Год назад президент Медведев сделал не совсем обычную для нас вещь — выступил со статьей «Россия, вперед!». Статьей, критически оценивающей состояние государства, которым он руководит. Главная названная президентом цель — модернизация — уже тогда означала обновление власти. В этом году он пошел на еще более смелый шаг, возобновив почти забытую в России дискуссию в защиту демократии. Слушая его, российские политологи в зале, кажется, застыли от ужаса — президент идет на такую непопулярную меру!
Давно уже трудно вообразить что-либо более несолидное, чем тема «Российская демократия». К ней обращаются в двух регистрах — нападок и оправдания. Демократии либо «нет», целиком и сразу, либо «она все же есть!» — и, установив свое, критик заодно с апологетом переходит к другим вопросам.
Демократия выпала из основного поля дебатов, прочно заняв поле жалоб и требований. Когда это было? Как ни странно, тогда же, когда термин «демократы» окончательно закрепился за перечнем имен, всеми более или менее однозначно представляемым. Было это примерно во времена первой Думы (1994–1995).
Интересно, при этом едва ли мы заметим снижение упоминаемости термина. О демократии говорят много, но не как о чем-то практическом. Зато практику внедрения демократических институтов (либо противодействие ей) ведут в молчании, избегая обсуждать «модель», «концепцию» и иные, вдруг ставшие смешными вещи. Например, законы о референдуме и об общественных организациях, абсолютно принципиальные для любой демократической стратегии, принимаются не замеченными страной, почти случайно. Такими же незамеченными они через несколько лет захлебнутся в ограничительных поправках.
А не замеченный теорией демократии момент истины — отсутствие реальных кандидатов у партий на президентских выборах 1999/2000 года? Главные претенденты — Путин, Примаков и Лужков — возглавляют неясные аппаратно-общественные коалиции, к которым партии выстраиваются в хвост. Последовавший с 2000 года решительный разворот к партизации политики также полузамечен — «демократы» ушли в дальний окоп, где вели бои против новой версии гимна России («За Глинку!» — название полного страсти демократического сборника эпохи). Останки смысла поглотила пучина, ревущая: «Вы за Путина или против?»
Проект и процесс возникновения Европейского союза никогда не теряет из виду исторического обоснования — травматического опыта ХХ века, откуда извлекают политические табу на политику силы, на повтор схватки национализмов. Но для России аналогичное обоснование игнорируют, хотя ее политика не менее исторически мотивированна.
Нельзя понять российскую демократию, не проанализировав поле ее скрытых исторических травм, к которым относится и самый момент ее возникновения — 1990–1991 годы. Что является российским «никогда больше» и аналогично ли оно европейскому? Уже при рождении России возникли травмы, далее неосознанными запретами проникшие в ее государственное мышление. Например, та, что власть впредь не должна испытывать терпение граждан, десятилетиями навязывая им одни и те же лица во власти. Для выросших в СССР это «табу на второго Брежнева». Другую популярную, хотя и нечетко концептуализированную аксиому можно назвать «табу на 1991 год» — риск того, что последствия некомпетентных решений превысят способности управляющих и обернутся тотальным коллапсом. В дебатах о демократизации России эта тема уже с середины 1990−х стала центральной.
В России катастрофой оказался не только распад СССР, ею оказалась и первая волна реформ, пропитанных духом исключения. За период 1991–1994 годов официальные показатели смертности взрослого населения выросли на 13%, а количество заключенных — на 25%. Демократия пришла в страну в виде политики исключения, и с тех пор граждане требуют страховки от этого риска. Государство обязано защитить их от ужаса «эксклюзивной политики», и, когда Путин заявил, что несет ответственность «за все, что происходит в стране», он сделал одно из своих самых долгодействующих политических заявлений. Независимо от мнений о крахе СССР социальное страхование от «кошмара девяностых» по сей день составляет основу легитимности власти.
Отказ обсуждать «травматологию» демократии в России как ее универсально значимый опыт скрывает реальную повестку дня российской политики, делая ее невидимой. Российская демократия лишена фундаментального теоретического статуса и «демоделирована». Ее внутренние дебаты игнорируются как акт пропаганды, а российские институты изучают как манипулятивные фасадные конструкции.
Но едва ли «фасадная демократия» могла бы превратиться в такую трудную проблему для власти, как российская демократия провластного большинства.
Накануне возникновения новой России, еще в СССР эпохи Михаила Горбачева, «прогрессивное народное большинство» полагалось наличным, готовым. Миф индуцировался традицией советской системы — системы «всенародного» или, как тогда часто говорили, «подавляющего большинства». (Выражение «подавляющее большинство» не считалось в СССР негативным или угрожающим термином.)
