И Патриарх Кирилл, и протоиерей Всеволод Чаплин, конечно, правы, когда напоминают о том, что прихожане Русской Православной Церкви есть как среди участников протестного движения, так и среди тех, против кого это движение направлено. Это факт, его можно лишь констатировать. Однако церковное руководство (назовем его так, чтобы отделить от Церкви как от более сложного организма) рассматривает данное обстоятельство как повод а) оставаться над схваткой и б) позиционировать себя в роли естественного медиатора, – пусть и не предлагая свою помощь в качестве «переговорщика».
Есть в этом и лукавство, и переоценка собственного авторитета.
Масштаб декабрьских протестов объяснялся тем, что они были этическими, а не политическими. Патриарх в рождественском интервью каналу «Россия», говоря о протестном движении, совершенно отчетливо произнес слово «ложь», но, практически не останавливаясь на лжи конкретной, перешел ко лжи «вообще», лжи, присутствующей во всех областях жизни, а затем по традиции заговорил об угрозе потрясений. Руководство РПЦ не раз декларировало намерение давать только сбалансированные комментарии, не допускать политизации собственных публичных оценок происходящего. Если эти намерения искренние, то их реализацию стоит признать неудачной: любой разговор о «раскачивании лодки», любые попытки уйти от конкретики в сторону общего, абстрактного, теоретического приводят к тому, что высказывания не воспринимаются как сбалансированные и независимые. Они органично встраиваются в дискурс действующей власти. Право протестовать признается неотъемлемым, но акцент делается совсем на другом – на том, к чему может привести реализация этого права.
Люди, высказывающиеся от имени Церкви, позиционируют ее (а, стало быть, себя) в качестве «третьей силы», к которой могут апеллировать обе стороны конфликта. Такое позиционирование проблематично по нескольким причинам.
«Третья сила» должна обладать авторитетом для конфликтующих сторон, как это было, например, в Грузии в ноябре 2007 года, когда Католикос Илия II выступил посредником в переговорах между правящей партией и оппозицией. Такой авторитет и такие функции возможны, если власть и оппозицию объединяют общие базовые ценности, а структура-посредник эти ценности воплощает. Сложно оценить, в какой мере православие объединяет российскую власть и протестное движение. Близкие к РПЦ социологи и сами церковные чиновники год за годом тиражируют информацию о том, что свыше двух третей россиян считают себя православными, но глубокого и критического анализа этих данных не хватает («считают, но что под этим понимают? считают, но что именно делают, чему следуют?»)
Россию можно назвать консервативной страной, инертной, патерналистской, но можно ли назвать ее православной, – большой вопрос. Такое утверждение годится для политической игры и торга за привилегии, но не для посредничества, не для стимулирования общественного диалога.
Протестное движение неоднородно, это облегчает представителям РПЦ его сегментирование и выбор: с кем полезно, а с кем бесполезно и бесперспективно наводить мосты. Всеволод Чаплин проводит конфиденциальные беседы с Алексеем Навальным и Владимиром Тором, но в то же время подвергает нещадной критике «либералов» и тех, кто уже имел доступ к власти в 90-е. Такое сегментирование может восприниматься как угодно: как попытки Церкви, пользуясь относительной свободой маневра, сыграть сразу на нескольких площадках «на перспективу», в собственных интересах или как выполнение туманного заказа Кремля. Оно не может восприниматься как баланс, заявка на функции посредника или инициатора диалога.
У Церкви в начале декабря был шанс стать «третьей силой». Часть верующих оказалась в авангарде нравственного сопротивления: священники шли на избирательные участки в качестве наблюдателей, интеллектуалы писали умную публицистику, их голос в общественной дискуссии о том, что делать, звучал весомо, остужал горячие головы. Это был яркий пример гражданского, морального выбора.
Религия, и христианство в том числе, не ограничивается этикой, но именно tempora и mores – лейтмотив большинства публичных высказываний православного духовенства и церковной «верхушки». В ситуации, когда ничего не происходит, проще говорить о необходимости нравственного обновления, но когда такое обновление, пусть в отдельной, политической, области становится актуальной повесткой дня, молчание противопоказано – а иерархи замолчали, как будто ждали, пока власть сама определит рамки возможной реакции.
Готовность власти разжать хватку привела к тому (а кто-то скажет – совпала), что и плюрализм мнений в Церкви стал более выпуклым. Содержательно этот спор православных меж собой во многом дублировал более широкую общественную дискуссию. «Недовольные» говорили о лжи и человеческом достоинстве. Скептики (например, протоиерей Максим Козлов) указывали на то, что демократии и честных выборов нет нигде, просто в одном случае фальсифицируются протоколы, а в другом СМИ манипулируют сознанием избирателей. «Охранители» воспроизводили риторику власти, включая отсылки к «оранжевой угрозе». Священноначалие преподнесло эту внутреннюю полифонию как повод для того, чтобы «оставаться над схваткой». Полифония, стоит сказать, присутствует в Церкви всегда, но далеко не всегда церковное руководство воздерживается от того, чтобы не высказываться от имени всех верующих.
Церковь могла бы стать «третьей силой» в перспективе, если бы приняла – на всех уровнях, а не только на уровне отдельных сознательных граждан – участие в трансформации политической системы. РПЦ и политических игроков будущего (и исправленного настоящего) объединил бы опыт борьбы за общие ценности. Удобный момент для этого был упущен. Сейчас представители Церкви говорят подчас правильные слова, но чем они отличаются от слов представителей власти? Сейчас правильными словами уже не обратишь на себя внимание, а диалог двух лагерей постепенно сводится к техническому согласованию процедур. Для этого не нужны ни Чаплин, ни Патриарх, ни РПЦ как структура – есть у нее вес и статус, или же нет.