Только представьте: викторианская Англия, размеренная жизнь преподавателя математики одного из оксфордских колледжей, по совместительству диакона англиканской церкви, сочинение бессонными ночами "Конспектов по плоской алгебраической геометрии"... И вдруг выходит "Алиса в стране чудес", потом "Алиса в зазеркалье", и Чарльз Доджсон оборачивается Льюисом Кэрроллом. Понятна растерянность биографов, которые чуть не полтора века бьются над загадкой этой судьбы, пытаясь понять, что послужило причиной такой метаморфозы. А разгадка проста: в 1867 году Чарльз Доджсон единственный раз в своей жизни решает съездить за границу. И выбирает в качестве конечной точки своего путешествия Россию. Какой-то месяц, проведенный в Москве и Петербурге, - и с зазеркальем все ясно, любознательный англичанин готов к работе. Немедленно по возвращении в Англию он пишет сказку про Алису. Ну, вы помните: странная местность, где для того чтобы оставаться на месте, надо бежать со всех ног, а дабы куда-нибудь попасть, лучше двигаться в противоположную сторону. Узнаете родные осины, они же березы?
Связь восточного турне Кэрролла с историей про Шалтай-Болтая и Бармаглота так и осталась бы гипотетической, не веди англичанин во время своего путешествия дневник. Как ни странно, первое русское издание этого замечательного документа вышло только сейчас, в издательстве "ЭКСМО" (перевод - смешной, но временами не слишком уклюжий - Андрея Боченкова). Впрочем, подозреваю, что дело, как всегда, в национальной гордости великороссов: многим, видимо, приятнее считать Россию родиной слонов, чем чеширских котов.
Основное впечатление Кэрролла от России - здесь все говорят по-русски. По-русски играются спектакли в Малом театре, по-русски написаны вывески на Васильевском острове (острове Василия, как переводит это название дотошный иностранец), по-русски рекламируют свои товары торговцы на нижегородской ярмарке. В церкви служат и вовсе на церковнославянском, зато красиво поют.
В ходе путешествия Кэрролл покупает разговорник и овладевает несколькими ключевыми русскими лексемами. Теперь он умеет попросить в лавке khlaib и vadah, а также выясняет, что пугающее слово zashtsheeshtshayoushtsheekhsya - это "форма родительного падежа множественного числа причастия и означает "лиц, защищающих себя". В процессе героической борьбы островитянина с варварским наречием восточных славян поросенок превращается в parasainok'а, а граф Путятин приобретает фамилию, подобающую скорее новому русскому, чем отпрыску одного из древнейших боярских родов, - Pontiatine.
Впрочем, лингвистические казусы начали приключаться с нашим путешественником еще до его прибытия в Россию. Уже в Берлине попытки Кэрролла затеять светскую беседу по-английски с местным попугаем потерпели полное фиаско: "В гостинице на стойке сидел зеленый попугай, мы обратились к нему, назвав "попкой"; он наклонил голову в сторону и задумался, однако не стал делать в ответ никаких заявлений. Подошедший официант сообщил нам о причине его молчания: Er spricht nicht Englisch; er spricht nicht Deutsch1 . Оказалось, что несчастная птица умела говорить только по-мексикански! Не зная ни слова на этом языке, мы могли лишь испытать сожаление". Мы тоже. Кто здесь кого дурил, попугай официанта, официант Кэрролла или Кэрролл читателя, - достоверно установить, боюсь, уже не удастся. Сдается мне, однако, что этот мексиканский попугай - ближайший родственник мексиканского тушкана. И оба они говорят на мексиканском языке. Между собой.
