библейской серии. То есть искусствоведческую экспертизу по уголовному делу проводит специалист, не просто не способный идентифицировать конкретное произведение, но и элементарно не отличающий картину от гравюры и путающий живопись с графикой.

К Энеевой вопросов, конечно, нет. Какие могут быть вопросы к человеку, позволяющему себе заявлять на научную конференцию доклад под названием «Первая мировая война в свете Апокалиптических пророчеств русских святых XIX-XX вв.»? Зато есть вопросы к суду.

1) Почему экспертиза заказывается специалисту, заведомо ангажированному и поддерживающему одну из сторон в процессе? Не является ли такая экспертиза юридически ничтожной даже вне зависимости от ее уровня?

2) Почему суд принял экспертное заключение, несмотря на его очевидную некачественность? Судья не обладает достаточной квалификацией, чтобы оценить искусствоведческий текст? Но зачем заказывать экспертизу, если ты не способен проконтролировать степень компетентности/некомпетентности исполнителя?

3) Почему суд не указал Энеевой на необходимость конкретизировать тезисы ее заключения и подкрепить их доказательствами? Почему не было отмечено, что фразы вроде «Любое сознательное искажение религиозной символики носит оскорбительный по отношению к ней характер» никакой правовой ценности не имеют хотя бы в силу слишком общего характера, позволяющего пересажать добрую половину писателей и художников Нового времени? Наконец, почему суду не бросились в глаза очевидные противоречия между листами 3—5 и 8—9 экспертного заключения? Если в начале Энеева утверждает, что все анализируемые экспонаты «безусловно, содержат в себе унизительные характеристики, отрицательные эмоциональные оценки и негативные установки в отношении группы лиц, являющихся верующими христианами», то ближе к концу оговаривается, что вообще-то представленные артефакты могут быть интерпретированы и как критикующие советскую власть, массовую культуру и общество потребления, а оскорбительное для верующих звучание приобретают лишь в контексте выставки «Запретное искусство», где специально были подобраны экспонаты, объединенные «именно кощунственным обращением с религиозной образностью и символикой» (излишне говорить, что профессиональная аргументация и здесь остается на том же уровне, что и цитированный пассаж про «нарицательный смысл понятия “мышь”»).

Список вопросов можно множить, но и вышеперечисленного достаточно, чтобы сделать вывод, что ни суд, ни эксперт не представляют себе, что же такое, собственно говоря, эта самая экспертиза, зачем она вообще заказывается и что в ней должно содержаться.

* * *

Немногим отличается от экспертизы искусствоведа Натальи Энеевой заключение филолога Андрея Вдовиченко. То есть написано оно более гладко, что и понятно – лингвист все-таки, сотрудник Института языкознания. Но внутри все то же: вольные рассуждения о русском мате и совершенно бездоказательные утверждения, что публичное его использование является, вне зависимости от контекста, «грубейшим оскорблением общественной нравственности». При этом автор неоднократно апеллирует для подтверждения своей правоты к неназванным «филологическим исследованиям», делая вид, что ему неизвестны многолетние споры лингвистов и культурологов об этимологии и функциях русской обсценной лексики и разброс их мнений по многим аспектам, связанных с бытованием мата в языке и речи.

Вдовиченко не делает даже той элементарной уступки профессиональной этике, которую позволяет себе Энеева, допускающая все-таки, хоть и с оговорками, возможность разной интерпретации экспонированных произведений. В филологической экспертизе все произведения трактуются совершенно однозначно, без вариантов, и при этом, разумеется, абсолютно произвольно.

Так, матерная надпись на коллаже Ильи Кабакова «Пошел ты…» осмысляется как оскорбление, адресованное «неопределенному кругу лиц – зрителей», каждому зрителю в отдельности, а также «всем людям, которые могут увидеть экспонат или его изображение вне помещения выставки, в том числе экспертам, сотрудникам следственных органов, судьям». «Сильнейшие нравственные страдания» всем указанным категориям лиц должен причинить, по замыслу автора в интерпретации эксперта, тот факт, что матерная надпись в кабаковском коллаже совмещена с нарисованными «в детской стилистике» предметами – деревьями, грибами, игрушками и домиком.

Должен сказать, что если заключение Энеевой я воспринимаю более или менее индифферентно, то текст экспертизы Вдовиченко причиняет мне «сильнейшие нравственные страдания». Как кандидат филологических наук я нахожу этот текст направленным на формирование «отрицательных эмоциональных оценок и негативных установок в отношении группы лиц, являющихся профессиональными филологами». Ибо если наука филология – это тот детский лепет про грибы и домики, который мы находим в заключении эксперта Вдовиченко, то всех филологов следует немедленно лишить даже тех скромных государственных дотаций, которые у них еще до сих пор по недосмотру не отняли, и послать заниматься каким-нибудь общественно-полезным трудом – заборы красить или, допустим, траншеи копать.

Самое поразительное во всем этом, что Вдовиченко – действительно квалифицированный филолог, специалист по языку Септуагинты, переводчик и комментатор Иосифа Флавия и Филона Александрийского. Что не помешало ему подписать все вышепроцитированное. И здесь опять возникают вопросы к суду.

1) Знала ли судья, что Вдовиченко не только сотрудник Института языкознания, но и преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета и Московской духовной академии, то есть лицо заведомо ангажированное, и если знала, то почему экспертизу поручили именно ему?

