Странная двусмысленность: мы не только научились жить и мыслить в логике катастроф, но отторгаем любой намек на устойчивый социальный порядок. При этом, аккумулируя знаки распада, настойчиво требуем правопорядка. Но как! Как бы подогревая себя - мол, вот-вот, еще чуть-чуть и заклинившие шестеренки социальной машины начнут тупо перемалывать податливый человеческий материал, превращая в труху некогда отлаженный социальный организм.
Ожидание конца стало перманентным. Как-то незаметно умение "истерить по поводу" стало уважаемой и общественно значимой профессией. Вожди возбужденного отребья, ломая через колено правопорядок, стали выезжать спецбригадами в те места, где их никогда раньше не было и куда их никто не звал, и требовать очистить страну от пришельцев. Так они приближают долгожданный конец. На смену гражданственности должно прийти кровное единство, на смену праву - племенная солидарность.
Сегодня они предъявляют нам двойное обвинение: 1) в том, что правопорядок еще существует, но ложный, маскирующий недопорядок и 2) в том, что этот недопорядок никак не кончится. Нам подсовывают вариант самоубийственного исхода: "ни в коем случае не беритесь за реставрацию инфраструктуры правопорядка, приближайте крах гражданственности как таковой". И на то есть основания. Сложился не просто стереотип, а социокультурный комплекс отторжения правопорядка. Он вызрел в неизжитых трагедиях череды социальных катастроф. Его механизмы при запуске будоражат мистифицированное сознание, привыкшее к гротескной ломке незыблемого. А значит, если уж нет пороха на Беслан, то пускай будет хоть Кондопога.
Все было бы "хорошо", но машинка по производству обманок вдруг засбоила. Случилось смещение центра социального конфликта из задника вверх по вертикали. Плохо замаскированное отсутствие правопорядка коснулось норм криминальной самоорганизации общества. Кондопожский криминалитет (и кавказский, и местный) вместо того, чтобы разбираться как положено, т.е. "по понятиям", вывел людей на "площадь". Это стало неожиданностью не только для профессиональных кликуш, но и для власти. Первые восприняли случившееся как долгожданный подарок, верный признак выпадения общества из гражданско-правового состояния, вторые - попросту растерялись. Начальник местных силовиков, не скрывая удивления, рассказывал стране о том, что ему непонятно, почему "бизнес" не сумел разрулить ситуацию.
Если к криминальным разборкам кондопожская администрация была готова во всеоружии, то к тому, что нелегитимные с точки зрения государства элементы предъявят политическое требование "вернуть государство на место", никто не был готов.
В логике разложения, когда государство капитулирует, общество неизбежно апеллирует к криминалитету, который с помощью нелегальных средств организует социальное пространство. В кондопожском ресторане "Чайка" "всё уже случилось" не в тот момент, когда "стали бить", а в тот, когда бармен вызвал бандитов вместо милиции - зная, что "эти" точно разберутся, а "те" - нет. А "местные", в свою очередь, восприняли это абсолютно в той же логике, "приняв бой" и сожалея первоначально лишь об отсутствии необходимых средств самообороны в нужный момент.
Если бы этот криминализованный социум не предъявил политических требований, локальная разборка не стала бы событием, даже если охотники за чеченцами снесли бы полгорода. Но требование правопорядка, признание бессилия криминальной самоорганизации, иначе говоря, запрос на государство, впервые поставил под сомнение логику распада.
На задний двор социальный машины, где криминалитет взялся обеспечивать порядок, начали проникать все язвы легального мира. Социум заразил своей болезнью криминальный мир. И здесь национальная стратификация вступила в конфликт с воровским законом, сбив настройку системы. Тогда стало ясно, что, для того чтобы криминалитет мог жить по своим понятиям, ему требуется государство, устанавливающее нормы, выводящие воровской закон за пределы легального. Общество же навязало криминалитету доправовые нормы, которые попросту стали разлагать среду.
Криминальный порядок существенно дешевле легального. Однако он производит социальное благо только для ограниченных групп населения, и поэтому криминальные связи не могут быть организованы вертикально, т.е. пронизывать все страты общества. В свою очередь, вертикальная организация всегда рождается из кризиса горизонтальных моделей организации, когда для всех выгодно наличие единого пространства правил. Когда люди готовы обращаться для разрешения своих проблем не к криминалитету, а к власти, криминальные нормы теряют свою функциональность и на их место приходит государство. В Кондопоге сам криминалитет сделал государству предложение вернуться. Это очень важный сигнал. Ведь произошедшее ориентирует нас не на разрушение, а на восстановление правопорядка.
Наше кризисное государство научилось путем "крышевания" регулировать криминальный порядок и перераспределять ренту в свою пользу. Но сегодня эта практика нуждается в ревизии. Общество требует возвращения государства в те сферы, откуда оно ушло. Криминалитет больше не заинтересован в смычке с силовыми структурами власти или их подмене собой. Вор хочет жить по своим законам, а не по законам "кума".
До Кондопоги мы думали, что криминалитет разлагает государство. Теперь нам понятно, что больное общество перестало быть комфортной средой для асоциальных групп. Для криминалитета здесь нет ничего личного, только бизнес. Но для тех, кто пытается удержать в стране гражданский правопорядок, полученный сигнал, несмотря на всю свою противоречивость, означает, что движение к восстановлению правопорядка стало необратимым. Хотя никто не обещал, что этот путь окажется бескровным.