Но лучшее в путевом дневнике Кэрролла - это летучие зарисовки, мимолетные картинки с натуры, неизменно ироничные, идет ли речь об Англии, Германии или России. Вот герои решают провести ночь в Нижнем Новгороде, куда они приехали на ярмарку:
"Посему мы отправились в гостиницу Smernovaya (или что-то в этом роде) - поистине разбойничье место, хотя, без сомнения, лучшее в городе. Еда была очень хорошей, а все остальное - очень плохим. Некоторым утешением послужило то, что за ужином мы обнаружили, что представляем предмет живейшего интереса для шести или семи официантов, одетых в белые подпоясанные рубахи и белые брюки, которые выстроились в ряд и зачарованно уставились на сборище странных животных, которые поглощали пищу перед ними... Время от времени их охватывали угрызения совести: они вспоминали, что, в конечном счете, не выполняют назначенный им судьбою официантский долг, и в такие моменты все вместе поспешно направлялись в конец зала и пытались найти поддержку в большом комоде, в ящиках которого, судя по всему, не содержалось ничего кроме ложек и вилок. Когда мы просили их что-нибудь принести, они сначала тревожно переглядывались, затем, определив, который из них лучше всего понял заказ, все вместе следовали его примеру, который всегда заключался в заглядывании в ящик".
Немудрено, что после месяца такого сервиса вид "белых утесов старой Англии" показался возвращавшемуся домой автору дневника донельзя трогательным и приветливым.
Через 50 лет после отъезда Кэрролла из России тем же маршрутом (Петербург - Берлин - Париж) проследовала значительная часть русской интеллигенции. Еще через три четверти века уехавшие стали предметом пристального внимания исследователей на родине.
Важные штрихи в коллективный портрет эмиграции первой (по преимуществу) волны вносит вышедший в издательстве "Мосты культуры" сборник "Русская эмиграция: Литература. История. Кинолетопись" (редакторы В.Хазан, И.Белобровцева, С.Доценко), объединяющий материалы международной конференции, прошедшей почти два года назад в Таллине. Б ольшую часть тома занимают публикации или статьи, вводящие в научный оборот те или иные архивные материалы. И это правильно - историко-литературные штудии в последнее время по большей части интереснее теоретических. Даже обзорные по существу работы, такие как статья С.Исакова об отзывах эмигрантской критики на творчество Игоря Северянина, оказываются исключительно любопытны за счет концентрации большого количества малоизвестных сведений.
Ничуть не умаляя достоинств всех вошедших в сборник работ (отмечу попутно очень ровный состав авторов), позволю себе подробнее остановиться на двух из них. Петербургский ученый Б.Колоницкий рассматривает историю дневника Зинаиды Гиппиус за 1914-1918 годы - так называемой "Синей книги" - и показывает, как правила Гиппиус текст в конце 1920-х, при подготовке его к печати. Из дневника изымались негативные отзывы о Николае II и положительные - о Керенском, менялись оценки Л.Андреева и М.Горького. Более того, Б.Колоницкий убедительно доказывает, что и исходная редакция записей Гиппиус едва ли может быть названа дневником в полном смысле слова: многие фрагменты хранящейся в РНБ рукописи представляют собой практически дословные выписки из дневника Д.Философова за тот же период. После работы Б.Колоницкого слово "дневник" применительно к "Синей книге" придется заключать в кавычки.
Чешский исследователь Т.Гланц публикует ряд документов, относящихся к 1933 году, когда Роман Якобсон пытался получить (и в конце концов получил) место доцента русской филологии в Брненском университете. Два из них - это отзывы оппонентов Якобсона, англиста Ф.Худобы и античника Ф.Новотны, считавших, что новый преподаватель не имеет права работать с чешскими студентами. Дело в том, что русский лингвист зарекомендовал себя к тому времени последовательным борцом с языковым пуризмом и противником кампании за очищение чешского языка от германизмов, а оба почтенных профессора, как легко догадаться, в означенной кампании как раз и принимали посильное участие. Так как никакой лингвистической аргументации в поддержку своей позиции Худоба и Новотны, естественно, привести не могли (трудно поспорить с утверждением, что призывы к борьбе с заимствованиями "не могут быть научно обоснованы"), им пришлось компенсировать ее отсутствие избытком пафоса и восклицательных знаков ( "Мы, чехи, - не немцы, говорящие по-чешски, и нам не безразлично, будет ли наш язык убогой чешско-немецкой тарабарщиной" и т.д.) и упирать на то, что их оппонент - "иностранец, только недавно кое-как научившийся говорить по-чешски". Я бы сказал, что вся эта история - хороший урок любителям превращать науку в служанку идеологии, да подобные персонажи обучению не поддаются.