Когда это «подавляющее большинство» стало консолидироваться вокруг Горбачева, оно рассматривалось как безальтернативное. «Перестройке нет альтернативы!», «Иного не дано!» — таковы популярные лозунги демократов в то время. Лидер действует, а большинство — нет, реализуя политическую волю символически, через лидера. Утопией демократического движения конца 1980−х был консенсус. Бэкграундом этой утопии и было советское «подавляющее большинство». Всенародный консенсус рассматривался и как основа легитимности принимаемых властью решений, и как механизм вовлечения людей в политику. Поскольку консенсус всенародный, все (или почти все) вовлечены в демократическое строительство: демократия тем самым якобы уже состоялась. Последний замер советского «всенародного большинства» на референдуме 1991 года показал, что оно и в конце перестройки составляло около трех четвертей населения СССР. Когда режим Горбачева рухнул, утопия консенсуса досталась в наследство новой России.
Борис Ельцин стал новым вождем именем того же «всенародного большинства». Он говорил про демократию, а мыслил горбачевским «консенсусом» — большинством, которое незачем подсчитывать. Президент — фигура консенсуса и правит именем консенсуса. Власть главы государства видится как особая власть, отличная от трех остальных: власть, устанавливающая власти, не неся ответственности за их действия. Вся политика ведется именем консенсуса. Возникает идея политики именем большинства.
К концу второго президентского срока Ельцина единственным призом для участвующих в игре стала власть именем большинства. Все участники выборов 1999/2000 года готовятся к обретению безраздельной, безальтернативной власти, хотя такой власти фактически нет и она просто нефункциональна. Пока политический класс мечтал о «новом большинстве», государство не работало.
И желанное новое большинство действительно явилось, первоначально в виде электорального чуда — взрывного роста поддержки Путина. Большинство материализовалось, с одной стороны, как лидерское вокруг Путина, а с другой — как прогосударственное. Оно напоминало советское «подавляющее большинство» тем, что не желало слышать об альтернативе. С этого времени «безальтернативность» власти, которую вначале воспринимали как проекцию высокого рейтинга, начинают поддерживать сознательно, превращая в принцип власти.
«Безальтернативное» большинство измеряется рейтингом доверия президенту, а динамика его выглядит почти ровной линией. Картина, мало похожая на какую-либо в мировой истории. Она слабо меняется и теперь, когда у тандема два лица.
Та же линия и у партии «Единая Россия», которая после создания тандема Медведев—Путин поднялась на уровень доверия в 50–55% и в этих пределах стабильно держится. После ухода Путина из президентства партия обрела для избирателя статус главного института «большинства».
Итак, «большинство» остается в центре ландшафта российской демократии. Оно не теряет связи с выборами, но упорно превращает выборы в пролонгацию статус-кво. Это большинство не требует политических альтернатив. В президентство Медведева оно остается фокусирующим «субъектом» российской демократии.
Историю Михаила Горбачева и Бориса Ельцина можно описать как драматургию борьбы за ускользающий консенсус, ненадолго установленный, утраченный и снова взыскуемый. История Владимира Путина — это история обретенного большинства. А тандем — это отказ от консенсуса, поначалу неочевидный. Здесь, может быть, начинается следующая драма.
Является ли оно «прогосударственным»? Российский политический класс не скоро забудет, как советское «подавляющее большинство» однажды перестало поддерживать Советский Союз. Является ли новое «путинское» или «медведевское» большинство опорой на будущее? Этот вопрос не имеет ответа в виде ясных «да» и «нет». Пока нет измеримых альтернатив состоявшемуся положению дел, подобные утверждения нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть.
Оттого политическая система постоянно обсуждает проблему единства государства как возобновляемый политтехнологичесий «коан». В послании 2003 года Владимир Путин заявил, что такое огромное государство, как Россия, должно прилагать дополнительные усилия для сохранения своей целостности и единства. Российское государство остается для себя под вопросом. Несмотря на то что консенсус в отношении новой России достигнут, правящая группа-модератор в этом сомневается. Сомневается с оглядкой на собственное же недавнее прошлое — опыт нигилистического поведения элит.
В период президентства Путина считалось, что при угрозе его курсу он сможет обратиться к своему большинству. Но тандем лишен плебисцитарного маневра именно в силу своего дуализма. Альтернатива ему заключена внутри него же. Провластное большинство не желает быть стороной конфликта. Все, что не может быть понято большинством, не может стать и темой политических дебатов, не должно становиться и значимой темой для СМИ: опасный аутизм для великой державы. Это обедняет меню публичных дебатов, примитивизирует политический язык.
Как вообще вышло, что со второй половины 1990−х из всех площадок общественной разработки концепций инициативным остался think tank Кремль?
Говорят, что в России нет инноваций. Одна все же есть — это сама суверенная демократическая Россия. Которую двадцать лет назад импровизированно провозгласили, а Владимир Путин реализовал. Режим Владимира Путина — проклятая проблема теории демократии. И не потому, что его трудно классифицировать. Этот режим не ищет публичных обоснований, зато болезненно реагирует на упрек в их отсутствии. И когда после пяти лет безыдейности видный функционер режима Владислав Сурков решился определить его доктрину как суверенную демократию, он не вызвал большого восторга.
