Рецензии, как и животные в знаменитой классификации Борхеса, бывают разные - хвалебные, разгромные, издали напоминающие мух и т.д. Классифицировать рецензии, а тем более пытаться найти среди них что-то новое - дело столь же трудоемкое и малоперспективное, как поиск нового биологического вида. Но, представьте, на днях мне это удалось! Предлагаю назвать новый вид "рыдательная рецензия". Ее особенность состоит в том, что рецензент, не умея возразить автору по существу, сокрушается и стенает. О.Балла прочла мою книгу "Готическое общество: Морфология кошмара" (М., НЛО, 2007) и решила поведать о своих ощущениях читателю - причем сначала "Русского журнала" ("Боги угасли и отступили: готическое общество и его враги"), а потом и "Независимой" ("От ролевых игр к бомбардировкам Ирака"). "Увы", "беда", "жаль", "печально", встречающиеся в каждом абзаце ее рецензии, действительно могут вогнать впечатлительного читателя в депрессию. В отличие от обычной практики жанра рецензии, она не только не удосужилась сообщить читателю, в чем состоит суть опечалившей ее концепции "готического общества", но и не проанализировала ни одного аргумента, не привела ни одного опровергающего ее факта. "Вроде бы" "как-то" "что-то" "почему-то кажется" рецензенту, иногда "даже кое-что принципиальное", но в чем именно состоят ошибки и просчеты автора, она не говорит. Эту болезненную неуверенность тона я объяснила себе тем, что новый жанр рыдательной рецензии еще только начинает складывается. Тягостно на душе у рецензента - давайте посочувствуем и разберемся почему.
Вот первая причина, которая заставляет рецензента расстроиться: сравнив меня со Шпенглером, она с обидой обнаружила - недотягивает! Разочаровываться всегда неприятно... (Кстати, а почему надо сравнивать со Шпенглером? Он что, был единственным великим критиком западной цивилизации? Не надо так сразу руки опускать!) Вскоре выясняется, почему "недотягивает": оказывается, рецензент искала в моей книге "смысловой корень современной культуры"! Вот тут у рецензента действительно есть повод для расстройства: я убеждена, что у культуры нет не только корня, но и клубня, листьев и т.д. Правда, неточное соответствие культуры клубневым растениям меня, в отличие от рецензента, нимало не печалит.
Горестное недоумение рецензента вызывает мое "недовольство современным социумом". Действительно, такой очаровательный постсоветский "социум", и вот же выискиваются такие, которые им недовольны! Очевидно, по мысли рецензента, постсоветский интеллектуал, особенно в преддверии выборов, должен напоминать одного из кадавров Стругацких, то есть быть "полностью удовлетворенным".
В уныние рецензента приводит и другое наблюдение: "Увы, складывается впечатление, что книге так и не удалось вполне определиться с собственным жанром. Она оказалась где-то посередине между культурологическим теоретизированием и публицистикой". Впечатление это весьма близко к истине, но повода для печали не дающее. Напротив, именно в создании нового стиля письма, в котором сочетались бы черты, обычно не сочетающиеся в "объективном научном тексте", я и видела свою задачу. В своей предшествующей книге - "Герцоги республики в эпоху переводов. Гуманитарные науки и революция понятий" (М., НЛО, 2005) - я подробно анализирую состояние современного гуманитарного знания, получившее название "кризиса" в посвященной ему литературе ("неясного происхождения", с точки зрения незнакомого с этими дебатами рецензента). Я рассматриваю те эпистемологические, исторические и социальные причины, в силу которых объективистский и позитивистский проект гуманитарного знания, сложившийся в конце ХIХ века, оказывается сегодня не только невостребованным обществом, а просто скомпрометированным. В результате я предположила, что на обломках герметичного "научного дискурса" должен возникнуть новый жанр - "интеллектуальное письмо". Судя по успеху, которым пользуется моя "готическая" книга, жанр был выбран верно.
Но вот новая напасть! "Беда, - восклицает рецензент, - уже в самом слове, выбранном для описания нашей с вами современности". "Готическое общество - все-таки скорее метафора, чем строго научное понятие", - неуверенно продолжает она. "Как и в момент своего возникновения в устах итальянских гуманистов, - заключает рецензент, - в книге Хапаевой оно обозначает прежде всего негодование против грядущего (по сути, уже наступившего) варварства". (Ну пусть не Шпенглер, но рядом с Джорджио Вазари всякому постоять лестно!)
