Последние полтора десятилетия наше книгоиздание работает в авральном режиме, наверстывая упущенное чуть ли не за целый век. Поэтому иные лужайки вытаптываются в весьма причудливой последовательности. То воспоминания о Поплавском выйдут раньше стихов самого Поплавского, то "Неизданное и несобранное" Эллиса выпустят, притом что канонического свода его произведений нет до сих пор. А так как зарубежная классика XX века на нашем книжном рынке представлена едва ли полнее, чем классика отечественная, и белых пятен, они же черные дыры, хватает и здесь, то и странностей всяких тут случается ничуть не меньше.
Например, вышла в издательстве "Мосты культуры" замечательная книга "Пауль Целан. Материалы, исследования, воспоминания". Однако при всей ее замечательности издание подобного сборника выглядит жестом довольно парадоксальным. Если большинство столпов модернистской поэзии от Йейтса и Элиота до, скажем, Гинзберга русскоязычному читателю сегодня доступны в более или менее пристойном виде, то судьба русского Целана до сих пор складывалась на редкость неудачно: несколько подборок в антологиях в советское время, пара небольших книжечек и ряд журнальных публикаций - в постсоветское. Сейчас вроде бы в одном из московских издательств готовится представительное "Избранное" - но, насколько известно, оно не включает оригинальных текстов австро-еврейского поэта, а без этого, понятно, издание переводных стихов в значительной мере теряет смысл.
Хотя, возможно, я несколько сгустил краски. В последнее время интерес к Целану в России вроде бы растет, многие его стихи представлены по-русски сразу в нескольких переводах. Скажем, существуют самые разные варианты хрестоматийной "Фуги смерти": есть в три раза превышающее по объему оригинальный текст переложение, сделанное корифеем советской переводческой школы Львом Гинзбургом, есть "канонический" и очень музыкальный перевод Алексея Парина, где, правда, по метрическим соображениям Суламифь превращена в Рахиль, есть относительно новые переводы Анны Глазовой и Ольги Татариновой, каждый со своими достоинствами и недостатками, и любительские упражнения, которые нетрудно обнаружить в Интернете. Проникает Целан и в русскую литературу - например, фрагмент той же "Фуги смерти" лейтмотивом звучит в "Едоках картофеля" Дмитрия Бавильского. Тем не менее всех этих "достижений" едва ли достаточно для гордости, если вспомнить, что речь идет о поэте, несколько лет считавшемся реальным претендентом на Нобелевку, - о поэте, чьи стихи в немецкоязычных странах давно включены в школьные хрестоматии.
Впрочем, в том, что книга о Целане появилась раньше полноценного издания его стихов, можно увидеть свою логику. Масштаб поэта и предельная смысловая сгущенность его текстов (особенно это относится к позднему творчеству Целана) привели к тому, что сегодня во всем мире он является одним из самых изучаемых авторов, и количество комментариев к его стихам многократно превысило количество написанного им самим. К творчеству Целана обращались Деррида, Гадамер, Кристева, Левинас (эссе последнего вошло в изданный "Мостами культуры" том). Целановское общество существует в Голландии, посвященные поэту монографии выходили во Франции, Японии, не говоря уже о Германии.
Но в тех же странах давно исследуется и творчество других крупнейших европейских модернистов, у нас же книг такого рода практически нет. То есть если стихи Целана к русскому читателю, увы, опаздывают, и довольно сильно, то в качестве объекта академического исследования он опередил практически всех мэтров мировой поэзии прошлого века. Тот же Элиот или, скажем, Паунд подобных "персоналий" по-русски не имеют, а из относительно близких аналогов на память приходит разве что "Русская кавафиана", несколько лет назад выпущенная "ОГИ".
После этих общих соображений нужно, наверное, сказать несколько слов о самой книге, тем более что я уже назвал ее замечательной. Сборник включает статьи русских и зарубежных исследователей; некоторые печатались ранее, другие публикуются впервые. Том поделен на три части: в первой рассматриваются общие принципы целановской поэзии, в том числе принцип диалогичности; во второй - творческие переклички Целана с русскими поэтами, прежде всего с его любимым Мандельштамом, которого он много и успешно переводил на немецкий (Надежда Мандельштам считала Целана лучшим европейским переводчиком стихов ее мужа); наконец, в третьей части анализируются еврейские мотивы в творчестве Целана (особенное внимание уделено отголоскам каббалистической традиции) и публикуются некоторые биографические материалы. Вслед за первым выпуском ожидается второй, куда должны войти еще несколько работ общего характера, воспоминания современников о поэте и разборы отдельных стихов.
На презентации сборника его составитель профессор Иерусалимского университета Лариса Найдич рассказала, как подбиралось цветовое решение обложки. Дело в том, что большинство книг об одном из самых трагических поэтов XX века, пережившем гибель семьи во время Холокоста и покончившего с собой в 1970 году, бросившись в Сену с легендарного моста Мирабо, традиционно выходят в черных переплетах. Однако известно, что сам Целан не любил черный цвет, предпочитая светлые тона, и просил жену одеваться в голубое. Поэтому для оформления издательство выбрало бело-голубую гамму, а в качестве заставок использовало изображения растений, упоминаемых в стихах Целана. Мне показалось, что будет обидно, если эта история пропадет.
