Переворот

Студенты Мастерской Дмитрия Брусникина из Школы-студии МХАТ наращивают темп. Довели до ума зрителей «Практики» свой осенний эксперимент с текстами Пригова. Теперь это полновесный драматический концерт. «Советский» агитационный драмконцерт – территория незабвенной группы «АвиА», но брусникинцы добавили, собственно, игры. Игра состояла не столько в показе пламенных, но циничных комсомольцев 60-80-х годов прошлого века, сколько в транслировании внутренней логики эпохи, приведшей к распаду советского человеческого гештальта, к социальному взрыву 90-х, перешедшему в нынешнюю скрыто-болезненную форму. Режиссёр Юрий Муравицкий заметил логику мутации, поэтому, наверное, поставил спектакль из двух радиопьес Пригова, развив тему законного отдыха трудящихся «Я играю на гармошке» запретной темой «Революция».

Забегая вперёд, выскажем финальную мысль-агитку: тихую домашнюю иронию Пригова брусникинцы постепенно, с помощью барабанов и гитар, умудрились превратить в бешеный комсомольский рейв на Красной площади. Ставить сейчас пьесы Пригова – акт гражданской иронии, сарказма и борьбы с общественной саркомой. Смотрите «Переворот», но очередь за билетами будет длинна, как мысль концептуалиста, думающего, что мысль важнее материала. Согласимся и начнём со смысла.

Итак, они начинают с тихих стихов про очередь, источник советского счастья. Потому что если Пушкина с Лермонтовым и Блоком поставить в очередь, писать они станут только о счастье. А то ишь, чего удумали – о страстях, горестях, тягостях и несправедливостях всяких нехороших писать, невзирая на солнечный кодекс строителя коммунизма. Спели про килограмм салата рыбного, про вот котлеточку зажарю. Стал ясен метод Пригова: стишки выкинулись не у Пригова, а у коллективного «хомо советикуса», испытывающего пронзительный стыд от своей бытовой избыточности, то есть политической мелкотравчатости и невидимости. Рубиновый глаз Кремля никогда не разглядит поедателя курицы – сокрушаются Пригов, Гоголь, Достоевский и примкнувший к ним Кафка – но с учётом правящего эпохой жесточайшего обериутского минимализма. Даже совестно нет силы, вот поди ж ты на. Целу курицу сгубила на меня страна. Философско-политический хит о грязной посуде пропевают двумя парами голосов тихонько, под «никитинскую» гитарку. И ведь в этих строчках весь Пригов Дмитрий Александрович:

