Новая книга Святослава Каспэ посвящена ценностному ядру нации. Опустошенность или скудость этого ценностного ядра исследуется пристально – политическая теология, как реконструкция «сакрализующей» или «нормативной» стороны политических решений, оказывается гораздо лучшим подспорьем, чем описание отдельных институтов. Имманентная институциональная логика для книги Каспэ была бы неприемлема: не только потому, что сами институты мало что говорят о механизмах политического влияния или политического авторитета, но и потому, что в России сами институты систематически подрывали свою собственную легитимацию. Множество замечательных примеров такого самоподрыва можно найти в наблюдениях Каспэ о внешней политике современной России: например, почему, вместо того, чтобы использовать общепринятые в мире политико-экономические рычаги давления, главным агентом внешнеполитических санкций оказывается ведомство Геннадия Онищенко, находящее нелегальных микробов в грузинских или эстонских продуктах? «Открыто высказанное нежелание торговать с подлецами… было бы более внятно, чем предъявление претензий к повышенному содержанию пестицидов и бензопирена в выпускаемой подлецами продукции» (с. 72). Или зачем поступаться принципом нерушимости границ, который исповедовала российская внешняя политика до грузино-осетинского конфликта 2008 г., вместо того, чтобы вести последовательную и с международной точки зрения политику защиты прав гражданского населения в других странах? Или идти на тайные сговоры с властями республик бывшего СССР, вместо того, чтобы публично объявить о ценностях, интересах и претензиях? С внешней точки зрения это воспринимается как циничная и недальновидная политика, «действующего глобально, но мыслящего локально» (с. 162) государства. Но нужно отметить, что и во внутренней жизни такая самоделегитимация институтов, их самофрагментирование и превращение в проекции текущей политики прежде всего ударяет по участникам самих этих институтов – тот ущерб, который терпят «простые люди» от коррупции или отсутствия кодифицированного законодательства, может амортизироваться общей «непредсказуемостью жизни», тогда как ущерб, который несут сами исполнители от неясности их политико-правового положения, гораздо больше – ненадежность положения, вызванная тесной связкой правовых привилегий и политического участия, явно мешает сколь-либо рациональной модернизации политических институтов. В результате институты не модернизируются (какие бы вывески модернизации не вывешивались), а стремительно «деполитизируются». Как пишет Каспэ, переход от выборов к назначению губернаторов или председателя Конституционного Суда – это не решения внутри политической системы, производящие политические эффекты, а «деполитизация и нейтрализация», по Шмитту (с. 68), превращающая политику в отражение усилий политического менеджмента по прекращению дискуссий. Сам лозунг «унификации политической системы» подразумевал, что актор унификации находится вне политики, и эта унификация производится с одной стороны единичным решением президента, как уже внеполитической фигуры, как некоторого совершенного института менеджерских и экономических решений, а с другой стороны – наличием общего поля деполитизированных интересов и договоренностей о том, какие правовые основания для текущей политики будут выбраны. Такие фигуры деполитизации мы наблюдаем до сих пор, скажем, в выступлениях премьер-министра, сводящего политические вопросы с одной стороны к личным обидам, из которых он пытается собрать в своей речи фиктивное поле политической полемики, с другой стороны – к борьбе прагматических интересов, по отношению к которым он выставляет себя всезнающим оком.
Результаты этой деполитизации сейчас налицо: мы видим, сколь постепенно формируется повестка протеста. Для того, чтобы, например, судебная реформа оказалась частью обсуждения, потребовались не явно неправосудные решения по участникам митинга на Чистых Прудах, а неправосудность всей системы судопроизводства, подвержденная тем, что ни один из исков по фальсификации выборов не был удовлетворен и ни один из фальсификаторов не был осужден. Таким образом получается, что неправосудные решения по отдельным лицам воспринимаются как решения чисто политические, которые могут быть оспорены в ходе политической борьбы, но не в ходе создания политических ценностей (таких как независимый суд или вообще защита достоинства отдельного лица). Чтобы возник вопрос о том, что политическое может быть восстановлено только после пересмотра действия всех сложившихся на данный момент договоров о деполитизации, нужно, чтобы все действия такого института как суд воспринимались как сознательная деполитизация политического, как превращение правосудия в инструмент снижения издержек, которые были бы слишком большими и для судей, и для чиновников, если бы суды в их нынешнем состоянии судили бы справедливо.
