Отсюда и в вечность

Поговори со мной о пустяках,
О вечности поговори со мной.
Георгий Иванов

В прошлый раз наш разговор шел о разных способах выражения актуальности - настал черед поговорить о вечном. В начале 1950-х годов американский писатель Джеймс Джонс написал роман From Here to Eternity, который лет двадцать спустя перевели на русский под названием "Отсюда и в вечность" - одна из самых смешных глупостей за всю историю советской переводческой школы, следовало бы, конечно, "Ныне и присно и во веки веков", но религиозные коннотации были не в чести. Зато русский язык обогатился слегка неуклюжей, но очень емкой формулой, которая постоянно приходит на ум, в том числе и при взгляде на книжные развалы, - осталось ли в быстротекущей современности хоть что-то, что движется по предложенному переводчиком Джонса маршруту?

Когда несколько лет назад словарь Ожегова превратился в словарь Ожегова-Шведовой, начался скандал. Наследники Ожегова попытались оспорить право многолетнего редактора словаря Натальи Шведовой числиться соавтором знаменитого лексикографа.

Только что в серии Studia poetica издательства "Языки славянской культуры" вышел девятисотстраничный том "Русские поэты ХХ века: 1900-1955: Материалы для библиографии". Составителями его значатся Анатолий Тарасенков и Лев Турчинский. И в данном случае едва ли кому-то придет в голову ставить под сомнение право Льва Турчинского выносить свое имя на обложку книги.

Легендарный указатель Тарасенкова в первый и единственный раз вышел в 1966 году, спустя 11 лет после смерти самого библиографа, "известного коллекционера рифмованных строчек, автора гнусных статеек о поэзии", по, увы, справедливой характеристике Надежды Мандельштам. Как критик и редактор Тарасенков боролся с теми поэтами, перед которыми тайно преклонялся и стихи которых собирал. Делом его жизни стало коллекционирование поэтических сборников первой половины ХХ века и их описание.

Через полтора десятилетия после выхода тарасенковской библиографии пополнением его картотеки занялся московский книголюб Лев Турчинский. В результате двадцатилетней собирательской и исследовательской работы количество "уловленных" поэтических книг увеличилось почти вдвое - не в последнюю очередь за счет сборников стихотворцев русского зарубежья, при собирании которых Тарасенков сталкивался с понятными сложностями.

В "Прологе к каталогу" замечательный филолог и один из лучших знатоков русской поэзии минувшего века Роман Тименчик справедливо отмечает, что "незаурядные достоинства "проекта Турчинского" делают его перепись образчиком не просто библиотечной регистрации, а скорее литературоведческой библиографии" и что "список Тарасенкова-Турчинского не может претендовать на титул всеисчерпывающего, но цена любого дополнения к нему отныне заведомо высока".

"И мы, плохие поэты, - тоже нужны. По нашим следам, по нашим неудачам проходит великий к свободе. Нужны сотни Василиев Гиппиусов, Поярковых и Стражевых для одного только Блока", - утверждал в конце 1930-х годов Эммануил Райс. Теперь эффектное mot эмигрантского литератора может быть переведено на строгий язык математических формул - читателю предоставлена счастливая возможность узнать, сколько именно Поярковых и Стражевых составляют необходимый минимум для появления гения.

А я - спасибо Льву Турчинскому - наконец понял, кем я хочу родиться в следующей жизни. Библиографом и только библиографом. Представить только: американцы по уши вляпались в Ираке, Европа захлебывается своей праведной истерикой, самовлюбленные леваки награждают друг друга нобелевскими премиями и прочими пальмовыми ветвями, лучшего ведущего выгоняют с телевидения, лучшую аналитическую программу закрывают, лучшую компанию самозабвенно банкротят, а лучшему бизнесмену вот-вот намотают срок - а ты мотаешься по библиотекам и антикварным лавкам, перебираешь раритеты, сверяешь экземпляры. Счастье, покой и воля, три в одном.

Впрочем, на случай, если карма моя окажется слишком тяжка и мне суждена аллергия на книжную пыль (в нынешней жизни милосердная судьба ограничилась кошачьей шерстью), предусмотрен и запасной вариант - можно родиться креолом и стать объектом этнографического исследования. А можно перевоплотиться в этнографа и самому кого-нибудь изучать. Например русских старожилов Сибири, как это делают авторы одноименной монографии Николай Вахтин, Евгений Головко и Петер Швайтцер. Их книга недавно вышла в "Новом издательстве" (это название), основанном бывшим главным редактором ОГИ Евгением Пермяковым.

