1.
Возможно, Карл Шмитт ожидал, что и через почти сто лет после выхода в свет его труда о политическом романтизме, заявленная тема будет актуальной. Так и вышло. Во всяком случае, об этом свидетельствует тот энтузиазму, с которым тема романтизма обсуждается на Русском журнале. Причем во внимание принимается весь тот многообразный опыт, что стал доступен с момента выхода книги в 1919 году. Ведь тогда человечество лишь подступало к тому, что кто-то из участников разговора вполне мог бы назвать ярчайшими проявлениями политического романтизма XX века…
Собственно, полемика, запущенная интервью с господином Филипповым, а также "утверждением политического романтизма", развертывается пока главным образом, между «романтиками» - господами Межуевым и Черняховским (хотя где-то по соседству – в блогосфере и в обсуждениях статей – мерцающе присутствуют и «политические реалисты»). Оппоненты заявляют две полярные позиции, разделенные отнологическим франтиром.
Первый в статье «Политический романтизм как предпосылка национального возрождения» предполагает, что это явление есть ни что иное, как вера в связность политиков и политик с «миром идей, царством метафизических смыслов». То есть, по сути, он говорит о сопряженности политического романтика с пространством ультраструктур, с Идеальным. Если угодно – с Богом. А значит и о том, что такой политик соотносит свою деятельность с теми ограничениями и стимулами, которые диктует эта причастность Идеальному. Данная причастность вносит в его деятельность важный этический компонент.
Второй, в статье «Политика как романтика», оставляя за пределами текста метафизические смыслы и идеальное, рассматривает политический романтизм как осуществление бытующих в мире сем «Мечтаний, Проектов, Утопий» средствами политической власти. И пишет: «…в политике есть три типа деятелей. Первый рассматривает власть, как средство осуществления Мечты, Проекта, Утопии (это - романтик). Для второго она – смысл деятельности. Для третьего – средство достижения благ…(это, стало быть, «контрромантик» - «реалист»)». Попутно господин Черняховский указывает, что поскольку всякий разговор о политике, есть разговор о господстве одних над другими, любое упоминание об этике в нем неуместно.
То есть разница между господами Межуевым и Черняховским подобна разнице между людьми, один из которых ориентируется в своей деятельности на Нагорную проповедь, а другой на – «Моральный кодекс строителя коммунизма».
2.
«Романтизм, - пишет Сергей Черняховский, - в том, чтобы видеть цель и грезить о ней», идти «напрягая мышцы и нервы, срывая ногти и ломая ноги – но не отказываться от движения к ней». Не гнушаясь при этом – ни цинизма, ни сделок с совестью (здесь автор опирается на цитату из Николо Макиавелли).
То есть, не ходя далеко за примерами, спросим: разве в соответствии с подходом, заявленным господином Черняховским, не был романтиком и Адольф Гитлер?
Разве он не «отказался признавать, что мы живем в лучшем из миров» (читайте господина Черняховского)? Разве он не «принял вызов, согласившись на построение нового мира»? Разве не верил он в Утопию – в нечто «не несуществующее и невозможное» - с точки зрения алчных бонз Веймарской республики и «гнилых западных демократий»? А вот романтики на красном востоке Гитлера понимали. Ведь и они творили Утопию по заветам своего «великого романтика – Ленина».
Больше того, мастер пропаганды – романтический поэт Геббельс, как и его коллеги в Советской России в совершенстве постиг искусство заражения романтикой народных масс и включения их в строительство Утопии. Цена марша к Утопиям известна. Как и итог общения романтиков. Можно ли назвать его благом? Спросите у потомков миллионов жертв.
Кстати, в деле участвовали – и вошли в число победителей – романтики из «гнилых западных демократий», воевавшие за идеалы Томаса Пейна, Александра Гамильтона, Томаса Джефферсона и Авраама Линкольна – ради попрания тирании и торжества свободы. Или – как Черчилль и де Голль – за честь своих стран, честь аристократии и – опять же – за торжество свободы.
3.
Впрочем, не трудно заявить, что все было не так. И все эти так называемые «романтики» – холодные реалисты и циничные прагматики. А их «Цели» – ложь: удачно выбранные инструменты пропаганды, мастерски запущенные в нужное время в нужные места… Ведь при тогдашнем (не говоря уже о нынешнем) развитии средств управления массовым выбором прикрыть стремление к личному обогащению и тотальному господство знаменами Мечты, Проекта, Утопии, Идеалов и Ценностей было не слишком сложно.
И правда, как «простому гражданину», для которого романтика – это интимный шепот на лоне природы – разобрать, кто ведет его в прекрасную Мечту ради великой Идеи, а кто – тащит в кровавую мерзость, маскируя низкие задачи яркими образами?
Ответа на этот вопрос господин Черняховский не дает. Впрочем, он им и не задается.
А мы спросим его о другом: имеет ли для романтика «срывающего ногти и ломающего ноги» самому себе, значение цена, которую платят другие люди (порой – миллионы) за его эксперименты? Как сочетается такая романтика с ответственностью?
Тут нелишне вспомнить о Нюрнбергском процессе или трибунале по Югославии. Память о них – фактор, делающий уместным размышление и о том, что важнее: греза о Мечте, или любовь к людям, к их жизням и стремлениям.