С.И. Каспэ совершенно справедливо пишет, что возвращение политического в политику возможно только в области ценностей и задач. В противоположность позднесоветскому политическому имморализму и бытовому равнодушию, «на знаменах перестройки был – среди многого прочего – начертан призыв к восстановлению взаимной адекватности дискурса и социальной реальности, причем не только за счет приближения первого ко второй («гласность»), но, главное, за счет реформирования второй в соответствии с обновленным первым («общечеловеческие ценности»). В эксплицитном своем измерении… перестройка вдохновлялась и обосновывалась идеалами, а не интересами…. Более того, и в «девяностые» идеалы продолжали играть определяющую роль в выборе политического курса – с той оговоркой, что «молодые реформаторы»… зачем-то сочли нужным всячески маскировать жесткую нормативность своей программы, обходясь ее приземлено рациональным и оттого малоубедительным обоснованием» (с. 65—66). Как путь к восстановлению этого идеала Каспэ предлагает восстановление партийной конкуренции – но в новом, совсем необычном смысле. Исходя из некоторых идей А.М. Салмина, Каспэ пишет, что партия как «часть» общества противостоит, с одной стороны, стратегиям бизнеса с неизбежным присвоением ресурсов социального внимания и политического интереса, а с другой стороны, горизонтальной рациональности бюрократии или слоев простого населения – в этой рациональности происходит конвертация интересов в закрепленные структуры взаимодействия и взаимопомощи, тогда как вертикальная структура партии, ее социальный лифт, препятствует обесцениванию этого взаимодействия, превращения его в коррупционную сделку или в стагнирующий раздел сфер влияния.
Но кроме таких реформированных партий, важнейшим институтом возвращения политического в российскую политику, Каспэ называет Русскую Православную Церковь. Отвергая все мифы о «реакционности» и «почвенности» Русской церкви, Каспэ остроумно отмечает, что и сторонники, и противники роста влияния РПЦ на общество, и даже равнодушные наблюдатели, одинаково связывают возможный успех РПЦ в общественной и политической жизни со становлением институтов демократического выбора и конкуренции. Только эти институты могут обеспечить создание достаточного количества буферов, начиная от возможной Христианско-Демократической партии, и кончая общими нормами критики политических идеалов, которые и сделают РПЦ, располагающую набольшим ресурсом доверия населения, важнейшим элементом «строительства нации».
Строительство нации в России затруднено целым рядом обстоятельств, начиная от отсутствующей национальной идентичности («Россияне» - это обозначение политического проекта, а не гражданского состояния), и кончая отсутствием последовательной внешней политики. Последовательная внешняя политика – это далеко не всегда экспансия, обращающая политический идеал в норму использования захваченного ресурса, но гораздо чаще – это создание воображаемой национальной идентичности, то есть создание нации. Именно так и создавались нации: они решали, зачем они нужны внешнему миру, и что им нужно от внешнего мира. Современная Россия решила, что от внешнего мира нужны технологии – но вместе с политическим одобрением: стратегия, которую я бы обозначил, «будем строить технопарки, пока Западу в целом нравится Россия», поневоле отменяет и норму внешнего мира, и сводит вопрос о национальной идентичности не просто к политическому капризу, а к воображаемому капризу, воображаемому капризному взгляду извне на себя. И такой каприз, вероятно – неизбежное следствие кончины СССР, имперские притязания которого были связаны с самой капризной сферой военного превосходства в результате гонки вооружений – капризного, потому что никогда не известно, какие очередные «звездные войны» обгонят на непредсказуемом вираже.