В общем, книга получилась хорошая. А хорошей книге обычно все на пользу. Данный случай не исключение. Достоинства таллинско-московско-иерусалимского сборника прирастают опечатками. Например, на 21-й странице вместо "единица хранения" напечатано "единица знамения". Отлично сказано.
Но вернемся к Кэрроллу. Описывая свое пребывание в Петербурге, он рисует чудесную сцену наказания жадного извозчика:
"Я доехал до дома на дрожках, сначала сторговавшись с извозчиком, что он довезет меня за 30 копеек (он настаивал на 40). Когда мы приехали, последовала небольшая сцена, нечто новое в моем опыте общения с извозчиками. Когда я выходил, извозчик произнес sorok (40): это было предупреждение о надвигающемся шторме, но я не обратил на него внимания, вместо этого спокойно протянув 30. Он принял их с презрением и негодованием и, держа на раскрытой ладони, произнес яркую речь по-русски (обратите внимание - извозчики в России тоже говорят по-русски. - М.Э.) , в которой ключевое sorok было основной идеей. Женщина, стоявшая рядом с выражением изумления и любопытства на лице, возможно (! - М.Э.) , его поняла. Я - нет, но просто протянул руку за 30, вернул их в кошелек и вместо них отсчитал 25. Проделывая это, я чувствовал себя в некотором роде как человек, тянущий за веревку, открывающую душ, и эффект был очень похожим - его злость выплеснулась через край и полностью затмила все предыдущие пререкания.
Я сказал ему на очень плохом русском, что я один раз предлагал 30, но больше этого делать не буду: но это почему-то его не успокоило. Потом слуга г-на Муира обстоятельно и подробно повторил ему то же самое, и, наконец, вышел сам г-н Муир и в резкой и сжатой форме изложил ему суть, но извозчик так и не смог увидеть ситуацию в правильном свете. Некоторым людям очень трудно угодить".
Последнее про меня. Это мне трудно угодить, это я ворчлив и неблагодарен. Лишний раз я убедился в этом, раскрыв на днях книгу одного из любимых моих киноведов Антона Долина об одном из любимых моих режиссеров Ларсе фон Триере, выпущенную издательством "НЛО" в новой серии "Кинотексты". Раскрыл с понятным трепетом, но, дойдя до уверений автора, что в книге нет "детального анализа фильмов фон Триера", немедленно загрустил. Потому что именно в расчете на этот самый детальный анализ книжку в руки и брал. Казалось бы, чего уж там, читай беседу А.Долина с датским режиссером и радуйся. Но почему-то хотелось подробных комментариев, расшифровки символов, пояснения аллюзий и прочих реминисценций.
Признаться, по прочтении книги я так и не понял, зачем А.Долин меня обманывал. Наверное, это был такой розыгрыш в духе самого Триера. Потому что анализа в книге в избытке, только структурирован он не по хронологическому, а по мотивному принципу. А мотивы расположены в алфавитном порядке, от "автора" до "яблок".
А может быть, отрицая наличие в книге анализа, А.Долин хотел сказать, что все его размышления о Боге, Европе, смерти, телесности и проч. в творчестве Триера не важны и читателю следует переходить сразу к интервью, взятому автором у его героя в конце 2003 года. Если так, то он был не прав. Потому что собственно текст А.Долина показался мне интереснее его беседы с Триером. То есть я, конечно, понимаю, что значит оказаться рядом с гением, - журналист ты или нет, тебя немедленно тянет запротоколировать его откровения и осчастливить ими человечество. Беда, однако, в том, что великие люди вообще должны пореже открывать рот, а уж великие режиссеры тем более. Рассуждения Триера о кино пристрастны, о политике - наивны, о себе - скучны.