Впрочем, в простом мире господина Черняховского, где «первый постулат политики – заставь другого подчиниться», а «политика – всегда отношения по поводу власти – то есть по поводу господства и подчинения», мои вопросы звучат диковато.
4.
Однако есть много определений политики. Вот одно из них: «Политика, - пишет Петр Щедровицкий, - возникает в ситуациях, когда агенты действия осознают не только собственные цели и трудность их достижения, но и наличие других агентов и программ, которых невозможно подчинить или устранить.
Политика возникает тогда, когда… агенты формируют пространство отношений, где будет решаться вопрос о допустимости того или иного действия, целей, сценариев. Это – вопрос сознания участников. Плюс – работы политика, который может поддержать слабого или ограничить сильного, ориентируясь на специфические ценности…».
Как видим, политика не так проста, когда речь заходит о конкуренции, о допустимости действия, об ограничениях, диктуемых ценностями. Да, возможно, рассуждение о господстве справедливо для времени и места, где нет соперничества в борьбе за власть или оно имеет варварский, насильственный характер. Но ведь в таком пространстве отсутствует и, собственно, политическая ситуация…
Кроме того, странно ставить знак равенства между господством и властью. Он дискредитирует понятие «власть», и так отягощенное грузом ложных негативных коннотаций. Господство – синоним деспотизма. Власть же, говорит Сол Алинский, это «энергия, рождающая способность к действию». Игнатий Лойола напоминал: «добрые свершения требуют власти и компетентности». Паскаль настаивал: «Справедливость без власти импотентна; власть без справедливости – тирания». Таких примеров – десятки. Причем противники господства не отвергают власть. Напротив – требуют доступа к ней ради «добрых свершений».
«В свободном обществе, - пишет Алинский. - Отказываться от участия во власти, от стремления к обретению своей доли власти (и связанных с ней обременений), отказываться от ответственности гражданства, значит – мириться с тем, что твою жизнь определяют другие». Принимать господство. Отвергать свободу. И дело здесь не в общественном договоре, регулирующем соотношение ответственности власти и ответственности граждан (кстати, на русском термин Roosevelt’s New Deal дословно звучит как «Новая сделка», «Новый договор»), а в том, кто может быть сторонами такого договора. Ведь сделка заключается между агентами действия, сознающими свои цели и программы. Но если одна из возможных сторон, а именно – «власть», способная к действию и знающая свои цели – очевидна, то другая – далеко не всегда. Кто сегодня в России претендует на власть кроме самой власти?
5.
Впрочем, в статье Бориса Межуева описаны «реалисты», отвергающие свою роль политологов-экспертов - «болтунов, которые много и умно говорят... за деньги». Эти реалисты желают «взять власть в стране».
Не войти во власть. Не стать ей причастными. Не обрести ее долю. А взять ее. Во всей государственной, всероссийской полноте. То есть – вызов брошен.
Но, ценя «реалистов» за пламенность, хотелось бы знать: зачем им власть? Во имя чего они хотят ее взять. Ради удовлетворения воли к ней? Ради перехода из клуба советников в ранг политиков? Что важное зовет их принять это тяжкое бремя?
С «романтиком» Межуевым все яснее. Он говорит о неотчужденности жизни от мира идей, которыми может задаваться и политический инструментарий, и рамки политического действия. Это – ясно. Это – позиция. То есть устремленность к власти «политического романтика» предполагает готовность если и не воплощать в жизнь высокую идею, то быть с ней связанным, делать политику для нее.
Это хорошо сочетается с требованием Глеба Павловского (см. предисловие к книге Алексея Чадаева «Путин. Его идеология»), чтобы каждый претендент на власть, подтверждал претензию идейными основаниями. Ибо «в современном мире тупое властвование не имеет перспектив».
Чем же докажут «реалисты» правомерность своей претензии? Как говорят футболисты: замах сильный – каков будет удар? Ведь чтобы его нанести, тоже нужна власть (только другого уровня) – энергия, позволяющая совершить взятие. А если удар не получится, то выйдет, что это – продолжение болтовни.
Господин Межуев вспоминает, что некогда «русские мальчики… не могли приступить к обсуждению политики, не решив вопрос о Боге». Теперь, похоже, они не готовы приступать к обсуждению политики, не решив вопрос о баксе.
При этом цели и идеи сдвигаются на второй план. И это девальвирует миссию эксперта, консультанта, советника. Потому что хотя и понятно, что «деньги – кровь дел», Макиавелли не зря писал, адресуясь князю: «если ты увидишь, что советник думает больше о себе… и в делах ищет собственной пользы, знай: ты не сможешь на него положиться». В противном же случае доля власти советника бывает очень велика.
6.
Сол Алинский напоминал, что есть два способа видеть мир: «Таким, каким ты хочешь его видеть, и таким, каков он есть». И предупреждал, что попытка его изменить требует «ясного видения того, каким он должен и каким может стать, когда ты его изменишь ради блага». Он слыл прожженным прагматиком. А был, похоже, романтиком. Как и все, кто видит роль политики не в обретении господства, но в сочетании интересов разных агентов действия и в распределении долей власти. А важнейшее условие решения этой задачи – в признании важности идей, ценностей и если угодно – "метафизических смыслов" – для эффективной работы с неизбежными переменами.