Меня все не отпускает брутальный символизм мультфильма "Мадагаскар". На этот раз нью-йоркские обезьянки грозят бросаться сверху какашками. Стремглав впадая в детство, зритель хохочет: сила сказки не в англоязычии четвероруких и даже не в робкой аллегории на американский милитаризм, а в предельной свободе волеизъявления.
* * *
Эта, единственно естественная, направленность полета дерьма - сверху вниз - представляется мне и гравитационно обоснованной, и исторически преемственной. Наши пращуры приматы, начиная с полоумных полуобезьян лемуров и недвусмысленной тупайи, кажется, именно с этой целью добились выхода в объемную, с вертикальной компонентой систему жизненных координат. Вожак на верхушке дерева может гадить на сидящих ниже более слабых конкурентов и самок, те - на молодняк. В этом, очевидно, и заключается сущность Мирового Древа и любой социальной иерархии. Властная вертикаль дает право не заботиться о судьбе своих экскрементов: это проблема тех, кто устроился ниже. Гермес Трисмегист был не ювелирно точен со своей изумрудной скрижалью ("внизу, как наверху").
Узникам горизонтали сложнее: странствуя в плоскости, рано или поздно натыкаешься на свое отвергнутое прошлое. Добро еще, когда ты бездомный заяц или вольное копытное: родные лепешки или катышки можно просто не признавать. Зато от хищника уже сама концепция подконтрольного участка требует не то чтобы с ходу гигиены, но хотя бы конспирации. Вот откуда у кошек и собак наследственный рефлекс захоронения постыдного клада.
Однако не менее интересна, конечно, возможность прицельного пуляния да и других творческих манипуляций. Вспоминается чья-то красивая картинка в интернете: " Птица гадит на танкер с поправкой на ветер". Если уж созревает в нас само собой, как жемчуг, нечто заранее ненужное и избыточное - почему бы не использовать непроизвольный продукт для решения этических, эстетических и прочих проблем? Гениальны догадки и дедушки Фройда с его анальной стадией сексуальности, и гражданина Хармса с его " Мотька с говном наигрался и спать пошел".
Тем не менее, преодолевая непроизвольный автоматизм расставания с продуктами жизнедеятельности и заодно - свободное волеизъявление, развивая идею личных участков и, соответственно, личной гигиены, цивилизация придумала канализацию. Напомним, само латинское слово "клоака", синоним ануса, изначально означало "сточную канаву". Каковое изобретение, метафорически равное целенаправленному вытеснению из памяти неудобных воспоминаний, было, в свою очередь, тоже эстетизировано и антропологизировано... "Понеслось говно по трубам!" - нежно описывает давнюю дружескую попойку поэт Сергей Гандлевский.
* * *
Один впечатлительный японец в транссибирском экспрессе в ужасе прибежал к проводнику: "Я СЛОМАЛ УНИТАЗ!" И действительно: сделал свое дело, оглянулся проверить, а там вместо анализов - мелькающие шпалы.
Мне представляется, что это сугубо наше изобретение: превратить "щемящее чувство дороги", бесконечную грустную зону между рельсами в полосу отчуждения, рассредоточенное по пространству-времени дно выносного горшка. Бедная отрезанная голова Анны Карениной в этом контексте испытывает еще одно, уже символическое, попрание. Недаром в некоторых архаических культурах публичное обдавание дерьмом или погружение в оное приравнивается к смертной казни. Впрочем, "это в Турции, там тепло".
С эрой воздухоплавания масштабы дистрибуции фекалий и сопутствующих материалов резко расширились. Грустной зоной риска быть обгаженным сверху становится вся планета. Недавно в новостях прошло сообщение о некоем "везучем" крестьянине, чей сарай дважды за несколько лет был бомбардирован обледеневшей мочой с аэробуса.
Заметим, турбулентные явления в полете придают траектории сброшенного балласта приятную непредсказуемость, - что наглядно демонстрирует эпизод с паспортом злосчастного персонажа "Необыкновенных приключений итальянцев в России". Коий паспорт был спущен заботливым соотечественником в самолетный нужник, но тут же кокетливо прилип снаружи к иллюминатору рядом с сиденьем хозяина. Когда я слышу изумительную песню Юза Алешковского "Окурочек", не могу отделаться от мысли о единственном пути, которым бычок неизвестной стервы попадает из "Ту-104" к ногам сентиментального зека на этапе. И это все так естественно...