Впрочем, именно это и называется неблагодарностью. Человек снял "Европу", "Идиотов", "Догвилль" в конце концов, а ты к словам придираешься, требуешь, чтоб он еще и интервью содержательные раздавал. Да и в интервью этом, если уж на то пошло, масса всего интересного; положим, о том, что Триер не читает книг и не смотрит фильмов или что без всяких на то оснований прибавил к своей фамилии аристократическое "фон", я и раньше знал, а вот что он планировал снимать фильм о бароне Унгерне по сценарию Фридриха Горенштейна, да денег не нашлось, - слышу впервые.
Но лучшая часть книги - это, конечно, сценарий "Догвилля". "Она поднимает пистолет и стреляет ему в голову. Он падает на землю. Это причиняет ей боль". Я ж говорю, гений. Не то что какой-нибудь Ханеке.
Здесь можно было бы красиво соврать и придумать что-нибудь вроде того, что именно сценарий "Догвилля" заставил меня заинтересоваться книгой Барбары Де Анджелис "Нужно ли держать в доме мужчину?". Но нет, очередная "эксмошная" новинка привлекла меня по причинам сугубо личным (звучит двусмысленно, но уж как получилось).
Как-то, лет десять назад, изнывая в родной общаге от безделья, я выпросил у девчонок из комнаты напротив журнал "Лиза" в надежде погадать сканворд. Но до сканворда не дошел, потому что на глаза мне тут же попалась инструкция по разведению хомячков в домашних условиях. Подробности опускаю, кому нужно, те и так знают, скажу только, что заканчивался этот шедевр фразой "Разнополые хомячки должны жить раздельно". Мне почему-то кажется, что эти слова в заметке были выделены крупным шрифтом, но, может, это я уже задним числом придал невинной инструкции статус "единицы знамения". Так или иначе, мудрая мысль эта запала мне в душу и неоднократно служила поводом для размышлений о смысле жизни долгими зимними вечерами.
И вот по какой-то причудливой ассоциации название книжки Де Анджелис напомнило мне о той давней истории. И я немедленно выпросил у сотрудников "ЭКСМО" экземпляр в надежде почерпнуть оттуда еще немного актуальной жизненной мудрости. Каково же было мое разочарование, когда госпожа Де Анджелис (подозреваю, что она такая же "Де", как Триер "фон") оказалась банальным семейным психоаналитиком ( "эксперт в области личных взаимоотношений", как аттестует ее аннотация), проводящим семинары на тему "Как добиться успеха в любви". Этакая Карнеги интимного фронта. Не будьте эгоистами в сексе - и вы превратите ваше супружество в праздник. Кстати, в оригинале книга называется How to Make Love All the Time. В общем, и тут обманули.
А "Спросите у Барбары" - это, оказывается, целая серия. Популярная, наверное. Я хотел захватить на пробу еще одну книжку из этой серии, "Как приручить кактус", но приятельница сказала мне, что прирученный кактус - это неправильный кактус. Мол, кактус должен быть диким и гулять сам по себе. Ей виднее.
В общем, с хомячками и кактусами все ясно, я другого не могу понять - почему Кэрроллу во время его путешествия в Россию все время попадаются крестьяне "в традиционных меховых шапках"? Это в июле-то! С одной стороны, смешно, конечно, а с другой - вроде как очевидец, не верить нет никаких оснований. Неужели климат настолько изменился за полтора века? Или просто бейсболок еще не придумали, вот и носили пейзане ушанки весь год напролет? Есть здесь кто-нибудь, кто разбирается в этнографии лучше меня?
1 Он не говорит по-английски; он не говорит по-немецки (нем.)