Молодой мыслитель старой страны

Внушительная по объему и широте повествования работа Мартина Малиа «Александр Герцен и происхождение русского социализма» оказывается первой ласточкой после довольно-таки затянувшейся зимы русской левой социальной философии. А наступило это время стремительно: после вечного советского лета радикальных мыслителей, сопровождавшегося непременным аккомпанементом из революционных гимнов, одухотворенных строк признательности этим символам земли свободных людей и первым глашатаям новой эры.

В короткую осень Перестройки все эти российские исполины исторической мысли не успели как следует пожелтеть и осыпаться естественным образом, когда заморозки начала 1990-х сковали, остановив, но не предав окончательному забвению, их время. Но этот невольный возврат к истокам социализма в России через 1965 год, именно тогда увидела «большой» свет работа Малиа, не является в данном случае каким-либо живительным ветром, пусть даже ворвавшимся в почти пустые залы былых дебатов. Даже «пристегивание» в этой связи дискуссионной переписки Карла Маркса с Верой Засулич о крестьянской общине в России и перспективах строительства социализма здесь становятся третьей ногой, которая не найдет твердой почвы для себя в потоке мыслей Малиа. В этом отношении работа американского историка может быть, скорее, вызвать желание получить уже заочную сатисфакцию от тех, кого заденут излишне вольные пассажи о Герцене или социализме в целом. Будут и другие, но о них позже.

Недаром во вступительной статье Александр Павлова помимо классического очерчивания изгибов биографии исследователя, русской «родословной» его идейного багажа (речь об учителе – историке Михаиле Карповиче) и академических перипетий, читателя ждет предостерегающее послание – на дороге жизни и творчества Герцена, которую для него изящно вымостил Малиа, часто лежит печать психоанализа.

Можно было бы оставить это замечание в качестве важной пометки на полях, даже с несколькими восклицательными знаками, если бы Малиа сделал подобные «огрехи», оставив соответствующие следы в тексте без нарочитой системности. Однако психологизация жизни и творчества Герцена, а также особое тяготение автора к социально-психологической интерпретации становления демократической/социалистической идеи являются здесь, без сомнения, определенной методологической установкой. Тем более, что сам Малиа об это вполне ясно говорит – с необходимыми оговорками - в конце работы: «Основной тезис настоящей книги — показать, что демократический идеал появился в России не путем прямых размышлений о бедствиях масс, но посредством интроспекции относительно привилегированных индивидов, из-за фрустраций, обобщивших чувство собственного достоинства до идеала достоинства всех людей» [1].

Учитывая время написания работы, неудивительно, что вставшая на крепкие ноги психология была достаточно популярным и относительно новым источником, из которого черпали мысли и аналитические установки обществоведы. Здесь кажется уместным выйти за пределы принципов исследования Малиа, чтобы через определенное преувеличение четче определить их. Так, выражаясь несколько в радикальном ключе, но в том же духе в отношении самой работы Малиа можно было бы добавить: блестящая рационализация, потрясающий защитный механизм!

Последнее лишь отчасти – каждый должен сам определить в ходе чтения эту пропорцию – является фривольным выпадом. Особенно если учитывать некоторую общую асимметрию в исследованиях, прежде всего – психологических. Исследуется аномалия и на аналитический стол психологов попадают отличившиеся, неординарные, вышедшие за рамки или попросту представляющие интерес: великие диктаторы, революционеры и радикальные идеологи. Речь, конечно, не об аналогии с судебной психиатрией. Однако на библиотечной полке психологических интерпретаций радикалов окажется на порядок больше чем скромных идеологов капитализма и либерального политического порядка. Но чем психологическое обоснование жизни Бакунина, Маркса, Ленина важнее схожего «разглядывания» Адама Смита, Джона Локка, Фридриха фон Хайека? Здесь сливаются в один мощный поток две практики, каждая из которых, доведи мы ее до строгой формализации, продемонстрирует особый двойной стандарт.

Первое связано с общим принципом относительного суверенитета автора, который гласно и негласно запрещает искать корни идеи и философии в перипетиях судьбы автора, вполне в классическом духе разделяя чувствуемое и мыслимое. Можно говорить о влиянии мыслителей, исторической действительности – но всегда через некого медиатора, если хотите, с согласия суверенного и наделенного «неприкосновенностью разума» автора. Речь идет о принципиальной защите непроницаемой дистанции между сознанием и внешним ему миром, где и происходит творчество. Как было ранее отмечено, по отношению к некоторым персонам подобный принцип равноправия идей нарушается вторжением Эдипова комплекса или психологических травм юности по линии сын - отец.

Эта свободная конкуренция «чистых идей» возможно при нормировании правил языковой игры, которые уже предполагают укорененность или договоренность в физическом, ассоциированном мире, где существует конкретный способ производства благ и ценностей. Второе означает право «сильного» и «нормального» в объяснении других и вынесении им вердикта: от недавних выводов дерматологов о возможном влиянии кожного заболевания на психику Маркса, до уже упомянутых примеров или вердиктов оппозиционерам в советской психиатрии, да и не только в ней. Малиа, думается, удивился бы подобной перспективе рассуждений, однако современное развитие психологии и генетики для многих гуманитариев готовит новые дебаты о защите свободы и права на невмешательство в суверенное сознание со стороны детерминизма снизу.

