От редактора РЖ. Я попросил своего старого друга и наставника Дмитрия Барама рассказать о его очень извилистой истории политических убеждений в течение последних двадцати лет, которой я оказался невольным свидетелем. Дима был создателем и руководителем кружка по русской философии «Летописец», который существовал с октября 1987 года на кафедре Истории философии народов СССР философского факультета МГУ. В этот кружок входили соиздатели старого «Логоса» и ныне признанные интеллектуалы Игорь Чубаров и Олег Никифоров, виднейший исследователь творчества Вл. Соловьева в России Алексей Козырев, автор многочисленных научных трактатов и одного романа Василий Ванчугов, специалист по русскому Ницше Юлия Синеокая и многие другие. Появлялись у нас и такие известные ныне люди, как Кирилл Якимец, Александр Казаков и Юрий Тюрин. Время от времени посещал заседания кружка Дмитрий Галковский.
Дима в моем окружении оказался первым человеком, который вполне отрицательно воспринял первую разоблачительную волну перестройки, всеобщее прозрение и массовое саморазоблачение эпохи «Огонька». И он был единственным известным мне человеком, проголосовавшим в марте 1989 года за Евгения Бракова, отказав в доверии к Ельцину. Но это был высший момент его либерального консерватизма. В 1991 году он уже голосовал за Ельцина, хотя впоследствии поддерживал скорее Явлинского. Что-то не вполне понятное мне произошло в самом начале 1990-го года, и это что-то, возможно, было обусловлено сдачей Советским Союзом своих внешнеполитических позиций. Суровая реальность постсоветских десятилетий оторвала Диму от любимого занятия – философии, и он, выпускник философского факультета, вынужден был зарабатывать на жизнь, занимаясь обычным делом москвичей 1990-х – частной торговлей.
Мне всегда было любопытно, как происходит в человеке смена убеждений, что заставляет в целом очень близких по духу и биографии людей относиться по разному к одним и тем же фигурам и событиям. Почему яростные радикалы в какой-то момент становятся матерыми консерваторами, и по какой причине твердокаменные охранители неожиданно начинают призывать к революции? Объяснить свой собственный жизненный выбор, оценив его именно как идейный выбор, а не как поиск средств для карьерного успеха — в этом и состоит, я думаю, единственное призвание подлинного философа.
* * *
Предложение вспомнить свои переживания двадцатилетней давности стало для меня некоторой неожиданностью. Хотя после получения этого предложения мне даже стало самому интересно разобраться в своих тогдашних политических метаниях.
Размышляя над этим предложением, особенно над тем определением, которое дал мне мой друг — «либеральный консерватор» — я обнаружил, что в этом определении моих, увы, не совсем последовательных взглядов, скрывается нечто большее, чем констатация мой непоследовательности. В нашем разговоре о предстоящей статье как то сам по себе возник образ Клима Самгина… И я понял, что мои воспоминания должны быть чем-то большим, чем просто воспоминаниями, чем просто высказыванием о событиях двадцатилетней давности. Я часто думаю о своем отношении к Путину, его политике. И здесь мои собственные противоречия каким-то странным образом накладываются на отношение к нему. Я вдруг понял, что необходимо высказаться фактически на тему истории реформ в современной России. Я должен разобраться и в этом. Однако мне видится, что, будучи почти ровесником с Путиным, у меня идет постоянный спор с ним, с противоречиями моего поколения, с самим собой. Этот внутренний спор далеко не завершен. И все же…я рассматриваю для себя эти воспоминания именно в качестве начала такого спора. Возможно, настоящая статья поможет разобраться и в этих непростых взаимоотношениях с собственным поколением.
Но надо было бы начать не с этого, а с того утра 1986 года, когда в Москве открывался ХХVII съезд КПСС, на котором, как уже ожидалось, должен был быть сформулирован курс на перестройку. Должен честно сказать — я не верил, что «совок» может быть реформирован. Все казалось столь незыблемым и твердо установленным, что вряд ли следовало ожидать существенных изменений. Хотя само желание этих реформ и их необходимость вполне сознавалась. Почему? Может это и покажется кое-кому странным, но в этом повинен был Салтыков-Щедрин. Чтение его произведений тогда убедили меня в невозможности кардинальных преобразований страны. Я тогда думал, как и многие, что период правления большевиков — не более, чем трагическое недоразумение, которое легко устранимо. Если « все делать правильно», «как у них». Но что-то мешало так думать. Я занимался тогда историей русской философии. Ясно, что рассматривать ее изолировано от общей судьбы страны было просто невозможно. Русская философия самым тесным образом связана и отражает общую судьбу Отечества. Сразу скажу - это была Россия, а не СССР.