Коль скоро речь зашла о парадоксах отечественного книгоиздания, не избежать разговора об архивных публикациях и принципах их комментирования. Вот затеяла "Молодая гвардия" издавать вполне симпатичную "Библиотеку мемуаров", она же "Близкое прошлое". Вышли в ней несколько очень неплохих книг - например дневники Лидии Бердяевой (жены философа), подготовленные Еленой Бронниковой, или воспоминания малоизвестной поэтессы Нины Серпинской "Флирт с жизнью", прокомментированные Сергеем Шумихиным. Недавно появился уже десятый выпуск серии - сборник Ольги Мочаловой "Голоса Серебряного века" (составление, предисловие и комментарии Аллы Евстигнеевой), в который вошли два цикла мемуарных заметок, "Литературные встречи" и "Литературные спутники", и несколько книг стихов.
Мемуары Мочаловой похожи на не до конца перебеленные черновики. Вероятно, это связано с тем, что при жизни поэтессы было очень мало надежд на их публикацию. Они выстроены по "именному" принципу (главка о Николае Гумилеве, глава о Вячеславе Иванове и т.д.), но ожидающий найти здесь много нового об известных людях, пожалуй, будет разочарован. Как, в общем-то, и большинство воспоминаний, записки Мочаловой значимы скорее не конкретными фактами, а общим ощущением времени. Поэтому более интимные "Литературные спутники", в которых речь идет по преимуществу о малоизвестных, фоновых фигурах - Варваре Мониной, Михаиле Малишевском, Георгие Оболдуеве, - интереснее "Литературных встреч" с их рассказами о центральных персонажах эпохи.
Специфика мемуаров Мочаловой требует от комментатора особой бдительности. Автор признается: "Ничто не было записано мною в свое время, когда литературная жизнь кипела рядом", - но уверяет, что "сохранившиеся в памяти отрывки - тверды и точны". Однако публикуемые воспоминания изобилуют ошибками, вплоть до элементарной путаницы в именах упоминаемых лиц и названиях произведений. Надо отдать комментатору должное - большинство прямых ошибок исправлены, хотя представляется, что в некоторых случаях пояснения могли бы быть полнее.
Вот лишь один пример. Мочалова вспоминает, как Гумилев рассказывал ей: "Вчера в Союзе за мной по пятам все ходил какой-то человек и читал мои стихи... Он мне надоел. "Кто же вы?" - спросил я. Оказалось, это убийца германского посла Мирбаха Рейнбот". А.Евстигнеева совершенно справедливо замечает, что Мочалова ошиблась, Мирбаха застрелил Яков Блюмкин, он же и ходил "по пятам" за поэтом. Однако явно нелишним было бы объяснить и кто такой Рейнбот - знаковая фигура русской политики начала XX века, московский градоначальник, отстраненный от должности и отданный под суд за, как сказали бы сейчас, нецелевое расходование бюджетных средств. Почему он занял место Блюмкина в мочаловском тексте? Потому ли, что погиб в том же 1918 году, когда Блюмкин стрелял в Мирбаха? Или потому, что покушение на Мирбаха предшествовало выстрелу Каплан в Ленина, после которого вождь восстанавливался в Горках, бывшем имении Рейнбота? Загадка - но справка о Рейнботе хотя бы спровоцировала читателя на такого рода размышления.
Некоторые главы воспоминаний Мочаловой (особенно в "Литературных встречах") представляют собой просто цитатный коллаж - так, например, построен очерк о Бальмонте: фразы самого поэта, рассказ Марины Цветаевой о его жизни во Франции. Мемуаристка вообще нередко ссылается на сведения, полученные от третьих лиц, зачастую обозначая источник информации лишь инициалами. Это, конечно, усложняет задачу комментатора, но вовсе не отменяет необходимости подобные моменты прояснять. А.Евстигнеева упоминает в предисловии "инициалы, не поддающиеся расшифровке", но в комментарии не раскрывает даже те, пояснить которые не составило бы особого труда. Например, не вызывает сомнений, что И.Н.Р. из очерка о Маяковском - это Иван Никанорович Розанов, П. из главы о Блоке - Надежда Павлович, через несколько абзацев называемая полным именем, а М.Т. из гумилевской части - Маргарита Тумповская.
Иногда комментарий чересчур лаконичен, иногда избыточен до курьезности. Если Георгий Оболдуев говорит: "Лучшие вещи Пушкина: "Граф Нулин" и "Золотой Петушок", - едва ли стоит давать к этому фрагменту примечание, состоящее из дат написания и первой публикации двух пушкинских произведений. Столь же странно смотрятся аналогичные сноски - когда написано, когда напечатано - ко всем упомянутым в тексте стихотворениям Пастернака. Впрочем, вероятно, сам комментатор здесь вовсе ни при чем и таково было требование "молодогвардейцев".