Если интерпретации с позиции объяснения личного мира Герцена – юность, отношения с отцом – представляются достаточно спорными, то обоснование появления и развития политического общества в России, наоборот – интереснейшим пластом работы. Вся нить действительной жизни российского дворянства первой половины XIX века, отчужденного как от высокого признания, так и от забот о собственном существовании, оказывается пропущенной через ушко иглы ее радикального глашатая Герцена, стремившегося, по мысли Малиа, схватить вместе далекий и притягательный крестьянский мир с высокими мыслями и высшего света. И вот здесь Малиа, ведя нас через оставленные русским социалистом на полотне истории стежки, открывает в динамике мир общественной жизни того времени, в котором вырос «дворянский революционер».

Эта сквозная, хотя и не целенаправленная идея создание генеалогии российского радикала и интеллигенции в России первой половины XIX века кладет не один камень в основание принципов антропологии идей. Речь, конечно, идет об исследовательской перспективе, хотя и довольно явной. В некоторой степени Малиа восполняет пробел или недосказанность, что будет точнее, в объяснении развития идеологий в классическом марксизме. В этом отношении представляется, что историк, объясняя «дворянский социализм» Герцена, хотя и указывает на его неукорененность в производственных отношениях, но при этом явно следует методологическим принципам Маркса. В конце концов, марксистский метод изучения истории – даже без использования соответствующих объяснительных понятий – приводит Малиа к вполне характерным выводам о причинах появления идеи социализма крестьянских общин Герцена. Часто используемое Малиа понятие фрустрации здесь вполне соответствует понятию «отчуждения», его внутриличностному и внутригрупповому измерению. Особенно если учесть, что у демократической дворянской интеллигенции отчуждение от старого режима формируется в большей степени неэкономическими механизмами, их интеллектуальным досугом в различных формах, этой особой формой жизни.

Здесь исследование американского историка непосредственно касается феномена интеллигенции, в определении которой он выделяет не только невозможность ее самореализации при старом режиме, но и достаточно высокий социальный статус, дающий известный атрибут свободного гражданина у Аристотеля – свободный досуг.

В этом отношении вполне понятна позиция Малиа, относившего зарождение и, в определенной мере, само развитие социалистической идеи к положению и деятельности интеллектуалов, а не становлению класса пролетариата.

Несмотря на жанр интеллектуальной биографии, заложенные в текст обобщения ложатся на вполне ясные социологические интерпретации. Если Герцен является ярчайшим представителем русской радикальной мысли середины XIX столетия, то выводимый через него контекст и устойчивые общественные (в понимании «общества» в то время) отношения претендуют на устойчивый аналитический конструкт. Черты России времени Герцена, через которые со своим героем следует Малиа, начинать играть красками в свете сегодняшней действительности неопатримониальных государств - этих новых «старых режимов» - СНГ, Ближнего Востока, Азии и Латинской Америки. Репрессивная и коррумпированная бюрократия, обросшая сетью персонального патронажа, автономное от принятия политических решений общество, образованные интеллектуалы, утратившие социальный статус, но не досуг и потребность быть услышанными.

Вряд ли безусловная ценность теперь доступной на русском работы Малиа может быть переведена новым поколением российской интеллигенции в какой-либо ее политический эквивалент. Поднимаемый вопрос о перспективах особого пути «русского социализма», кажется, делает шаг к человеку от сталинского принципа – построение социализма в одной отдельно взятой стране. Но это возвращение ставит его в практический интеллектуальный тупик, вызволение из которого становится реальным лишь через идейное донорство живым и обсуждаемым идейным проектам. Вряд ли подобное сиротство идей Герцена в современной России может исчезнуть. Ни исторический опыт, ни состояние российского общества, преимущественно лишившегося значимых сетей доверия и солидарности, не позволяют увидеть к «возвращении» к идеям Герцена и толику политического прогрессизма. Увы. Социализм Герцена был в некотором роде готовностью молодых и живых сил периферии взять на себя первоначальный груз строительства будущего. Сегодня Герцены могли бы еще появиться в Африке, Латинской Америке, Азии. Примечательны здесь определенные нотки надежды у европейских левых на внешнюю и внутреннюю периферию, способную начать сплоченный протест, пробудив ото сна остальных. Интерес интеллектуалов к восстанию сапатистов «против глобализации» в мексиканском штате Чьяпас в 1994 году более чем характерен. Россия же все же уже окончательно, кроме ее современных национальных окраин, перешла в лагерь «старых» государств, потеряв «молодость».

В этом отношении гораздо большим потенциалом обладает наследие социалистического интернационализма Маркса, Ленина, Троцкого, Черветто и др.

Нельзя сказать, что кризисные явления последних двух десятилетий не создали определенный национальный общественный запрос. Наиболее «близкая» идея, умолчим о степени ее поддержки, касается массового развития сельского хозяйства и деурбанизации на фоне возрождения кооперативного движения. Возрождение «молодого народа» и живой нации в данном случае становится естественным спутником экологизма или, скажем прямо, полурелигиозных течений с характерной риторикой возвращения к природным истокам и утерянной гармонии. Однако трудно представить, как идеи «русского социализма» Герцена в данном случае смогут существовать с подобными проявлениям российского «нью-эйджа» на одном интеллектуальном поле.

Примечания:

1. Малиа М. Александр Герцен и происхождение русского социализма. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2010. С. 561.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67