Убедительные характеристики СССР как империи, данные в книге Каспэ, можно дополнить только одним соображением. Для всякой империи jus gentium, сохраненные права завоеванных народов, является важным конститутивным моментом: с одной стороны, эти права создают воображаемое надполитическое единство империи, а с другой стороны, делают имперское право, jus Romanum, реальностью политического действия. Советский Союз нуждался в двойном поясе легитимации: в социалистических странах, как внешнем поясе Империи, местное право действовало, несмотря на калькирование советских политических и гражданских институтов, тогда как во внутреннем поясе, советских республиках, местное право оставалось именно на уровне неофициальных институтов, тех обычаев, которые и определяли как народную жизнь, так и движение местных элит. Таким образом, советская правовая реальность была зонтичной для ближайшего круга общностей, с которыми установлено постоянное социально-политическое взаимодействие, но при этом была политической реальностью для соседей – почему после распада социалистической системы вопрос о прежнем взаимодействии с СССР был осознан как вопрос политический, и как пишет Каспэ, «демократические институты в этих государствах были отстроены достаточно быстро… потому что… первичной ценностью стала реставрация политических наций, с разной степенью убедительностью представленных исключительно жертвами внешних тоталитарных сил» (с. 152). Насколько такая двойная легитимация отражается и в наши дни на деятельности большинства социальных институтов, можно понять на множестве примеров, скажем «социальная политика» понимается в России либо как зонтичный бренд для чисто финансовых трансакций, вроде повышения пенсий, изменения налоговой политики и т.д., либо как ряд решений власти, связанных с требованием политической лояльности – причем лояльности не в смысле соблюдения законов, а в смысле поддержки властных групп как носителей «имперского права». Но таких зеркал много, если я возьму любезную мне гуманитарную науку, то существует две модели описания состояния гуманитарной науки в России: согласно одной из них, воспроизводящей одно из наиболее известных «западных» самоописаний функционирования науки, в каждом областном вузе существует несколько гуманитарных научных школ, и плох тот заведующий кафедрой, который не создал свою школу, а согласно другой, тоже в крайнем выражении «на всю Россию только два десятка гуманитариев в центре – в РГГУ и Вышке». Хотя обе эти модели легитимируются через указание на референтные группы, такие как «Запад» (признание на Западе), «общество» или научные эксперты и потребители научной продукции, для них важно не только то, что они из нескольких сложившихся на Западе способов самоописания науки воспроизводят два, условно «университетский» и «придворный», но прежде всего то, что эти самоописания воспроизводят советские модели функционирования науки, «зонтичную» (советские гуманитарные кафедры и советские отраслевые институты) и «имперскую», политизирующую право (АН СССР, с отбором «мэтров среди мэтров» и пресловутыми «интригами» как побочным моментом политизации права).
Сакральное и социальное – магистральная тема книги Каспэ, обоснованная в теоретическом введении – компас всех рассуждений. Для России сакрализация секулярного была бы крайним случаем – в России нет ни французских интеллектуалов как носителей политического атеизма, ни турецкой армии как носителей кемалистского проекта. Время, когда сакральное стало пониматься как «капитал», который накапливается за счет институционализации собственного статуса, на наших глазах прошло: сами эти акции уже не котируются на политическом рынке, во всяком случае, на политической бирже Площади Сахарова. Но у России есть все возможности вернуть сакральное ядро в ходе «выстраивания центральной институциональной системы» (с. 60); только для этого нужно, чтобы вопросы повестки дня возникали не только как отдельные ответы на вызовы времени, но и как общая наша задача вновь легитимизировать политику. Центральная институциональная система, как и центральная нервная система, должна обходиться без конвульсий, она должна просто привыкнуть жить без боли.
Каспэ С.И. Политическая теология и Nation-building: общие положения, российский случай. – М.: Росспэн, 2012. – 192 с. – 1000 экз. – (Россия. В поисках себя…)