Ученые описывают быт, нравы и обычаи современных потомков тех русских переселенцев, что появились в Сибири 350-200 лет назад. Описывают, разумеется, тщательно и любовно, как Леви-Стросс своих индейцев: как выглядят, на ком женятся, чем питаются, во что верят. Этническое самосознание старожилов рассматривается в основном на материале трех репрезентативных групп: жителей поселка Русское Устье на Индигирке, поселка Походска на Колыме и поселка Марково на Анадыре (первые два населенных пункта расположены на территории Якутии, третий относится к Чукотке).

Для обозначения старожилов и дистанцирования от них приезжие с "материка" придумали в свое время специальный термин "местнорусские". Хотя точность этого наименования под вопросом - за несколько столетий потомки первых русских колонизаторов Сибири смешались с юкагирами, эвенками, чукчами и другими коренными народами, - а его уничижительный характер очевиден, этноним "местнорусские" сегодня принят старожилами как самоназвание.

Другой вариант самоназвания - географический: русскоустьинцы, колымчане, марковцы. Главный вывод исследователей, собственно, и состоит в том, что каждая из исследуемых групп считает себя особой этнической общностью. Факт рождения и проживания на определенной территории оказывается для жителей гораздо важнее абстрактных представлений о своей национальности. Поэтому большинство респондентов самоопределяются через понятие "местные", опознавая "своих" по языку, внешнему виду, привычкам, одежде.

Боюсь, однако, что меня и в следующей жизни будут не слишком прельщать полевые исследования в неласковом северно-сибирском климате. Лучше заняться чем-нибудь более уютным, а значит отделенным от нас солидной временной дистанцией. Например символикой зеркальности на заре мусульманства, как знаменитый востоковед Александр Игнатенко, чей посвященный памяти Хорхе Луиса Борхеса труд "Зеркало ислама" издан "Русским институтом".

Самое симпатичное в книге А.Игнатенко то, что автор не церемонится с читателем и не делает ему никаких поблажек. Монография написана концентрированным научным языком - настоящий наваристый бульон, а не магги научпопа. Зато, перелистнув последнюю страницу, начинаешь ощущать себя квалифицированным специалистом по исламу.

По одной из трактовок, весь мир, к котором пребывает человек, есть не что иное как зеркало. Не в силах постигнуть сущность вещей и явлений, человек довольствуется созерцанием их отражений. Это версия исламских неоплатоников - ишракитов.

По-иному понимают природу этого символа исламские мистики, последователи Ибн-Араби и школы единства бытия. Согласно их подходу, в начале Бог сотворил зеркало, и Его отражение в нем стало совершенным человеком. Тварный мир, в свою очередь, воспроизвел черты этого вселенского Адама. Таким образом, Бог постоянно присутствует в мире, оставаясь в то же время трансцендентным по отношению к нему.

Исключительное значение для исламской теологии образа зеркала А.Игнатенко связывает с тем, что ислам - религия завершившегося откровения. Коран и Сунна даны раз и навсегда, и на долю богословов остаются лишь разной степени успешности экзегетические опыты. Одним из основных способов толкования богоданного текста становится символизм, предполагающий, что мир - это зеркало откровения и через дешифровку информации, содержащейся в животных, камнях, травах, людях, можно проникнуть в суть сказанного Богом и Его пророком.

Кроме того, зеркало, отображающее человека, не могло не наделяться особым смыслом в культуре, накладывающей запрет на искусство портрета. "Зеркало, - пишет исследователь, - разрешало коллизию между потребностью образности и запретом на образы". Не случайно шариатское право не позволяет использовать зеркала в сакральном пространстве-времени. Впрочем, в быту пользоваться зеркалом не только дозволяется, но и рекомендуется - согласно одному из хадисов, пророк Мухаммад, отправляясь в путешествие, всегда брал его с собой.

Заключает книгу блестящее эссе "Маджнун и Дон-Кихот - архетипические сумасшедшие. Чем отличается исламская культура от европейской". В образе Маджнуна, утверждает автор, воплощена характерная для мусульманского мира имагинативно-дискурсивная парадигма, его мышление движется от образа к слову: Маджнун увидел Лейлу и затем всю жизнь воспевал ее в своих стихах. Дон-Кихот же, напротив, вымечтал свою Дульсинею и спроецировал продукт воображения на реальность, которая, таким образом, оказалась подчинена тексту; таков путь дискурсивно-имагинативной европейской культуры.

Увы, подозреваю, что к моменту моего следующего воплощения само слово "ислам" окажется до такой степени загажено разными любителями экстремального воздухоплавания, что о ни в чем не повинном Ибн-Араби вспоминать лишний раз не захочется. Так что лучше все-таки заниматься русской литературой. Привычнее и для нервов полезнее. Сидишь в архиве, читаешь чужие письма, комментируешь их, публикуешь.

