О фильме Александрины Вигилянской "Абрам да Марья". Режиссер Александр Столяров. Операторы Сергей Лучишин, Александр Столяров, Петр Цымбал. Студия "Фишка-фильм". Россия, 2008.
* * *
Фабула документального фильма Александрины Вигилянской "Абрам да Марья" сама по себе столь же кинематографична, сколь литературна или жизненна. Но ведь и судьба Андрея Синявского кинематографична и литературна; она перестала быть просто человеческой судьбою (пусть и чрезвычайно интересной) с той поры, как он взял себе псевдоним…
Нет, не так. С той поры, как он придумал свое альтер эго – Абрам Терц…
Опять не так. С того момента, как встретил Марию Розанову, жену, единомышленницу, спутницу, героиню, эго, альтер эго, даже претендовавшую на то, что именно она, а вовсе не Синявский и есть настоящий Абрам Терц – "черный герой" русской литературы.
Надеюсь, мне удалось достаточно запутать читателя. Потому что, не переключившись с обыденного однолинейного восприятия на многомерное, творческое, нельзя понять ни фильма "Абрам да Марья", ни истории его героев.
Жанр своего произведения А.Вигилянская определила в самом начале: любовный роман с авантюрно-детективным сюжетом. Любовь – конечно, Абрама к Марье и Марьи к Абраму. Авантюра – вся их жизнь с самого начала, от Москвы до пригорода Парижа Фонтене-о-Роз. Детектив – путешествия романов Синявского-Терца, сделавших его автора всемирно известным политзаключенным-писателем Советского Союза.
Зерном писательской личности, однако, в случае Синявского является не "противостояние власти", не "диссидентство как личный опыт" (название одной из его поздних статей) и даже не какие-либо "прогулки" – с Пушкиным или без. Мария Васильевна Розанова в фильме говорит о том, что когда на первом лагерном свидании к ней вышел изможденный, страшный, жуткий муж, то первые слова его были: "Машка, здесь так интересно!" При том, что, вообще-то говоря, Синявский особой общительностью не отличался, эти слова симптоматичны. Интерес к "переиначенной" жизни (ведь лагерь – это все-таки не-жизнь), к отщепенцам, творческое желание ничего не упустить из открывшейся перевернутой реальности и все вобрать в себя – вот что такое Синявский.
И Александрина Вигилянская вместе с режиссером "Абрама да Марьи" Александром Столяровым захотели показать зрителю человека, который именно потому не умер (писатель ведь вообще не умирает весь), а остался живым собеседником, спорщиком, парадоксальным социальным мыслителем в своих книгах, статьях, лагерных письмах к жене, что ни с чем не соглашался и везде оставался тем, кто задает вопросы. Потому кинематографическая ткань фильма так прихотлива и многослойна и одновременно так образна и человечна.
"Авторское кино" – направление чрезвычайно соблазнительное для тех, кто желает продемонстрировать зрителю прежде всего собственную личность, точку зрения, социальную или иную. В таком кинематографе персонажи превращаются в марионеток, они ходят и разговаривают для того, чтобы дать сценаристу и режиссеру высказаться, существуют как иллюстрация глубоких авторских мыслей. А.Вигилянская и А.Столяров пошли по другому пути. Появляясь на экране как одно из действующих лиц (в доме Синявских в Фонтене-о-Роз А.Вигилянская помогает Марии Васильевне разбирать семейный архив), автор фильма так и остается действующим лицом второго плана, не более.
"Авторское начало" проявляется в "Абраме да Марье" через отсутствие агрессивной авторской позиции. Структурный ход режиссера А.Столярова – полифонически-многоплановое повествование с взаимным наложением сюжетных линий – помогает вчувствоваться в продолжающуюся, хотя Синявского давно уже нет на свете, реальность чужого существования.
Спокойный, лишенный какого-либо драматизма и напряжения голос А.Вигилянской за кадром читает хронику жизни Андрея Донатовича Синявского, его жены Марии Васильевны Розановой и сына Егора Андреевича Синявского. Второй голос принадлежит Марии Васильевне: с присущим ей жестким юмором она рассказывает о тех или иных эпизодах совместной жизни – будь то начало знакомства, жизнь до ареста, лагерная переписка или создание журнала "Синтаксис". Далее – партия самого Синявского: звучат отрывки из лагерных писем (читает А.Столяров), сравнительно недавно, кстати, вышедших трехтомным изданием (Андрей Синявский. 127 писем о любви: В 3-х т. – М.: Аграф, 2004). Четвертый "голос" – музыкальный: киевский композитор и исследователь творчества Синявского Ефим Гофман, исполнитель одесской песни об Абрашке Терце и то ли и впрямь одесский тапер, то ли столичный импровизатор. Музыкальную линию поддерживают русские народные и блатные песни (кстати, Синявский едва ли не первым стал изучать блатную песню, а его книга "Иван-дурак" – до сих пор не имеющее в нашей литературе аналогов исследование русской народной веры и русского национального характера). Контрапункт к народной песне – популярная в 50-е "На московских бульварах утро блестит", сопровождающая и "московские", и "парижские" кадры.