Так вот. Чтение Салтыкова перевернуло меня. Я сознал, что большевики вовсе не «злонамеринники», не случайность истории, как хотел представить их Солженицын в «Красном колесе», в них проступает нечто большее — глубинная «порочность» самой России, ее историческая судьба. При всей гениальности ленинской политики нэпа, победа позиции Сталина была неизбежной. Надуманным, как я считаю теперь, и вместе с тем в чем-то лично трагическим является то, что мы никогда не можем стать другими. А поэтому никакие реформы не изменят главного – саму Россию. Именно на этом и строилось моя уверенность в невозможности изменений. И все же я горячо поддерживал любые действия Горбачева и его команды по реформированию общества. Конечно, общество не может быть преобразовано быстро, неудачи переживались лично, хотелось более быстрого их проведения и…всегда довлело ощущение какой-то безысходности. Я участвовал во многих митингах, я горячо поддерживал отказ от знаменитой 6 статьи Конституции, но своего места во все более усложняющейся палитре политической жизни я не находил.
Хотелось не полумер, а радикальных преобразований…а куда?...наверное, даже и не знал сам…
Программа «перестройки»
Тогда, в последние годы 1980-х, ставшими первыми годами перестройки и кануном серьезных изменений 90-х, я уже пришел к выводу, что политика Горбачева оказывается несостоятельной. Было очевидно, что он, начиная процесс преобразований, не очень представлял, что именно надо было делать. При всем моем уважении к нему как личности, сознавшей необходимость изменений, я считал и считаю сейчас, что президент СССР не оказался конгениальным тем задачам, которые поставила перед ним история. Шараханья, непоследовательность и главное — отсутствие четкого представления о стране, знания ее истории, особенностей и путей реализации преобразований, все это заставляло искать иных политиков, способных решить данные задачи.
Однажды мне предложили присоединиться к сторонникам Ельцина. Я отказался. Человек, предложивший мне это, не был образцом порядочности, и данное обстоятельство сыграло свою роль. Наблюдая за происходящим, я вдруг увидел, что радикально настроенные сторонники Ельцина оказываются просто карьеристами, сделавшими ставку на нового лидера.
Был ли я прав в этом своем отношении к Горбачеву? …И да и нет. Социал-демократический дух его политики мне и сейчас представляется абсолютно верным. Жизнь ставила три основные, на мой взгляд, вопроса — изменения внешней политики, внутренней политики и реформы в экономике. Особенно неприемлемой мне казалась политика Горбачева в отношении Запада. Я не видел будущего страны в системе по типу восточного общества, поскольку авторитаризм был совершенно неприемлем. Но и постоянное уступничество Западу мне не казалось правильным. Я ждал от политики Горбачева изменений в отношении тех стран, которые являлись донорами страны. Бесконечная экономическая поддержка стран в противостоянии с Западом за счет благополучия собственного народа, явно была нецелесообразной. Поэтому крах СЭВ и Варшавского договора, хотя и был мной воспринят как поражение, однако я воспринимал его отнюдь не трагически. Отказ страны от помощи африканским режимам и арабским я принимал как правильный курс, поскольку экономическое положение страны становилось все хуже и хуже.
В сфере внутриполитической совершенно четко ощущалась необходимость смены идеологии. Точнее значительное сокращение ее объема, изменение содержания и приведение в соответствие национальной традиции. Тем не менее, от крайностей национализма таких организаций как «Память», чисто религиозных движений, ставивших по сути политические задачи, я был всегда далек.
Надо признать, что я с трудом представлял себе будущее политическое устройство страны. Конечно, большевистский авторитаризм и монополия КПСС должны были быть изменены, но каких-то четких представлений о политическом устройстве у меня тогда не было. Наверное, тот тип демократии, который существовал в дореволюционной России, был для меня оптимальным. По крайней мере, это была многопартийная демократия.