2) Каким образом Вдовиченко раз за разом оказывается экспертом в делах, имеющих «религиозную» окраску? Несколько лет назад он, вместе с еще одним филологом, Всеволодом Троицким из ИМЛИ, и юристом Игорем Понкиным, проводил экспертизу по иску журналиста «Московского комсомольца» Сергея Бычкова против протоиерея Всеволода Чаплина (напомню, отец Всеволод тогда назвал Бычкова «сумасшедшим доносчиком»).

* * *

Должен сказать, что все заключения по делу Самодурова-Ерофеева вместе взятые меркнут перед одним этим документом. Там, в частности, со ссылками на Даля и Ожегова сообщается, что доносчиком вполне может называться лицо, просто доводящее до кого-нибудь – к примеру, до читателей газеты – «некоторую информацию о… группе лиц, содержащую их обвинения (обоснованные или необоснованные) в совершении… предосудительных… поступков»[1]. И вообще слово «доносчик» не имеет непременно негативного окраса. И уж тем более безобиден эпитет «сумасшедший», который в данном случае «не содержит указаний или намеков на психическое нездоровье, никак не может толковаться в этом значении, не вызывает никаких подобных ассоциаций», а просто обозначает «из ряда вон выходящую степень того или иного качества или особую неординарность объекта». Для сравнения предлагаются словосочетания «сумасшедшая скорость», «сумасшедшая жара», «сумасшедшие цены» и т.д., которые, разумеется, здесь совершенно ни при чем – хотя бы потому, что определяемые слова в них, в отличие от слова «доносчик», неодушевленные и, следовательно, о прямом значении прилагательного не может идти и речи, никакой двойственности не возникает, жару никто не сочтет сошедшей с ума в психиатрическом смысле.

Кстати, дело Бычкова-Чаплина было весьма непростым, и вполне вероятно, что иск журналиста действительно не подлежал удовлетворению. Но это не отменяет того факта, что эксперты вместо лингвистического анализа занимались выполнением идеологического заказа – с тем большим удовольствием, что он, по всей видимости, совпал с их собственной «гражданской позицией». Понятно, что при таких условиях уже не до профессиональной этики и не до забот о чистоте судопроизводства.

* * *

Но я ведь, собственно, затевал весь этот разговор не ради Энеевой и даже не ради Вдовиченко. Я вот о чем хотел сказать. Если человек сам по себе, без подсказок со стороны, не понимает, что позориться стыдно, то должны включаться общественные механизмы принуждения к стыду, в просторечии называемые репутацией. А в нашем гуманитарном сообществе (да и за его пределами, но это другая тема) по сути не существует репутационных механизмов, а следовательно, не бывает и репутационных издержек. Едва ли кто-то из коллег откажется печататься в сборнике под редакцией искусствоведа Э. или представлять свой доклад на секции, где председательствует лингвист В.

Мы небрезгливы, вот в чем беда. И это очень-очень печально. Не потому, что так уж необходимо наказать конкретно Э. и В., а потому, что наличие в общественном быту такого понятия, как репутация, весьма способствует скорейшему решению самых разных вопросов, которые в противном случае решаются более сложным путем или же остаются нерешенными.

Недостаток этот, кстати, ощущается в равной мере самыми разными людьми, независимо от их взглядов и позиций. Скажем, вполне себе консервативный Максим Соколов незадолго до приговора по делу о «Запретном искусстве» выступил со странной статьей[2], где призвал суд, не давая Самодурову и Ерофееву реальных сроков заключения, вынести им «общественное порицание в форме объявления их заведомыми пакостниками».

Казалось бы, что за дикая идея и при чем тут уголовное судопроизводство? На самом деле в этом призыве мне слышится скорее растерянность и ощущение все той же лакуны. Не существует ни институций, ни персоналий, которые могли бы произнести слова «позор», «убожество», «пакостники» так, чтобы это было внятно и важно для кого-то, кроме круга заведомых единомышленников, – так пусть уж хоть суд что ли заклеймит…

Если развитие страны пойдет по нормальному пути, 282-ю статью рано или поздно уберут или радикально ограничат (надеюсь, даже более радикально, чем рекомендует, скажем, Борис Долгин). Но как бы ни выглядели в итоге Уголовный и Гражданский кодексы, в них все равно останется целый ряд статей, адекватное применение которых невозможно без объективных и ответственных заключений экспертов-гуманитариев, в том числе лингвистов. Очевидно, что первым шагом на пути к оздоровлению ситуации могло бы стать введение процессуальной нормы состязательности экспертиз. Иначе непрофессиональная и предвзятая экспертиза так и будет оставаться препятствием на пути к внятному судопроизводству – по крайней мере, по «языковым» статьям.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Для сравнения процитирую того же Ожегова, определяющего донос как непременно «тайное» и непременно адресованное «представителю власти, начальнику» «обвинительное сообщение о чьей-нибудь деятельности, поступках»

[2] В ответ на заявление Ерофеева, что «задача художника – искать и прощупывать болевые точки общества», Соколов с находчивостью школьника среднего звена предложил потыкать Ерофееву пальцем в глаз, ибо это есть «несомненная болевая точка». То есть еще один неглупый человек с высшим филологическим притворяется, будто не понимает разницу между прямым и метафорическим значениями.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67