"Нашему с гуманистами" пониманию готики рецензент противопоставляет определение из... угадайте чего? Правильно, из "Большой Советской Энциклопедии", которая является для нее главным источником сведений по вопросу (во всяком случае, ни на какие другие работы она не ссылается).
Итак, чтобы у читателя рецензии не сложилось превратного мнения о содержании моей книги, будто бы там и впрямь, кроме злобных обвинений в адрес покойного писателя Толкина и мистического тумана, ползущего из не соответствующего "БСЭ" понимания слова готика, "чего не хватишься, ничего нет", скажу несколько слов о готическом обществе и, прежде всего, о готической эстетике, развитие которой пока опережает этот мрачный социальный сценарий.
Я показываю в своей книге, что для того, чтобы проект готической эстетики, возникшей под пером Толкина, завладел современной культурой, должно было совпасть множество условий. Радикальные изменения в восприятии времени должны были получить свое выражение в работах философов, писателей и физиков в начале ХХ века. Должны были сложиться условия для отказа от наследия Просвещения. Должен был вызреть кризис научной рациональности и объективности, который пошатнул основы видения общественного устройства и места человека в мире. Изменения в восприятии исторического времени к середине 80-х годов должны были привести к распаду системы базовых исторических понятий, на которые опирался социальный и политический проект европейской культуры с эпохи Великой французской революции. Не неясная "тягостная атмосфера 20-х годов" и не стремление злонамеренного Толкина подкопаться под основы проекта западной цивилизации, как неверно информирует читателя рецензент, а совпадение многих разломов и разрывов в культуре Модерна привело к распаду эстетической системы Нового времени.
Среди этих разрывов особое место занимает анализируемый мною в книге готический роман Чарльза Метьюрина, впервые рискнувшего вывести нелюдя в качестве главного героя романа. Не противостояние Фауста и Мефистофеля, человеческого начала нечеловеческой силе, а первая попытка заставить читателя увлечься нечеловеческим в противовес привычным человеческим переживаниям, обречь его на переживание темпоральности кошмара - вот в чем состояла задача Метьюрина. Этот роман, преданный забвению, мог бы оставаться и по сей день частным эпизодом "истории английской литературы", если бы дальнейшее развитие эстетики не высветило ретроспективно его подлинное значение. Тема готического романа потому и была столь бесплодной в литературоведении, включая и известные отечественные работы, что перспективы готического развития в культуре 70-80-х годов не были окончательно определены. А поэтому оставалось непонятным направление поиска авторов готического романа, устремлявших свои взоры за пределы эстетического мира, центром которого был человек.
Но образ Мельмота-Скитальца был компромиссен, половинчат. Фантом кошмара, он тем не менее "сохранял человеческий облик", в отличие от своих более продвинутых литературных потомков.
Соотечественник Метьюрина, Дж.Р.Р.Толкин уже не нуждается в том, чтобы его герой сохранял человеческий облик, отводя человеку лишь незначительное место второстепенного отрицательного персонажа. Хоббит выталкивает человека из литературы, впервые создавая новую эстетическую систему, в которой интерес и автора, и читателя сосредоточивается на нелюдях, драконах и других монстрах. Хоббиты еще не являются носителями готической морали, как Толкин не является ее создателем. Но их мохнатые лапы оставят неизгладимый след в эстетике, основой которой станет не просто разочарование в человеке и его способностях, но утрата интереса к человеку как к центру культурной вселенной.
Рецензент горюет, что я проанализировала не все фэнтези поголовно. Ну что ж, добавим к моим "любимым авторам" - Панову и Лукьяненко - еще два романа: "Возможность острова" Мишеля Уэльбека и "Путь Бро" Владимира Сорокина, где проект готической эстетики доводится до своего логического предела. Заодно это позволит читателю рецензии самому судить, как работает моя готическая концепция. Хотя, в отличие от "подлинных мастеров готической фэнтези", таких как Панов или Лукьяненко, и Уэльбек, и Сорокин в своей прозе, скорее, анализируют или пародируют готические мотивы. При всем различии этих произведений ("Возможность острова" - это роман, сложное, глубоко философичное художественное произведение, "Путь Бро" - сатирический памфлет, он публицистичен, крайне художественно беден и прямолинеен), наблюдения за логикой развития готических мотивов приводят их авторов к очень схожим выводам.