Я считал тогда и считаю сейчас, что реформы в экономике должны были идти другим путем. Единственной отраслью, готовой к рыночным реформам, была кооперация. И через развитие кооперации должно было осуществляться постепенное реформирование всего хозяйства. Госпредприятия должны были преобразованы в госкорпорации. Но, я хочу это особенно подчеркнуть, именно тогда, а не сейчас. Чисто рыночными должны были стать торговля и сфера обслуживания. Относительно сельского хозяйства тогда я считал, что необходим фермерский путь развития. (Правда, сейчас я не разделяю этих взглядов, но это особая тема).
Православие и реформы
Наиболее популярным политиком тогда был, конечно, Борис Ельцин. Отношение к нему у меня менялись неоднократно. Из всех фигур, ставших выразителями идейного брожения в партии, для меня были значимы два человека. Егор Лигачев, старый партиец, занимавший, несомненно, консервативную позицию и Борис Ельцин, взявший на себя лидерство более радикального крыла партийцев. Мои симпатии были на стороне Лигачева. Нет, я не верил в возможность решения задач страны путем мифического «восстановления ленинских норм» жизни. Я испытывал глубокое уважение к человеку, который отстаивал идеи, вовсе не популярные тогда и против своей воли принужденный подчиняться генеральному секретарю. Я часто вспоминал один эпизод из русской истории. Реформы эпохи Алексея Михайловича — противостояние Никона и протопопа Аввакума. Лигачев был похож на последнего, искренне желавшего перемен к лучшему, но не способного к новому подходу в его решении. Отношение к Ельцину было сложнее. Да, его бунт и расставание с партбилетом, его критика темпов реформ… Но одновременно, отталкивал его популизм в должности первого секретаря МГК КПСС, его заигрывания с обществом «Память».
Более того, изучение русской философии и, следовательно, особенностей русской духовной культуры, делали меня не сторонником радикальных реформ. Страна почти сто лет развивалась в совершенно другом направлении. Большевики, особенно после сталинского переворота в партии и изменения политики нэпа, стали, безусловно, на консервативный путь общественно-политического развития. При всех своих огромных издержках такая концепция развития общества была наиболее адекватной ее менталитету, но входила в разительное противоречие с необходимостью быстрого экономического развития, которое продемонстрировал нэп.
Я не читал и не знал тогда работ Макса Вебера. Правда, слышал о его работе, посвященной связи буржуазных экономических отношений и протестантской религией. Но сама эта идея казалось применимой к истории России. Помню, что эту проблему пришлось обсуждать с Вадимом Михайловичем Межуевым. Тогда я защищал позицию, если коротко, что развитие России обусловлено влиянием православия, которое по своему духу противно рыночным преобразованиям. При этом, конечно, я представлял Россию как бы обладавшей своей социо-культурной спецификой. Это убеждение осталось и сейчас, несмотря на повальное увлечение православием и почти насильственное воцерковление общества, восторгов по поводу которого я не разделяю. Многонациональная страна, где уживаются практически все известные конфессии, не может избрать одну религию в качестве приоритетной. Более того, светское государство, которое существовало до этого времени, было более прогрессивным и создавало основу социального мира. Православие, тот социально-культурный менталитет, которое оно сформировало в российской истории с одной стороны, абсолютно неприемлемо для успешности политических и экономических преобразований. Но с другой стороны, что делать со столетиями общественно-культурной практики существования страны?
Кстати, я никогда не мыслил свою Родину как СССР. Все мои интересы, мечтания и проекты относились именно к России. Что в конечном итоге определило мое отношение к развалу империи. Восстановление православия в своих исторических правах — вот по моему убеждению максимально правильная политика в отношении к церкви. Поэтому в отличие от большинства в фигуре нового патриарха я вижу не радетеля православия, а протестанствущего реформатора, пытающегося превратить православие в политическую силу. Я не отношу себя к числу верующих и не собираюсь подробно разбирать свое отношение к Кириллу. Важно, что православие как таковое, православие «соборян», подошло к концу. Что последует за этим… Бог знает.