Внешними условиями можно объяснить и отсутствие в сборнике именного указателя - хотя, скажем, в книге Серпинской он был. Но вопросительные знаки вместо дат смерти ряда относительно малоизвестных литераторов на издательский произвол уже не спишешь. А между тем некоторые из этих пробелов без особого труда восстанавливаются по научной литературе: так, в 1984 году умерла Наталья Бенар, в 1952-м - Федор Жиц, в 1938-м - Тарас Мачтет, а про Георгия Дешкина, скажем, даже в Интернете можно найти немало любопытного.
Едва ли точно данное в предисловии и повторенное в издательской аннотации объяснение цветаевской фразы, обращенной к Мочаловой: "Вы - большой поэт... Но Вы - поэт без второго рождения, а оно должно быть". По предположению А.Евстигнеевой, Цветаева таким образом намекала на то, что "стихи Мочаловой почти не печатались". Кажется, даже без учета явной отсылки к названию книги стихов Пастернака очевидно, что речь идет совсем о другом, а именно об однообразии мочаловской манеры, не меняющейся с годами, об отсутствии у поэтессы "пути", или, если использовать цветаевское слово, "истории". Кроме всего прочего, довольно сложно представить Цветаеву, которая в 1940 году упрекает Мочалову (да и вообще кого бы то ни было), что та мало печатается.
Что до стихов Мочаловой, то они оставлены и вовсе без комментария. Неизвестно, почему из почти полутора десятков рукописных книг Мочаловой отобраны для публикации именно эти пять; неизвестно, полностью ли они печатаются, неизвестно, какие стихотворения были опубликованы ранее...
Впрочем, все это придирки. А.Евстигнеева создала вполне внятный, почти 60-страничный комментарий - с привлечением малоизвестных материалов, со ссылками на архивные рукописи. Ошибки памяти мемуариста исправлены, темные места текста в значительной мере прояснены, дополнительные источники указаны - чего еще желать?
Тем более что вокруг полно примеров куда более печальных, чем недочеты добросовестного комментатора. Вот, например, переиздал питерский ИД "Ретро" мемуары Иды Наппельбаум - дочери знаменитого фотографа, ученицы Гумилева. Книга под названием "Угол отражения: Краткие встречи долгой жизни" выходила уже не раз - и всякий раз без малейшего намека на комментарий. За это время она успела обрасти предисловием, послесловием, теперь вот даже аннотированный именной указатель появился, вполне профессионально составленный, - а комментария опять же нет. А значит, нет и повода для разговора - не начинать же сейчас обсуждать мемуары, впервые напечатанные, кажется, больше десяти лет назад.
Поэтому стремительно минуем петербургское издание мемуаров Наппельбаум и переходим к курьезу совсем иного рода. В серии "Тайны III Рейха", выпускаемой "Эксмо" на пару с дочерней "Яузой", вышла книга бывшего советского разведчика Виталия Чернявского "Гиммлер против Гитлера". На самом деле в книге три совершенно самостоятельные части, и о двух "Г" речь идет только в первой из них. Вторая называется "Борман: жизнь после смерти" (доказывается, что Борман умер тогда, когда умер), третья - "Был ли Генрих Мюллер агентом Берия?" (правильный ответ - не был).
Нового в исследовании В.Чернявского не слишком много, но факты собраны и изложены добротно, к историческим фантазиям автор не склонен, а потому книга получилась вполне читабельная и небесполезная. Мне только интересно: кто решил украсить ее приложениями? В частности, кому принадлежит идея включить в нее "интересную статью" американского историка Марка Вебера, "разоблачающую" известного "охотника за нацистами" Симона Визенталя? Судя по всему, явно не самому В.Чернявскому - между его текстом и текстом Вебера имеются концептуальные расхождения и фактические несовпадения, - так что все недоумения следует адресовать редактору тома М.Чернову. Он же, вероятно, сможет объяснить, какая вообще была необходимость помещать материал о Визентале в книге, где его имя упоминается всего несколько раз.
Так или иначе, впервые на моей памяти солидное издательство с невинным видом помещает в книге материал, из которого следует, что никакого Холокоста и в помине не было, все это выдумки Визенталя и компании. Да при этом еще и сообщает уважительно, что Вебер является директором Калифорнийского института историков-ревизионистов. Если кто не знает, ревизионисты в данном случае - это те, кто подвергает ревизии именно историю второй мировой войны, прежде всего выводы Нюрнбергского трибунала, утверждая, в частности, что не было никаких газовых камер, а если разобраться как следует, то и лагерей смерти вообще.
И последнее. Меня всегда занимал вопрос, почему, как только люди решают напечатать какую-нибудь гадость, так первым делом исчезает синтаксис, разбегаются грамотные корректоры и переводчики, и в итоге Лоренс Оливье на первой же странице превращается в "Олизера", а Бен Кингсли становится "Беном Кигсли". Может, М.Чернов расскажет еще и об этом?