Ибо главной идеей обоих произведений становится не просто отрицание "культуры" или "современного общества". Оба автора сталкиваются с необходимостью отделаться от человечества и созданной им цивилизации. Оба автора трансформируют человечество как биологический вид в нечто принципиально не-человеческое, меняют человеческую природу и уничтожают общество. Интересно, что оба они понимают истоки цивилизации до странности одинаково, строго следуя "Сырому и вареному" Клода Леви-Стросса. Символическим знаком отказа от человеческой цивилизации становится либо отказ от приготовления пищи, либо от потребности в ней. В романе Уэльбека новый биологический вид, приходящий на смену человеку, лишается пищеварительного тракта, в фэнтези Сорокина "дети света" могут есть только то, что не было подвергнуто обработке, что не тронуто цивилизацией. Если в романе Уэльбека неочеловек совершает побег, оставляя читателю робкую надежду (на что?), то в фэнтези-памфлете Сорокина уничтожение человеческой цивилизации и планеты Земля, ее породившей, является главной задачей главного "положительного" нелюдя повествования. Более прямолинейный, но и более последовательный с точки зрения воплощения готического проекта, "Путь Бро" удачно показывает, как сочетаются готическая эстетика с готической моралью. Ситуативность и случайность морального суждения и отказ от универсалий - важнейшие черты готической морали - составляют в романе Сорокина сердцевину поступков его нечеловеческих героев, жертвующих собой ради великой цели уничтожения человечества. "Детская книга" Бориса Акунина тоже может занять достойное место в ряду развития готических тем современной культуры.
Теперь несколько слов о пафосе моей книги, в которой невнимательные критики хотят вычитать ретроградный призыв вернуться к ценностям Просвещения. Не говоря уже о неизощренности такого демарша, попятное движение невозможно не только потому, что проект Модерна исчерпал свои изначальные смыслы. Главное состоит в том, что идеализация человека и общества как высшей формы человечности - главная матрица культуры Нового времени - была опровергнута историей. Опыт холокоста и ГУЛАГа исчерпал запас ценностей, который нес в себе проект Просвещения, с чем, в частности, трудно не связать эпистемологический и прагматический кризис современной демократии. Проект Просвещения эстетически и морально мертв - и нет никакой возможности заставить его воскреснуть. И это, скорее, обнадеживает, ибо трудно представить себе, как этот воскрешенный проект Модерна смог бы обойти в своем развитии концентрационную вселенную.
Только к концу ХХ века готическая эстетика становится достаточно сильна, чтобы запустить механизмы создания готической морали и начать ткать социальную основу готического общества. Россия превращается в поле готического эксперимента по преимуществу в силу ряда причин, которые подробно анализируются мной в книге. Опыт неразделенности зоны и общества, сросшихся за годы советской власти, превращают зону и свойственные ей особые формы поведения, иерархии и отношений между людьми в структурообразующий элемент российского общества. Расстройства исторической памяти, историческая амнезия, нежелание наших сограждан взглянуть в лицо своему мрачному прошлому, последовательно осудить его и принять на себя историческую ответственность за его последствия активно способствуют превращению готического сценария развития России в реальность будущего. Готическая эстетика и мораль отражаются, как в зеркале, в современной постсоветской фэнтези, где идея отрицания человека, утрата интереса к нему органично переплетается с неосознанной, но властной памятью о преступном прошлом России, и черпают в нем свою силу. Важной идеей книги было показать, что постсоветская фэнтези является ценнейшим источником для изучения современной исторической памяти, и в особенности памяти о советском терроре.
Печально, что не все многообразие мироздания нашло отражение в моей книге, укоряет меня рецензент: "Из всего многообразия современных культурных явлений автор прихотливо выбирает то, что хоть сколько-то поддается согласованию с предлагаемой ею концепцией готического общества, а все, что таковому не поддается, спокойно оставляет за рамками." (Вспомните Гейне: "Как фрагментарны жизнь и мироздание! Я бы хотел стать немецким профессором...") С точки зрения рецензента, это есть не что иное, как проявление "научной недобросовестности".
Примечательно, что рецензент не приводит ни одного (!) примера "оставленного за рамками", который подрывал бы "согласование" и мог бы поколебать мою концепцию. Вообще, рецензент нигде не попыталась опровергнуть логику, которая в моей работе объединяет вместе те "современные культурные явления", которые я выбрала для анализа - может быть потому, что рецензент сама подпала под ее власть? А может быть, в этом как раз и состоит особенность рецензии нового - рыдательного - жанра? Остается понять, в чем ее raison d'etre.