* * *
Одно из самых сильных - и в эмоциональном, и в философском плане - впечатлений моей жизни связано с конкретным малоизвестным участком круговорота говна в человеческой вселенной.
Дело было в 90-х в городе Керчь, он же средневековый Черкио и Воспро, он же позднеантичный Карх, а еще раньше - Пантикапей, столица славного Боспорского царства. Вдоль центрального холма, известного ныне как гора Митридат, сохранились сотни семейных подземных гробниц горожан - слегка эллинизированных скифов, исповедовавших тогда культ фригийско-фракийского конного бога Сабазия. Сабазиасты эти, каждая ячейка общества в собственном дворе, рыли укромные усыпальницы, где на трехметровой глубине укладывали в положенное время очередного покойника. А узкий (вертикальный, отметим) лаз, или дромос, заделывался наглухо до следующей оказии - во избежание посторонних гостей, ибо каждого отошедшего в мир иной снабжали в дорогу необходимой утварью, включая недешевую керамику и какое-никакое золотишко.
В XIX веке, с присвоением Крыма российской империей, эти залежи полезных ископаемых стали понемногу осваиваться наиболее удачливыми представителями пришлого населения. Они так и назывались - "счастливцы" - и, разумеется, преследовались законом. Поэтому копали ночью, к новым же погребениям добирались не штольнями с поверхности, а продалбливая наугад в разные стороны длинным шлямбуром стены уже обчищенных камер и расширяя шурф, если стержень вдруг переставал испытывать сопротивление глинистого грунта. Так возник постфактум город мертвых, сетевой некрополь, при Советах закрытый археологами для посещения зеваками и новыми авантюристами. Но нам, молодым специалистам института океанографии, удалось подбить на небольшую новую экспедицию туда местного историка, писавшего когда-то по этим захоронениям научную работу и знавшего замаскированную мусором единственную точку входа.
Продвигаться пришлось в основном на четвереньках. Конечно, было страшновато. От покойников в помещениях остались, как правило, лишь отдельные кости черепа или скелета. Зато на стенах сохранились обращенные к усопшим бесхитростные напутственные фрески, отчасти позволяющие предположить влияние на сабазиазм раннего христианства, а также автографы первых непрошеных посетителей, с положенными ерами и ятями.
Архитектура одной из самых дальних камер оказалась необычной. Посередине, почти достигая вершиной потолка, возвышался полутораметровый земляной конус. Вскарабкавшись по нему, я увидел над собой уходящую вверх темную штольню диаметром в ширину плеч, в каких-то засохших потеках. Минутная медитация привела к сокрушительному инсайту: вскрытая полтораста лет назад усыпальница была использована жившими над ней новыми пантикапейцами как выгребная яма! Я всегда знал, что нам в глубине своей на..ать на наше прошлое, но что эта позиция может быть настолько буквальной, не предвидел даже в самых буйных фантазиях.
Я попирал четырьмя конечностями пирамиду из старинного - судя по обычному черноземному запаху - кала. Мелькнувшее лихорадочное предположение, что камера не ограблена и наваленные холмом испражнения суть маскировка нетронутых фамильных драгоценностей, тотчас сменилось ужасом перед стопроцентно - в этом-то не было никаких сомнений! - хранящимися в пирамиде вирусами и бактериями. Вернувшись домой, я яростно драил кожу и стирал одежду, матерясь, но невольно восхищаясь практичностью своих покойных земляков.
Поиски наземного выхода оскверненного дромоса ничего не дали: ориентировочное местоположение заветного сраного сезама совпадало с покрытым мусором и сорняками пустырем. С тех пор я никогда не встречал столько фекалий одновременно. Но видение летящего говна, несущегося по аэродинамической трубе машины времени куда-то назад, в далекое прошлое, временами преследует меня.
И я до сих пор не понимаю, что нам вообще делать с собой, если дерьмо из нас так и прет. Мы созданы по господнему образу и подобию, но есть подозрение, что сходство это не во всем. Попытки же прийти к некой единой метафоре приводят к какому-то странному раздвоению мысли. А напрашивающаяся итоговая фраза - " Человечество ходит под себя" - вызывает у меня двойственный образ: привязанного к земле Гулливера и шмыгающих под ним лилипутов.