Столь же многопланов и визуальный ряд. Документальная съемка (Москва 50-х, Париж 70-х годов; А.Д.Синявский и М.В.Розанова в Париже и др.) чередуется с современной (М.В.Розанова в Париже, в доме в Фонтене-о-Роз, в Москве); зимние лагерные пейзажи: снег, снег, снег, колючая проволока и снова снег, – и мавзолей, демонстрации, военные парады, улицы, запруженные народом, бытовые реалии середины XX века, горы книг и рукописей…
Все это многообразие, не отягощенное в фильме излишними титрами, как раз и позволяет увидеть – сердцем, не глазами, по Экзюпери (но художественного образа в любом случае глазами не увидишь), – двух веселых и радостных людей, которым было интересно жить, интересно быть вдвоем, интересно противостоять и бороться. Не потому стал Синявский первым советским диссидентом, что ненавидел власть и мечтал ее свергнуть, а потому, что был другим, не как "все", а в мире одинаковых оказался врагом. Не случайно ведь "Прогулки с Пушкиным" вызвали в советском и эмигрантском мире реакцию абсолютно идентичную – категорическое отторжение.
Главным делом жизни Синявского была именно литература – не как "учебник жизни", не как проводник передовых социальных идеалов, а как изящная словесность, эстетическая деятельность, игра, преображение действительности и создание собственного мира. Вообще, с его точки зрения, в судьбе любого писателя плетение словес, понятое как рискованный, гибельный путь вечного отщепенца, – основное. И в этой логике беспрецедентный в истории уголовный суд над художественной литературой – процесс Синявского и Даниэля – есть литературный сюжет, сознательно выстроенный для самого себя его автором и героем, самый логичный и самый, как ни парадоксально, правильный и необходимый.
Потому-то Синявский и благодарил Бога, что попал в лагерь. Егор Синявский в фильме "Абрам да Марья" говорит, что для него самое интересное в отцовских письмах – постепенное срастание с литературой. Когда перестаешь отличать, где бытовое существование, где – эстетическое. Когда противостоять грандиозной государственной махине на самом-то деле легко, просто и весело (хотя одновременно, не забудем, – мучительно, страшно, противно).
Если Синявский "ведет" в фильме А.Вигилянской "эстетико-литературную" линию, то социальная, конфликтная по справедливости отдана Марии Розановой. Она рассказывает о том, как Синявский подружился с француженкой Элен Пельтье, дочерью "французского шпиона": Синявского вызвали в органы, предложили доносить, он согласился… и тут же рассказал об этом Элен. И двое молодых студентов начали свою игру, которая страшно подумать чем могла обернуться. В дальнейшем через Элен уходили на Запад первые произведения Синявского. Потом, уже после того, как писатель был осужден на семь лет лагерей строгого режима за то, что печатал свои произведения за рубежом, и начал в лагерных письмах посылать жене отрывки будущих "Прогулок с Пушкиным", "В тени Гоголя" и "Голоса из хора", Мария Розанова перепечатала и собрала первую "лагерную книгу" – те самые "Прогулки". И переправила на Запад. Ну а потом, когда семья эмигрировала и выяснилось, что и за рубежом Синявскому негде печататься (потому что, напомню, настоящий писатель везде отщепенец: везде эстетическая реальность иная, чем обыденная), Мария Розанова создала журнал "Синтаксис", выходивший с 1978 года и собравший круг таких же авторов-отщепенцев, таких же "врагов", инакомыслящих – собственно, потому, что мысливших свободно.
Вот, собственно, почему Абрам Терц – это отчасти и Мария Розанова.
Таков итог: писательство – вопреки и жизнь – вопреки общепринятому, но не разрушительная, как часто случается с теми, кто движется против течения, а созидательная. Синявский создал в русской литературе совершенно новую, ранее небывалую прозу. Розанова – журнал, подобного которому не бывало раньше и не существует сейчас. Жаль, что в фильме не прозвучало ни слова о значении "Синтаксиса". А ведь на его страницах из номера в номер появлялся целый ряд социальных прогнозов – увы, оправдавшихся: и о судьбе русской интеллигенции, и об исходе перестройки, и о реальной роли множества крупных фигур в российской жизни.
Однако это, быть может, станет сюжетом будущего фильма Александрины Вигилянской. В самом деле, интересно было бы – на языке кинематографа – поразмышлять о том, как эстетическая реальность оценивает и отражает внеэстетическую, как точны ее пророчества, сделанные не пророком – человеком играющим, Homo ludens.
Как Андрей Синявский и Мария Розанова.