Pro после contra
Одним из главных событий того времени были выборы на съезд народных депутатов СССР в марте 1989 года. Были выдвинуты две кандидатуры – директор ЗИЛа Евгений Браков и Ельцин. Я понимал тогда, что Ельцина нельзя было допускать к власти. В нем слишком сильны были популизм и разрушительность, митинговщина и анархия.
И я отдал свой голос Бракову. После я узнал, что оказался в числе 0,2 % проголосовавших за Бракова. Конечно, я понимаю, что Ельцин получил столько голосов вовсе не в свою поддержку. Это было политическое фиаско Горбачева, его курса. Но лично я не придавал фигуре Горбачева столь серьезного значения. Мне было важнее остановить Ельцина.
Возможно отношение именно к Горбачеву, его неспособности адекватно отвечать на вызовы истории, не способности правильно определить пути реформ, привели меня к тому, что на следующих выборах я поддержал Ельцина.
Я был и среди защитников Белого дома, хотя не бросался под танки и не получал награды. Мне было на это все наплевать. Предательство Горбачева было очевидным, а путь, декларируемый ГКЧП, тогда для меня, как и сегодня, был совершенно неприемлем. Так что я считал нужным поддержать именно Ельцина.
Возможно, моя политическая позиция многим покажется странной и трудно поддающейся однозначной оценке внутри привычного политического деления на либералов и консерваторов. Особенно очевидным для меня эта проблема стала после публикаций моих статей на АПН и последней моей статьи о 4 ноября на РЖ. Все они написаны по крайней мере искренне. А измы…
Разве благо страны, Родины зависят от измов? Разве действия политических лидеров и правящими партиями должны подчиниться лишь позиции, укладывающейся в прокрустово ложе партийных программ и установок? Впрочем, я сам могу назвать неутешительность такой позиции. Но она такова. Мне трудно давать самому себе оценку.
Но, увидев фильм, а затем прочитав на одном дыхании роман Максима Горького «Жизнь Клима Самгина», я увидел эту проблему иначе. Она оказалась значительно сложнее и трагичней. Об этом я снова вспомнил, когда просматривал материалы по «Вехам». Трагизм российской интеллигенции, постоянно совершавшей путь Радищева «из Москвы в Петербург» и обратно, критиковавшей социальную несправедливость в стране и выступавшей с позиции «партии ценностей», но, тем не менее, ощущавшей необходимость преобразований, был свидетельством отсутствия по существу политического мышления. Поскольку объектом преобразования мыслилось не конкретное, а целое.
Интеллигенции постоянно хотелось достичь некоего идеала социальной справедливости, стоящего выше всех политически рациональных и конкретных установок и методов. Несовершенство мира, сконцентрировавшаяся в несовершенстве своей страны, глубокая и искренняя любовь к Отчеству и стремление к достижению для него благополучия и процветания, но при этом желание избежать всех противоречий и насилия, связанных с осуществлением этого идеала. Постоянное мучительное переживание неприемлемости мира, в основе которого лежит пусть даже и одна слезинка ребенка, раздвоенность карамазовского неприятия мира Божьего, но не отрицания Бога как такового, ставили российскую интеллигенцию в позицию, так прекрасно сформулированную в Евангелии от Матфея.
Гибель Самгина - это апофеоз трагической судьбы всей российской интеллигенции. В ней с необыкновенно глубоким трагизмом Горький не только честно признал свою собственную политическую несостоятельность. Он принес, если хотите, покаяние за всю российскую интеллигенцию. И не «Вехи», а именно «Клима Самгина» следует рассматривать в качестве свидетельства завершения неполитического, духовно-просвещенческого этапа в развитии общественной мысли России. Что этот этап означает для судьбы самой России? Наверное, лично трагическое, но исторически правильное событие, потому что в условиях рыночной экономики, с ее новыми классами, группами, с ее поляризацией интересов, аполитичность становится почти предательством. Но одновременно и означает, что прощание с прошлым все же наступает. Пусть будет так, если это в конечном итоге сделает наше Отечество более счастливым.
Место интеллигентских мечтаний должна занять реальная политика, ядром которой, по моему убеждению, должна стать концепция «национального достоинства». Но это уже совсем другой разговор.