Именно эпистолярные публикации составляют наиболее любопытную часть нового выпуска сборника "Диаспора: Новые материалы", продолжающего традицию легендарных альманахов "Память" и "Минувшее". Непериодическое издание, посвященное исключительно истории и культуре русской эмиграции, собственно, и было задумано еще главным редактором "Памяти" и "Минувшего" Владимиром Аллоем. После смерти В.Аллоя реализацией идеи занялась группа литературоведов из Москвы и Санкт-Петербурга. Очередной, пятый том под редакцией Олега Коростелева вышел недавно в основанном В.Аллоем издательстве "Феникс".

Издания "Феникса" всегда отличал высокий уровень научной подготовки печатаемых материалов. Не стал исключением и новый выпуск "Диаспоры". Естественно, что некоторые публикации здесь развивают темы, намеченные в последних томах "Минувшего". Так, Фарида Черкасова публикует 40 писем Георгия Адамовича к Ирине Одоевцевой за 1958-1965 годы, а письма Адамовича к Одоевцевой и ее мужу Георгию Иванову за предшествующий период (то есть до момента смерти Иванова) были напечатаны Олегом Коростелевым в 21-м выпуске "Минувшего".

Продолжаются и начатые в предыдущих выпусках "Диаспоры" исследования Рашита Янгирова о российских кинематографистах за рубежом и Олега Будницкого о судьбе так называемого колчаковского золота. Но центральное место в альманахе занимает еще одна публикация из эпистолярного наследия Адамовича - 100 его писем к Юрию Иваску помещены здесь с предисловием и комментарием Николая Богомолова. Центральный сюжет этих писем - судьба издававшегося в Нью-Йорке в 1953-1958 годах журнала "Опыты", где Иваск был сначала одним из ближайших сотрудников, а затем и главным редактором, а Адамович - его "советником", высказывавшим предложения по превращению журнала в центральное издание русской эмиграции той поры. Впрочем, все эти рекомендации не помогли, и "Опыты" прекратились по самой банальной причине: издательница отказалась продолжать их финансирование. (Замечу попутно, что "Опытам" посвящен чрезвычайно информативный 17-й выпуск "Литературоведческого журнала", издаваемого ИНИОНом.)

Елена Осьминина восстанавливает историю взаимоотношений супругов Мережковских с революционером (народным социалистом) и общественным деятелем Николаем Чайковским, показывая, как их кратковременное сближение обернулось фактическим разрывом. Е.Осьминина приводит очень любопытные подробности борьбы за право называться единомышленниками Чайковского, развернувшейся после смерти последнего между Мережковскими и Павлом Милюковым.

По той же схеме - дружба и последующее взаимное отчуждение - развивались и отношения Дмитрия Святополк-Мирского с Алексеем Ремизовым (письма критика прозаику публикует Роберт Хьюз). Известно, что Мирский считал Ремизова одним из крупнейших русских писателей начала ХХ века, с интересом относился к его играм и мистификациям. В 1926-1928 годах Мирский и Ремизов вместе сотрудничали в журнале "Версты". Мирский даже пытался заняться продвижением произведений Ремизова на западный рынок, но его попытки привлечь к писателю внимание влиятельных английских и французских издателей и переводчиков особого успеха не имели. Разочарование Ремизова в деловых способностях и связях Мирского, а также резкое полевение последнего стали причиной охлаждения, наступившего к концу 1920-х годов в отношениях между двумя литераторами.

Прочие напечатанные в пятой "Диаспоре" материалы не менее интересны: Сергей Шумихин публикует автобиографию графа Дмитрия Толстого, до октябрьского переворота руководившего Русским музеем и Эрмитажем, Борис Фрезинский - фрагменты воспоминаний вдовы писателя Овадия Савича Али Савич, Андрей Корляков - записки Николая Триполитова, танцора труппы полковника В. де Базиля, а Д.В.Карпов - стенограмму выступления Давида Бурлюка в музее Маяковского, состоявшегося во время первого после многолетнего перерыва визита поэта в СССР в 1956 году. Отметим также исследование Виктора Юзефовича, посвященное истории Российского музыкального издательства и его руководителю Сергею Кусевицкому, и библиографию исследований русской печати за рубежом, составленную Олегом Коростелевым.

О вечности написано много - поэты, эссеисты, философы старались вовсю. Но лишь Георгий Иванов угадал главное - неразрывную связь вечности с преходящим, мимолетным, нефункциональным, бессмысленным с обыденной точки зрения. Остается лишь то, что не имеет ответа на вопрос "зачем?", - многомесячные архивные поиски ради прояснения строчки в чужом письме, изучение семантики зеркала в далекой культуре, попытка установить этническую идентичность людей, которые сами не знают, кто они такие, коллекционирование рифмованных строчек, в конце концов.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67