Только вымоешь посуду

Глядь - уж новая лежит

Уж какая тут свобода

Тут до старости б дожить

Сокращение смысла до действенной суггестии лозунга – именно то, что управляет общественной жизнью. Вполне можно обойтись без философско-искусствоведческих ярлыков, слово концептуализм не даёт ничего, кроме той же вожделенной политтехнологам гипнотической плакатности. Именно против оскудения, шунтирования, шельмования и усыхания смысла боролся Дмитрий Пригов, против превращения ноэмы в номер, табличку, расписание, уголовный кодекс, доктрину, привычку и инстинкт собаки Павлова. Делал он это интуитивно, но совершенно точно – превратив самого себя в номер, табличку, расписание, привычку и собаку. Пардон, в собаку превращался Кулик, наследник. Да что там говорить, всё нынешнее богатство театрально-кино-литературных, так сказать, художеств, включая самые редкие, неизвестные народу ответвления contemporary art, – можно назвать наследством, укоренившемся в русском языке именно из-за бурной деятельности Пригова. Даже финальное торможение приговской жизни произошло символом плеромы, полноты – в дату смерти вошли три семёрки. Итак, посмотреть спектакль брусникинцев – многое понять о принципах иронического антисоветского стихосложения и кое-что осознать из постсоветской жизни. Одинаковость – вожделенна превыше всего, вот лозунг, связывающий всё советское с постсоветским. Актёры и актрисы одеты идентично, в какие-то мосторговские клетчатые рубашечки и штучные штанишки фирмы «Большевичка», благодаря стараниям художницы Кати Щегловой. Конечно, Минлегпрома давно нет, но есть китайский пошивочный цех, одевающий одинаково весь мир. На сцене все были в очках – вылитые МНС эпохи развитой социалистической НТР. Внезапно составилась тихая очередь за кипятком из клетчатых одинаковых брусникинцев, потирающих натруженные очками глаза. От сего зрелища защемило сердце у зрителей – нахлынула советская память. Притом это было чрезвычайно смешно. Театральная работа с позабытыми образами – чистый психоанализ. На самом деле, такие коллективные Никитины и учёные секретных лабораторий у Пригова отсутствуют в пьесах, потому что тотально присутствуют Вася, Петя и Колюня, плюс раздеваемая товарищами рабочими девица, плюс хармсовская мёртвая старушка. В центре внимания, по центру сцены оказался Юрий Межевич, сладкоголосый, с искренней улыбкой гопника шестого разряда, призывающего публику спеть. Вот она, жизнь рабочей молодёжи: Ремарка: девушка пытается вырваться, но ей это не удаётся. Вася силён, силён. – Я ей не нравлюсь – А тебе нравлюсь, Петя? – Очень ты мне Васенька, нравишься. (Девушка, извиваясь, пытается вырваться из рук Пети, Колюни, и Васи). – Помогите, товарищи, помогите! – Ложи её! Сцена кончается припевом – убежала сука, исполняемым Василием Михайловым а ля контртенор, вследствие чего зрители валяются в конвульсиях. Веселье и в том, что на уровне жестов и аккордов спектакль пародирует советские и несоветские рок-оперы, коим несть числа. Так что коллектив одинаковых «интелей» на сцене, команда советского НИИ-ящика, это такой же приём намеренного раздвоения внимания, как и у Пригова в любой почеркушке. Юрий Муравицкий догадался, что не надо показывать слесаря Васю-Колю как что-то отдельное от научного, так сказать, комсомола. Коля-Вася не пишет стихов, а попытка Пригова влезть в их шкуру, как и показ этой попытки брусникинцами – приводят к раздвоению внимания. Раздвоение внимания (у Пригова и зрителей) – богатство и основа творчества, в отличие от раздвоения самого сознания, приводящего к нищете, гражданской войне, революции, перевороту. Вот и весь концепт. Это состояние раздвоенного внимания – цель опыта, будь то написание специальных стихов, от лица исследуемого Васи-Коли, будь то наблюдение спектакля, поставленного по этим спец-стихам. А уже таким тренированным вниманием можно впервые внимать жутковатой реальности, изучаемой антропологами и приводящей к раздвоению психологического и социального статуса. Социальная шизофрения – следствие этой реальности, неизбежное следствие уравнивания людей по всем параметрам. Почему? Огромная тема, но Пригов как раз занимался показом этой темы. Концептуализм? Лозунг Джозефа Кошута о том, что искусство — это сила идеи, а не материала, слишком абстрактен. Лучше сказать, концептуализм это попытка исследовать древнейшим методом душевный мир человека, придавленного тоталитаризмом. А древнейший метод – театр, актёрство, смещение точки сборки, в идеале – перевоплощение здесь и сейчас. То есть надо стать Колей-Васей и умудриться посмотреть на себя отклеившимся вниманием сознания, сохранённого во время «сна» исполнения роли. Рискованно, предельно рискованно. Ведь из сна, где ты давишь, сука, тараканов, раздеваешь, бл.ть, юных комсомолок и старушек, напевая нежным голосом мудака песню крокодила Гены, – можно и не вернуться. Итак, после отдельных стихов разыграли пьесу «Я играю на гармошке», плавно и неукротимо мутировавшую в пьесу «Революция», триллер о восстании – то ли мирных демонстрантов, то ли вторгшихся марсиан с нейробиологическим оружием. Потому что ритм нарастает, Пётр Скворцов за барабанами входит в раж, очкариков на сцене колбасит и корёжит, Алексей Любимов, отрываясь от саксофона, читает зловещий рэп: Отрывают, отхватывают какие-то куски чего-то, сочащегося красным. Ужас, темнеет, вспышки и круги. Тепло, спать. Девичьи голоса настаивают – иди сюда, иди сюда. Московская резня бензопилой, ходынская давка и митинг имени похорон товарища Сталина заканчиваются странным танцем киборгов, почти как на концерте хорошей панк-группы. Хотя до прыжков со сцены на зрителей дело не дошло, чудовищная разница между нежными начальными аккордами а ля Никитин и бешенством финала впечатляла. Вот что значит коллективное творение музыки Игорём Титовым со товарищи.

Итак, свершилась почти идеальная, тонко и вдумчиво исполненная инсталляция текстов Пригова в музыку и сознание зрителей. Конечно, ещё есть, куда стремиться. Дмитрий Пригов дружил со всеми музыкантами, понимающими театральность, но самая близкая спектаклю «Переворот» дружба – с Сергеем Курёхиным. Это к тому, что исполнение Мастерской Брусникина двух пьес Пригова похоже на гипотетическое исполнение этих пьес конгениальной «приговскому» времени «Поп-механикой». Конечно, это была бы не классическая композиция «Ибливый опоссум», но нечто аналогичное. Ускорение ритма произошло бы значительно быстрее, степень экстатического безумия зашкалила бы сразу. Вместо одного саксофона Алексея Любимова ревела бы дюжина саксов и группа «Среднерусская возвышенность», вместо одного ударника Петра Скворцова ударял бы весь Пекарский-стайл плюс Тарасов, а про рецитацию и говорить нечего – на подпевках у «Аукцыона» пел бы хор Пятницкого, ну или группа Стаса Намина с Пугачёвой. Мы это к чему? А к тому, что всегда есть к чему стремиться, даже если Пригов и Курёхин не с нами.

Фото Дмитрия Лисина

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67