Обычной ошибкой является упрощение стратегии российской власти, сведение ее к серии попыток сохранить монополию. Разумеется, мотив удержания контроля присутствует в полной мере. Но он многого не объясняет. Например, постоянных колебаний Кремля от соблазна использовать массовый популизм к страху оказаться во власти популизма бюрократического (в России именующегося либерализмом). Система ищет защиту не столько от шаблонных безумств толпы, сколько от шаблонных ошибок и преступлений исполнительной власти. Недоверие руководителей страны к собственному аппарату — важный мотив их интереса к демократическим практикам при настороженности к либерализму.
В прошлом любая экстремальная задача решалась силами команды, собранной ad hoc, — и последняя из таких команд уже десять лет правит Россией. Ее пароль — преодоление невозможности (желающий найдет буквальные параллели в последних интервью таких разных людей, как Анатолий Чубайс и Владимир Путин — «Нам все говорили: невозможно, провалитесь! — а мы взяли и сделали!»). Естественно, такая власть уверена, что и в будущем любая задача может быть решена так же. Кремль не опасается упреков в «дефектной демократии» (flawed democracy) — ведь именно травмы в прошлом были стимулом к успешным решениям. Это волюнтаризм, но волюнтаризм сомневающийся. Государство само для себя вечно находится под вопросом. Власть всегда трактует норму существования государства как задачу его возобновления, трудную технологическую задачу.
Десять лет назад строителей новой России интересовали не стандарты, а эффективность. Они хотели исключить хаос, сдержать революцию силами порядка — полицией и виртуальным плебисцитом, но не хотели отдавать власть ни полиции, ни толпе. Учреждение тандема Медведева с Путиным стало финалом плебисцитарной эпохи. Быт тандема — это компромисс, то есть антиплебисцитарная политика. Если режим кто-то и захочет восстановить, его придется вводить заново, а это нелегко. Проще договориться о стандартах работающей демократии. Даже Дмитрий Медведев в одном из публичных заявлений открыто предпочел приоритет развития приоритету стабильности.
Этот порочный круг, который застал президент Дмитрий Медведев, еще не разорван. И это неизбежно возвращает нас к нерешенным вопросам 1990–1991 годов. Что такое «ненасильственная модернизация» государства, которого прежде не существовало ни в этих его границах, ни с этими его демократическими институтами?
Это не просто нерешенный вопрос. Это недоказанная теорема, для которой нет достаточного теоретического инструментария.
Решения Верховного суда США часто оценивают как прикладную философию американского государственного строительства. Судьи своими постановлениями делают выбор, равный революциям, продолжая дело Монтескье, Франклина и Джефферсона по разработке устойчивой демократической модели. Решения Конституционного суда РФ бывают хорошими или плохими, за них борются. Но предложив обсудить их с точки зрения развития модели государственного будущего РФ, вы прослывете чудаком.
Закон о муниципальных образованиях власть изумленно нашла у себя в почтовом ящике, как попавший туда по недоразумению Hustler. Закон об отмене льгот был единогласно осужден слева направо всеми из страха перед бабушками на шоссе. Когда с колоссальными расходами и маневрами он все же заработал, так и осталось неизвестным, куда мы себя ведем и почему. Когда улеглась буря, Путин с законной досадой спрашивал: «Почему это “непопулярные меры” — что популярного в столь архаичной системе льгот?» А ответ несложен: популярно развитие без дебатов, по умолчанию. Демократия в России слишком долго оставалась политикой свершившихся фактов. Удивительно ли, что, пока одни вопят, что ее украли, другие думают, что она вообще не нужна?
В принципе, если бы кто-то действительно захотел свернуть демократию, ему несложно было бы это сделать при такой неразберихе. В этой точке ситуация с отсутствием дебатов по демократии перестает быть умозрением. Теперь президент Медведев идет на еще одну непопулярную меру — открывает карты, объявляя демократизацию бесповоротным условием модернизации страны. Медведев не просто хочет преодолеть отсталость. Корень ее он видит в комплексах насилия, бесправия, патернализма — в рабских комплексах. Медведев не хочет быть президентом рабов. В этом он наследует пафосу раннего Путина — пафосу демократической инициативы.
Его политика модернизации должна сделать Россию нормальной страной. Но собственно нормальная жизнь властям незнакома, поскольку она никогда не была контекстом для государства.
У этой власти в принципе нет собеседника, а чрезвычайность задач наделяет ее уникальной легитимностью. Суть ее недоверия к общественной среде — не оппозиционность последней, а ее малоинициативный патернализм. В диалоге с обществом Кремль испытывает скуку демотивации.
Одиночество государственной власти в России — ее опасно привычное свойство. Медведев ведет к созданию правовых институтов, в которых «одинокая власть» должна преобразоваться. Если он действительно решит эту задачу, то «сверхкомпетентной власти» — власти помимо государства — не останется. Будет власть государственных и правовых институтов. Тогда власть-импровизатор уйдет, как уходят гении-одиночки.
Источник: http://expert.ru/printissues/expert/2010/36/nepopulyarno_o_demokratii/