Наглядная политика

Привычные для нас плакатные, карикатурные или документальные образы, которые, как считается, быстрее всего провоцируют политическое решение, имеют свою предысторию, которая много объясняет в срывах и провалах визуальной «мобилизации». Хотя одним из важнейших культурных мифов эпохи нового и новейшего времени (то, что называют modernity) является глубокое политически и мировоззренчески мобилизующее влияние, которое может оказать живописное полотно (такими привилегиями в классическую эпоху пользовалась только речь), мы наблюдаем постоянные сбои технологий, связанных с влиянием на политику некоего образного ряда, живописи или документальной фотографии. Причины этого, на наш взгляд, нужно искать не столько в свойствах самих наглядных материалов, сколько в той риторике, которой было подчинено в знакомой нам культуре восприятие изобразительных произведений.

Произошедшее в античном рационализме поглощение визуальной культуры риторической словесной культурой, культуры восприятия – культурой продуманного описания, предопределило взаимоотношения между реальным и возможным. Каналом вхождения возможного в мир классического рационализма была не какая-либо философия возможного и не передовая наука, а сложная аналитика модальностей, нюансов отношения к вещам, примеры которой мы можем во множестве видеть у Аристотеля. Исследование модальностей позволило научной культуре того времени связать сущее и должное, а значит, становление и возможность – что было немыслимо для архаического доклассического сознания, для которого ощутимый факт становления как раз исключал всякий разговор о возможностях.

Одним из первых примеров связывания становления и возможности стала риторическая амплификация удивления (восхищения) – один из доминирующих мотивов в литературных и исторических нарративах от античности до нового времени. Именно так, например, устроены и платоновские и послеплатоновские рассуждения о любви, дружбе и других подобных состояниях: от описания этого состояния как данности, «хорошей самой по себе» к признанию того, что обольщение важнее договоренностей, тяга важнее привычки, и таким образом, состояние представляет собой только мультипликацию и универсализацию уже имеющегося внутреннего порыва.

При этом, конечно, если на возвышенном уровне философских умозаключений речь действительно идет о страсти, превращающейся в мудрость, то на уровне текущей политической или судебной риторики мы наблюдаем своего рода нескончаемую конкуренцию мудрости и эмпирии. По сути дела, вся эта риторика сводится к тому, чтобы поставить на месте привычного субъекта политики или права (традиции отцов, сообщества или группы) новый идеализированный субъект политики или права (победителя гражданской или судебной тяжбы, которому адресована похвала или совет), при этом сохранив конкуренцию между привычным и идеализированным субъектом как залог продолжающегося политического процесса. Именно при такой конкуренции и возможно воздействие речи как на публику, воспринимающую эмпатические аргументы, так и на ситуацию, настоятельно требующую принятия идеальных решений.

Познание из схватывания предмета превращалось тогда в утверждение некоторой перспективы видения предмета, который постоянно производит собственную данность: мы постигаем понятие, опознавая его как то же самое, но со все большей ясностью. Именно этот умственный механизм и был в начале нового времени переосмыслен как верификация факта, а не как интеллектуальная практика, и на место интеллектуального созерцания встали образцы визуального опыта – глубокое воздействие отдельных картин как произведений искусства, впечатляющие (и обычно эксцентричные) образы красоты и изящества и т.д.

В классической культуре невозможно привязать картинку к названию, картинку к предмету, прежде признания особой украшенности картинки, выключенности ее из обычного порядка, наличия у изображения вещи гораздо более последовательной формы и красоты, чем у самой вещи. Отсюда необходимая похвала любой наглядной политической реальности – власти, городу, закону – то, что с наших позиций воспринимается как политическая агитация, тогда воспринималось как единственный способ определить сложную реальность, ускользающую от нашего внимания. К тому же относится и общераспространенное в классической культуре до нового времени представление о том, что художественная форма может быть проанализирована разъятием на большие части – наподобие того, как мы исследуем композицию или план больших произведений в учебных целях. Нам это разъятие кажется дидактичным и грубым, тогда как для теории классического типа это и была единственная возможность вывести форму из режима чистой наглядости в режим существования в истории. Но именно поэтому воспроизведение классических моделей изобразительности в наши дни может оказаться провальным, тогда как разъятие на части как частый композиционный принцип в современном искусстве обладает большим потенциалом воздействия. То, что современное искусство у нас почти не воспринимается как политический фактор, говорит не о свойствах современного искусства, а о воспроизведении до-современных (классических) моделей в самой политике.

Перформативная двойственность классической риторики, утверждавшая реального субъекта истории только в сопряжении с идеализированным субъектом речи, и тем самым способствовавшая визуализации этого идеального субъекта одновременно с инструментализацией речевых фигур, определила и идейные предпочтения классической культуры. Спор классической науки с «естественной» традицией всякий раз подхватывался спором с «искусственной» традицией (такова была диалектика развития любой науки и вообще любой практики восприятия окружающего мира). Поэтому классическая культура не знала того ценностного разведения мира природных вещей и мира изобретенных вещей, который знаем мы. Новое время превратило противопоставление природы и искусства из противостояния условных позиций в нескончаемом споре, из все новых ставок в искусственном оспаривании естественного и естественном оспаривании искусственного – в дуализм позиций исторического опыта: гипотетического первоначального опыта – и актуального «не-чистого», зараженного культурными предрассудками опыта.

В классической культуре есть характер речи как нескончаемого спора, создающий персонализованные позиции спора, и значит, эти позиции могут быть визуализированы. Конечно, такое визуальное отождествление позиций с воображаемыми, но наглядными персонажами блокировалось наличием реальных исторических персонажей прошлого как жизненных примеров поведения, каждый из которых присваивал весь ресурс выразительной речи. Персонаж исторического сочинения и биографии хотел в повествовании выглядеть лучше, чем он был на самом деле, и потому его речь становилась совершенно гладкой и выразительной – правильной и отточенной речью в исторических сочинениях классического типа говорили те люди, за которыми такое умение никто бы не заподозрил в жизни.

Документальная фиксация речей исторических деятелей в начале Нового времени, причем не как в классическую эпоху – как слова, продолжающегося правильным и закономерным делом, а как слова, разоблачающего скрытые мотивы того, кто его произнес, привела к развитию исторической живописи и иллюстрации. Это уже не изображение идеально смоделированных ситуаций, а зарисовки спонтанных состояний, приводящих к такому развитию событий, которое постфактум ощущается как закономерное. И собственно, как в монументальную пропаганду, так и в карикатурную контрпропаганду встроена эта идея спонтанного состояния, застывшего мига мысли, которое делает все происходящее «само собой разумеющимся». Мысль на челе статуарного императора, или мысль простеца, издевающегося над отсталостью правителя.

Вместо той искусной типологизации, которую предполагала пробуждающая воображение классическая политическая речь, проводящая всех участников политики через все стандартные варианты участия в политике, визуальность нового времени требует видеть в политической жизни как раз разрушение всякой типологии политического участия самой индивидуальностью политика, самим насилием его речи. Сейчас политическое вновь возвращается в нашу жизнь, и возвращается многочисленными и вполне индивидуализированными речевыми оборотами, что внушает надежду на то, что эта политика не будет очередной раз соблазнена «сильными» визуальными образами.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67